Вы ленивые, вы хитрые, как, впрочем, и все славяне. Склонны к мистике, цареубийствам, к разрушительным революциям, не правда ли? И вы очень коварны, не так ли?
Мы люди, как и все. И хотим, чтобы все были людьми.
Если уж ты такая эрудированная да языкастая, то почему ты здесь? Мне твоя образованность, собственно, ни к чему.
Но позвольте заметить, фрау, я и не просилась сюда. Не по собственной воле я здесь.
Было это по-немецки логично, и даже черствую немку вроде бы тронулопо желтому пергаменту носатого лица промелькнула почти благосклонная улыбка.
Тебе не на что роптать. Благодари бога, что попала не в Бухенвальд, а в порядочную семью, в этот рыцарский замок.
Но разве же не ваши рыцари нацепили нам эти унизительные нарукавные повязки рабынь! Это же ваши немецкие ножницы постригли нас, точно каторжанок...
Ты оскорблена, что грязную твою голову остригли?удивилась барыня и принялась объяснять, что ничего оскорбительного в этом нет, потому что это гигиена, кроме того, у них, у немцев, человеческие волосыценное сырье: перерабатываются в промышленный войлок и пряжу. Из отрезанных женских кос, из волосяной пряжи у них делают носки для команд подводных лодок, волосяной войлок применяется также для изготовления чулок служащим железной дороги...А ты как же думала? Мы, немцы, умеем из всего извлекать пользу. Это ваш медлительный восточный ум не нашел бы им практического применения. А немецкий гений из ваших волос делает чудесные чулки...
Данке шён за объяснение. А мы, глупые, этого не понимаем... У нас косы для красоты...
На рождество, на немецкое рождество, съехались гости. Прибыл в эти дни и сын Ритмайстера, фронтовой офицер, в отпуск. Еще перед тем фрау не раз хвалилась сыном, какой он порядочный, хорошо воспитанный. А Прися смотрела, как старательно мыл руки порядочный этот отпускник, и казалось ей, что это он кровь чью-то отмывает. «Но не отмоешь! Ничем не отмоешь!».повторяла она мысленно, глядя на красные клешнеобразные пальцы да на позвякивающие железные его кресты.
В честь приезда сына устроили банкет. Перед тем гости целой ватагой отправились в лес на охотуУ них несколько сотен гектаров фамильного леса, где множество зверей: зайцев, кабанов, косуль... И вот возвращаются с добычей, трубят в охотничьи рога по древнему рыцарскому обычаю, складывают добычу ворохами среди двора, хвастаясь, кто больше настрелял... «А руки же ваши в человеческой крови»,снова думала Прися, издали посматривая на несчастных пострелянных серн.
Гостили у этих родовитых фонов еще и какие-то новоиспеченные фоны из Берлина, с ними немчонок маленький, хорошенький, который забредал иногда в коровник или на курятник, смотрел, как Прися работает, посыпает желтым песком проход, будто аллею. Ждал малыш, пока она освободится от работы, чтобы могла с ним поиграть. Однажды спросил:
Кто ты? Откуда? Как тебя зовут?
Показала ему нашивку (ост!) на рукаве:
Фон дер Остен.
Малыш понял шутку, засмеялся.
В другой раз юный арийчонок застал ее в курятнике, когда она ничего не делала. Сидела, и даже книжка немецкая лежала рядомне читалось. Никого и видеть не хотела сейчас возле себя, кроме одного, кроме смуглого хлопца-рыцаря с далеких имеретинских гор. Вот он с вилами среди тех, которые покрывают совхозный свинарник... Те на крыше, а Шамиль снизу солому подает. На его худой, упругой фигурерубище в заплатах. Но есть во всей его осанке что-то гордое, непокорное. Девчата обильно поливают водой соломукровельщикам это необходимо. Перед тем как поднять в воздух тяжелый, набухший водой сноп соломы, Шамиль пронзает его вилами с каким-то весело-воинственным восклицанием, даже дед Харитон не может сдержать своего восхищения:
Ну и чечен! Ну и клятый же! Все у него так складно получается!
...Слонялся скучающий арийчонок, задевал Присю, звал поиграть с ним:
Фон дер Остен, поиграй со мной!..
А она ни с места. Тогда малыш подкрался из-за стены и, набрав полную пригоршню песку, швырнул прямо ей в глаза... Догнала его уже в парке и, схватив за шиворот, хорошенько натолкала носом в снег, отлупила желторотого фона, как хотела, хоть он и визжал, как недорезанный поросенок. Отшлепала, и только тогда хлынули у нее слезы обиды, тогда спохватилась: что же будет?
Вскоре позвала ее старшая кухарка:
Что ты там натворила? Мигом к госпоже!
Фрау сидит в кресле, расспрашивает, правда ли, что на немецкого ребёнка ты, остарбайтерка, руку подняла,
Ты понимаешь, на что ты решилась? Понимаешь, как можно истолковать твой поступок?
Он же мне глаза песком засыпал!
Ты ведь могла в своем исступлении даже искалечить это юное существо!
Оно и так уже искалечено... духовно. Считает, что ему все дозволено!
Фрау малость недолюбливала этих новоиспеченных фонов, считала их выскочками, быть может, только это и не дало разыграться ее гневу.
По какому месту ты его била?
По тому самому... Детям всех рас и наций по одному месту достается, оно у них одинаковое...
Больше ни по чему?
Нет.
И хорошенько отстегала?
Да.
Тень улыбки промелькнула по блеклым губам немки. Отругав Присю, предупредив, чтобы не смела больше поднимать руку на немчонка, взялась на этот раз как-нибудь уладить дело.
Быть может, еще и потому, что в замке находился сын, хозяйка не позволяла себе крайностей в отношении персонала, не хотела быть слишком злой к этим проклятым остарбайтеркам. Фрау делала все, чтобы сын как можно дольше пробыл дома, использовав связи, как-то устроила, что железнодорожный билет сдали, и она сама приобрела ему другой, на самолет. Потом он все-таки улетел. А вскоре было получено извещение и кресты: молодого Ритмайстера где-то над украинскими лесами сбили партизаны.
Фрау чуть не сошла с ума.
Это все я... я сама виновата... Билет поменяла... сама послала свое дитя на смерть!
Глядя на искреннее безутешное горе матери, Прися готова была проникнуться даже сочувствием к старухе. Единственный сын, любимец и надежда семьи, он больше не существовал, он стал жертвой собственного фанатизма и завоевательской ненасытности...
Комком сплющенного металла врезался в землю, получил свое... Теперь только его фотография в черной рамке висит в комнате матери, и весь замок поник в трауре.
Но даже пережитое не сделало старую немку добрее. Более того, вскоре произошло событие, которое потрясло всех пленниц. В числе других работала на господской кухне девчушка одна, Маруся, Присина землячка из соседнего района. Иногда вместе отводили душу, мечтали с наступлением весны вдвоем совершить побег. И вот стряслась беда. Однажды барыня в своем трауре зашла на кухню, а на плите у Маруси как раз молоко убежало, сердито пенилось из кастрюли. То ли нервы сдали, то ли ярость за партизанские леса превысила все, только схватила барыня эту кастрюлю и кипящим молокомдевушке в лицо! Ошпарила все лицо и глаза выжгла, зверюга... Когда выяснилось, что зрение не вернуть, что девушка останется навсегда искалеченной, дали ей свободу: можешь отправляться назад, на свою Украину...
И отправили.
Прися не раз ставила себя на ее, Марусино, место и, страшно подумать, испытывала в душе нечто похожее на зависть. Пусть хоть ошпаренная, с вечной ночью в глазах, но ведь домой, на Родину!.. И с ужасом представляла, как, ослепленная, руками на Украину дорогу нащупывает, с обезображенным лицом появляется перед братом, перед Шамилем... Но потом приходила в себя: нет, ни за что не показалась бы ему такой, перед ним она хочет быть прежней, чтобы услышать еще хоть раз от него это его жаркое, пламенное:
Ты красивая, красивая... Шени чириме!
Живет с камнем на душе, подавленная горем, работает то в курятнике, то вычищает навоз из коровника, а вывозят его тачками трое поляков пленных, которых каждое утро приводят на работу из лагеря, расположенного неподалеку, в дюнах. В лагере там у них болезни, зверский режим. «Да неужели же ты ничем им не поможешь? Ведь это братья твои... Судьба у них такая, как и у Шамиля...»
Прися, посоветовавшись с девчатами, нашла способ, как устроить передачи в лагерь: утром отберет часть только что собранных из-под несушек яиц, прикроет сеном, а сверху еще и навозом. А поляки уже в курсепридут, молча отроют навоз, заберут подарок ив лагерь, товарищам... Удалось одно, Прися подговорила девчат испробовать и другое...
Канистру молока им передадим...
Но, видно, кто-то из панских блюдолизов подсмотрел, донес, так как уже вызывают Присю к барину, стоит она перед герром Ритмайстером. Высохший, болезненный потомок рыцарей, не способный подняться из коляски молчун, который никогда, и словом не обмолвился с пленницами, сейчас вдруг заговорил, готовый, пожалуй, и в горло девушке вцепиться за эту канистру молока, перехваченную уже на полпути к лагерю...
Да как ты смела, воровка?.. Ведь это мое!
Она вовсе не стыдилась своего поступка, пыталась даже и ему втолковать, что это не воровство, доказывала с чувством правоты:
У вас восемьдесят коров, герр Ритмайстер, и почти все доятся... Разве вам с вашей фрау не хватает? А там голодают, там больные...
Это меня не касается. Молокомоя собственность. Способна ли ты это понять? Мое, каждой капелькой мое! Мне принадлежит, и только я могу им распоряжаться! В конечном счете это дело престижа, это наш непоколебимый закон!
Он вопил, его аж трясло в коляске от злобы., Уверял, что не так даже канистра возмущает, как посягательство на принципы, на основы его жизни. Большевичка, смутьянка, ты имеешь наглость посягать на его право хозяина, пренебречь их немецким порядкоморднунгом?..
Девушка смотрела на него невозмутимо, со спокойным нескрываемым презрением.
«Да, вы поработили, лишили нас счастья,словно бы говорила ему в ответ,но ведь несчастными будете и вы, рабы своего бездушного орднунга!»
Кроме закона, господин Ритмайстер, есть еще чувство. Обычное, человеческое. Сочувствовать, помогать человеку в несчастьеэто, по-вашему, преступление?
Восточное ничтожество! Ты еще будешь меня поучать? В лагере будешь поучать! Вон отсюда! В лагерь ее!
В тот же день всех причастных к делу с канистрой погнали на станцию. Под вечер они уже очутились на черной, из-под угля платформе, открытой всем ветрам. Часовой с винтовкой зябко ежился поблизости, утонул в своем поднятом воротнике, надвинул пилотку на уши.
Мчится эшелон. Всевластный немецкий орднунг нависает над нами непроглядной ночью. Летят от нас, как в неизвестность, черные придорожные деревья, гремят виадуки... Может, настало время прощаться? Или и сама жизнь человеческаяэто только вечное и горькое прощание? У кого длинное, у кого мимолетное... Но всегда великое, как боль, как душа, налитая любовью... Или еще будет иначе? Должен же быть мир, где страны и народы не будут знать нашествий, где на людей не будут охотиться как на серн в заповедном лесу. И что нашествия былиэто будет восприниматься как дикость, как нечто совершенно для человека противоестественное...
Во тьму несется, железно грохочет платформа. Как в ураганном ветре, темными силуэтами пролетают голые деревья, казармы, кирхи, пакгаузы... Где же твои освещенные, шумные, великодушные города, Европа? Нет их, не слышно ваших теплых атлантических ветров, ни вашей органной музыки... Ночной, с копотью, обжигающий ветрище черной злобой ревет на нас из тьмы... Ничего нет. Даже стальных нет у нас иголок, чтобы можно было их проглотить. Ни бумажечки, чтобы написать, нацарапать и бросить в ночь: «Милый, любимый мой! Живи и за меня. До последнего мгновения буду твоей!»
БЕЗ ПРАВА УМЕРЕТЬ
Нашлись саперы, нашлись минеры. Нашлись отважные души, готовые на любое задание. В последнее время подорвалось несколько немецких машин на старом большаке. Каким-то образом мины, оставшиеся кое-где на неочищенных минных полях, по ночам перекочевывали туда, на большак. Кто-то их находил, кто-то закладывал. Правда, мины взрывались не на землях совхоза, и Пауль-управитель мог даже сказать, где нужно: в его владениях все в порядке, взрывы его не касаются, ищите виновников в другом месте.
В имении пока никого не трогали. Однако барак все время был настороже. Непрерывное хождение по лезвию ножатакой сейчас была жизнь обитателей барака. По лезвиюднем и ночью. В любую минуту могут ворваться шуцманы, вытащить тебя из барака или из тамбура конюшни, схватить просто па работе. И ты знаешь, что схватят недаром. Что нападут на след. Но покамест не нападали. Кто-то словно бы оберегал хлопцев. Работали, как и раньше. И только недремлющий бригадир Вихола видел, что это за работа. Симуляцияпоследовательная, продуманнаяизо дня в день.
От Вихолы этого не утаишь. Но он молчит. Ведь погода жизни неустойчивая. Ветры фронтов, их наперед не угадаешь: куда еще повернут? Громыхание фронтов, то более отдаленное, то совсем близкое, в последнее время превратило Вихолу как бы в чуткий барометр. По его настроению можно было угадать: фронт отодвинулся... вот придвинулся... вот стрелка барометра колеблется все больше, указывает на бурю... Вынужден был оглядываться на обитателей барака, должен был терпеть даже этот их постоянный внутренний саботаж. Сопротивление и сопротивлениеВихола чувствует его ежедневно. Вроде бы и делается работа, но какая! Скорее только видимость ее, все почему-то не клеитсятам порвалось, там поломалось, то и дело переделывай, ремонтируй... И молчи... Может, не умеют, руки у них не оттуда выросли? Не сказал бы о них такого. Есть среди них слесари, машинисты, механики. Есть специалисты на всякое дело. Взять хотя бы того же Решетняка: он и вилами орудует, и за лошадьми ухаживает, и сапожничает, и шорничает... Всё умеют, если захотят: осенью, когда крыли вдовам хаты, вот там уж работали без симуляции, делали на совесть! Починят крышу, накроют, причешут да еще и стреху подстригутпросто загляденье. И жители сел стоят за них горою, советуются с ними, верят им. Каждый пленный, как политрук самозваный, по-своему истолковывает разные слухи, передвигает фронт, поддерживает в людях надежду. Вихоле все это известно. Однако же... молчи... Потому как стрелка барометра вздрагивает, прыгает... А возвратятся, еще запляшешь тогда...
Однажды на барак налетели с обыском. Ватага шуцманов нездешних, из кустовой полиции. Перерыли всё. Нашли под нарами ворох овсакакие-то пчелы его наносили. Зимой многие из хлопцев получали наряд на работу в зернохранилище. В полутьме огромного безоконного помещения, где не продохнешь от духоты, где непрерывно грохочут веялки и триеры, с утра до ночи снуют фигуры в шинеляхс мешками, с лопатами, задыхаясь в холодной шершавой пыли. Поднимались куда-то под самый потолок по сыпучим ворохам, по овсу и ячменю, проваливаясь в текучие рыхлые ямы по пояс. Зато уж, возвратившись вечером в барак, каждый вытряхивал по нескольку пригоршней зерна то из-за голенищ, то из-за пазухи, из-за воротников, и если даже часовые видели это, то и перед ними было оправдание: по пояс ныряешь в этом зерне, ничего не видно, остьями глаза поразъедало, вот зерно само по себе и набралось... Часовые смотрели на это сквозь пальцы, потому что им тоже из этой добычи перепадало, а остальное хлопцы ссыпали в углу под нарами, и это был их общий неделимый фонд.
Во время обыска шуцманы, сопя, старательно перерыли овес, но о зерне ничего не сказали, видно, искали что-то другое. Порылись и ушли ни с чем.
И в эту же ночь появился в бараке Случайный Случай.
Это нам предостережение,сказал он, выслушав все.
И еще сказал, что нужно кого-то направить в город. Собственно, не в самый город, а ближе, в заводской поселок. Дело есть.
Должна была бы наша связная пойти. Но нет ведь ее.Присю, сестру свою, имел он в виду.Кто пойдет?
Шамиль вскочил с нар:
Я. Только я!
Все, что было связано с Присей, он должен был взять на себя, никому этого не уступая... Именно так его и поняли...
Хорошо, пойдешь ты,сказал Байдашный, старший на этом совещании, проходившем при подслеповатом каганце.
Остальные тоже дали свое согласие, и Шамиль понимал, как много их согласием сказано. Что под силу тебе это рискованное задание. И мы полностью тебе доверяем. Доверяем все наше заветное, тайное, даже наши собственные жизни! Поручимся за тебя перед стражей и перед конторой, поручимся, что ты непременно возвратишься,ведь все мы остаемся тут за тебя заложниками. Вот почему ты не имеешь права даже погибнуть в дороге. Ты должен возвратиться хотя бы мертвым!
По тем тревожным временам безмерно далеким был голодный, измученный террором город. Придется идти через села, где свирепствует полиция, на каждом шагу рискуя жизнью, идти по неизведанным дорогам той холодной, погребенной в снегах оккупации Украины. Можешь наткнуться на облаву, могут задержать, схватить тебяведь всюду сейчас хватают таких, как ты. Вооруженные пьяные морды могут на месте где-нибудь тебя прикончить в сугробе и ни перед кем не будут за это отвечать, ибо нет здесь сейчас и тени того правосудия, которое защитило бы тебя.