Я тоже вспоминаю родную алтайскую степь, синие горы на окоеме, струящееся марево, клейкие нежно-зеленые листки на березах. И мы, деревенские мальчишки, босоного шпарим за околицу в степное раздолье, на волю вольную. Давно это было, очень давно...
Работай!гремит голос ухмана.
Пустая железная площадка уже грохнулась в трюм. И мы снова забегали в морозном чаду, слабо освещенном лампочками: не то в преисподней, не то в парной, только вместо пара мороз, от которого ломит зубы.
Отработали час. Выдержать бы этот бешеный ритм! Первые площадки загружались легко, сил еще было много. Даже в охотку было поразмяться. Но с каждой новой площадкой, с каждым коробом, взваленным на плечо, с каждой минутой чувствую, что выдыхаюсь. А впереди еще три часа! Не свалиться бы.
Сей Сеич тоже на пределе. По лицу его катится крупный пот. Он мог бы у врача взять освобождение от разгрузки, но человек он совестливый и не захотел, чтобы потом на него показывали пальцем. А такие могут найтись. Тот же Дворцов.
Не робей, ребята!подбадривает нас Шевчук, почуяв, что наступил перелом.Впереди у нас баня и кино.
На «Балтийской славе» наш первый помощник разжился новыми фильмами, и после разгрузки будем их крутить.
Начпрод Егорыч, старый морской волк, побывавший во всяких передрягах, подыгрывает комиссару:
Побанимся, возьмем гармошку ик девкам в соседнюю деревню. Вот где упаримся! А тут что! Тутсемечки.
И с натугой поднимает тридцатикилограммовый короб. Старый волк тоже устал, но виду не подает. Не устали, пожалуй, только Мишель де Бре и Мартов. Молодые здоровые парни, для них разгрузкаразминка, силу показать да сноровку. Тяжелые короба сами взлетают на плечо. Силен еще и Саня Пушкин. Но этот все хитрит. Снизу старается не подниматьбольше сил надо затратить. И берет сверху. Замечаю это не только я.
Эй, парень,усмехается Мишель де Бре,тебе вот оставили. По блату.
И кивает на короб в нижнем ряду, когда Саня Пушкин было взялся за короб в верхнем. Саня молча исполняет, что ему сказано. Понимаеттут на рожон не лезь, тут быстро рога обломают. Но все равно старается сачкануть, работает с прохладцей. Он поругался со старшим механиком, и тот послал его на разгрузку. «Деду» же в свою очередь влетело от капитана: «Что твои мотористыдворяне? Почему их нет на разгрузке?»
А явсе, я, кажется, пас. Еще немногои сдам. Поднимаю короб и вижу на нем размашистую надпись карандашом: «Эй, милок, вытри лоб!» Какой-то весельчак в рыбцехе сделал эту надпись еще месяц назад. Знал он, что такое разгрузка! Следую советувытираю лоб.
Что-то там на палубе заело. Груженая площадка ушла вверх, а порожняя висит над горловиной. Мы глазеем, задрав головы. Виден квадрат голубого неба. Благодать там, на палубе! А тут мороз хватает за уши.
Эй, что там?спрашивает Мартов.
Штурман Гена не отвечает.
Майна строп!кричит Эдик, и изо рта его вырывается облачко пара.
Площадка в ответ подергалась на стропах и опять замерла.
Майнаэто вниз!насмешливо и громко, чтобы было слышно наверху, поясняет Мишель де Бре.
«Сборная Бразилии» смеется, а я лежу на коробаххоть малость отдохнуть. Чувствую, что замерзаю. Мокрая одежда холодно прилипает к телу. Нет, тут не улежишь. Надо двигаться.
Эй!опять кричит вверх Мартов.Будем работать, нет?
Сейчас, сейчас!наклоняется над горловиной штурман Гена.Лебедку заело.
Лодыри! За техникой не смотрят,ругает механиков Саня Пушкин.Сюда бы их!И смолкает на полусловеон сам из этого племени.
Тут лучшие люди страны околевают,поддерживает Саню начпрод Егорыч,а они там!..
Мишель де Бре и Мартов не теряют времени даромволтузят друг друга, греются. Шевчук подпрыгивает на месте, хлопает себя по бокам рукавицами и смеется, показывая хорошие зубы:
Не робей, ребята! На фронте было хуже.
На фронте он не был. Он еще молодв войну был мальчишкой,но на партийной работе уже давно. Сначала был комсомольским вожаком, теперь вот уже несколько лет ходит в море первым помощником капитана. Всегда веселый, общительный. Если чего не знает, спросит, посоветуется, не чинится. Матросы его любят.
Бр-р-р!вздрагивает Егорыч.Сейчас бы гармошкуда плясовую врезать.
Берегись!раздается голос штурмана Гены, и в горловину спускается площадка.
Проснулись,ворчит Сей Сеич, с трудом поднимаясь с коробов. Он, как и я, выдохся.
Площадка не доходит на метр до палубы и опять зависает.
Майна! Майна!кричим все разом.
Площадка дергается и идет вверх.
Майнаэто вниз!опять поясняет Мишель де Бре.Вираэто вверх.
Сено с соломой путают,усмехается Мартов.
Наконец площадка грохает рядом с нами.
Работай!бодро кричит штурман Гена, и обветренное лицо его темнеет на ослепительно голубом квадрате неба.
Мы опять забегали. И, надо сказать, с удовольствием. Потому что во время передышки закоченели.
Снова бешеный ритм, и снова через час я выдохся. С каждой минутой короба становятся все тяжелее и тяжелее. Или мне такие попадаются? Уже не я короб тащу, а он меня. Хоть бы опять там с лебедкой что-нибудь стряслось. И чего ворчали, когда замерзали? Попрыгал на месте, похлопал себя рукавицами по боками хорош! Нет, вопили: «Околеваем!» Зато теперь вот тепло, жарко Даже.
Лебедка работает отлично, и сверху безостановочно слышен клич ухмана:
Работай!
«Работаем, работаем, не ори там, побереги голосовые связки!» От нас пар идет, горячий пот заливает лицо и тут же застывает, ноги дрожат от напряжения.
Украдкой взглядываю на ручные часы. Они будто остановились. А может, и вправду стоят? Присматриваюсь, нет, идут. Но секундная стрелка еле ползет, и секунда тянется как минута, минутакак час, часкак вечность. Впереди еще два часадве вечности. Ну рыбка морская! Чтоб ел я тебя! Вот ты где у меняв горле торчишь! И есть же любителижареную, пареную, под соусом, под маринадом подавай им. Сюда бы их, сразу бы аппетит пропал!
Полундра!тревожный крик сверху, и тут же его подхватывают в трюме:Берегись!
С поднятой площадки упал короб, врезался в настил трюма и взорвался, как снаряд. Осколки мороженой рыбы шрапнелью барабанят по железным бортам, по коробам, по «сборной Бразилии».
Глаза! Глаза береги!кричит Шевчук и закрывает рукавицами свои очки.
Полундра!опять истошный крик сверху.
Еще один короб сорвался. Опять взрыв в трюме, опять шрапнель бьет по спине, по шапке. Меня кто-то сильно толкает в дальний угол, заслоняет собою. «Прямо как на фронте!»мельком думаю я и падаю на короба. Кто-то тяжелый давит мне на плечи и жарко дышит в шею.
Вы что там! Очумели?слышу вдалеке голос Эдика.Покалечите тут всех.
Глаз вышибут какая девка замуж пойдет,ворчит Егорыч, вылезая из-за угла.
Все целы, нет?спрашивает Шевчук, протирая очки. Они у него постоянно отпотевают.
Целы,отвечает Мишель де Бре у меня над ухом.
Оказывается, это он придавил меня. Не ожидал от него такого.
Спасибо,говорю.
А он опять усмехается, снова на лице его высокомерное выражение, и на «спасибо» не ответил. Сделал вид, что не слышал.
Как там у вас, никого не задело?тревожно склоняется над горловиной штурман Гена.
Перестань бомбами кидаться!отвечает ему Мартов.
Стрелу раскачало,поясняет штурман Гена.Барахлит лебедка.
Еще раз кинешь,предупреждает Егорыч,мы в землянку залезем и на гармошке заиграем. Будешь в одиночку план выполнять.
Выяснив, что у нас все в порядке, штурман Гена бодро кричит:
Разговорчики! Работай!
Ты смотри как наловчился!удивляется Егорыч.Будто век в начальстве ходит. Далеко пойдет. Задатки есть.
И мы опять бегаем. Опять морозный туман трюма наполнился нашим тяжелым дыханием, грохотом железной площадки, стуком сбрасываемых с плеч коробов и криком «Вира!».
К концу вахты измотался так, что бегу с коробом, а самого шатает. Неужели не будет конца этой беготне! Уже не могу отодрать короб от палубы, выпадает из рук. Силюсь, тужусь, злюсь, а поднять не могу. Помогают матросы. Будто ненароком. То Мартов, то Мишель де Бре, то Эдик. Да еще обгонят в общей веренице, притащат два короба, пока я с одним трюх-трюх.
Левая нога болит, синяк, наверное, набил. Поднимая короб, сначала взваливаю его на колено (этому тоже научили матросы), потом вскидываю на плечо. Плечине притронуться, будто на них чирьи вскочили. Но плюхнешь на плечо короб, стиснешь зубы и бежишь.
Работай!
Бег. Наклон. Короб на плечо. Снова бег.
Работай!
Бег. Хрип. Грохот.
Работай.
И вдруг стоп! Тишина. В гулкой туманной пустоте трюма слышно только частое дыхание матросов, и квадрат голубого неба не заслоняется черным пластырем площадки.
Шабаш!весело кричит штурман Гена и показывает белые зубы.
Кончай ночевать!бодро откликается Саня Пушкин.Свистать всех наверх!
Все! Шабаш! Слава богу.
Лезем по отвесному трапу наверх. Скорей, скорей отсюда!
Пошатываясь, бреду по коридору. Со стороны посмотретьпьяный. В каюте с трудом стягиваю железные валенки, пропотевшую одежду. Руки трясутся, ноги подгибаются, все тело дрожит каждой жилкой, стоном стонет. Кажется, никогда в жизни так не уставал. Только однажды, в октябре сорок четвертого, когда штурмовали Муста-Тунтури, думал, помру от усталости. Не от пули, не от осколка, а именно от изнеможения. На меня тогда усталость навалиласьсмертная! Со страху, видать. Ноги пудовые, автомат, будто чугунный, обрывал руки; лезу, карабкаюсь по гранитным валунам, стараюсь не отстать от старшины, хрипло кричу вместе со всеми «Ура-а!», даже не кричу, а издаю какой-то сип со всхлипами, выбиваюсь из сил и думаю: «Все! Конец! Сейчас сердце лопнет».
И теперь вот то же: умыться не могу, не могу разжать пальцы, не могу наклониться над раковиной. Смотрю на себя в зеркало. Лицо обрезалось, глаза запали, волосы слиплись сосульками. «Ну, алтайский парнишонка, знаешь теперь, какова рыбацкая работа! А что дальше будет? Не заноешь: пустите домой, к маме?»
Хочу умыться и не могу. И смех и грех. Не слушаются руки. «Жилы вытянул»,сказала бы моя бабка. Ну выпал денек, век не забуду!
Иду в душ: смывать пот, грязь, приходить в себя, обретать человеческий облик. В душевой битком. Парни плещутся, хлопают друг друга по широким и бугристым от мускулов спинам, гогочут. Здоровые, черти! Им все нипочем.
Шевчук здесь же. Встречает меня вопросом;
Жив?
Еле-еле.
Это по первости. Потом втянешься. Вот через восемь часов опять выйдем, если не успеют выгрузить,«обрадовал» он меня.
Я даже вздрагиваю. Опять в трюм! Хоть бы выгрузили. Неужто так много рыбы осталось! Наловили на свою шею.
А парни наподдавали пару, и опять, как в трюме,ничего не видно в белом тумане. Хлещутся вениками. Откуда они их взяли посреди океана?
Поддай, поддай еще!кричит Шевчук. Он любитель попариться.
А-ах, красота!блаженно стонет Егорыч. Узнаю его голос в густом пару.Все косточки размякнут.
Пивка бы сюда,мечтательно говорит Шевчук.Я как в баню пойду, так на целый день. Потом дома жена опять парилку устраивает.
Сандуновские бани в Москвевот это да!подает голос Мишель де Бре.Там пивко прямо на рабочем месте. Кто был в Сандунах?
В ответ молчание. Никто не был.
Что за люди!слышится из пара насмешливый голос Мишеля де Бре.На Кубе были, на Канарских островах были, в Дакаре были, в Галифаксе были, а в Сандунах нет.
Парни молчат. Они действительно побывали во всех концах света, прошли все моря-океаны, а вот в Сандуны не сподобились.
Да нам и тут неплохо,подает голос Егорыч.Мы вот попаримся да к девкам в соседнюю деревню.
Поддай!опять кричит Шевчук. А то уж и замерзать стали.
Дышать нечем. Я сижу на мокрой железной палубе возле двери, тут тянет в щель. Здесь, на самом дне, жить еще можно, но волосы трещат от жара. Кто-то было сунулся в душевую, выскочил, кричит из-за двери:
Тут у вас что? Ад? Живьем свариться можно.
Нет, это только чистилище,отвечает Егорыч.В аду мы уже были, а теперь вот через чистилище пройдем, и дорога нам прямо в рай, в соседнюю деревню, к девкам.
Тебе бы, Егорыч, в Сандуны, тогда бы ты узнал, что такое рай,опять за свое Мишель де Бре.
В раю я уже был,отвечает Егорыч.В Гаване, на пляже.
Какие мулаточки!мечтательно подхватывает Эдик.Фигурки точеные.
Эдик каждый день шлет на берег радиограммы одного содержания: «Люблю, помню, жди». Радист Фомич предупреждает его: «Смотри, в пролове окажемся, чем расплачиваться будешь?»«На телеграммы хватит»,не сдается Эдик. «Поставил бы в радиограмме все числа месяца и предупредил бы: смотри, мол, каждый деньи все»,делает рацпредложение Фомич. Но Эдик упрямо каждый день шлет радиограммы. И вот на тебе«фигурки точеные».
Поддай!снова кричит Шевчук. Слышно, как он нещадно хлещет себя веником.
Мы раз за сеном поехали, намерзлись, целый день на морозе, а вечером в баню подались,рассказывает Мартов.Напарились! Пришли, чай пьем. А у нас парень был, сосед, сам не свой париться. Пришел позднее всех и приносит трусы, показывает всему честному народу, а тут и девки и бабы. «Чьи?спрашивает.Кто запарился, позабыл трусы надеть!» Ну мы тут каждый себя пощупалу всех трусы на месте. А он смеется: «Вам, говорит, не в баню ходить, а на пляжике лежать, платочком обмахиваться. Чьи трусы, сознавайтесь?» Машет ими перед носом, девки хихикают, а нам хоть со стыда провались. Опять щупаем себя, опять у всех трусы на месте. А потом кто-то догадался и говорит: «А ты сам-то трусы надел?» Он лап-лап себя руками, и оказалось, что это его трусы. Сам запарился и трусы не надел.
Матросы хохочут.
А у нас вот дед столетний был,вспоминает Зайкин.Тоже вот так вот паримся. Он приходит в парилку, руки в рукавицах, голова в шапке, и говорит: «Что так паритесь! Тут замерзнуть можно». Поддал пару, полез на полок, похлестался, слез. А тут один парень кипятку в шайку налил. Дед сослепу-то и окатил себя этой шайкой. Взревел, вылетел из бани и давай по огородам бегать. Как хороший бегун. Мужики догнать не могут. А деревня вся высыпала, смотрит: что это дед по огородам носится, как ошпаренный? В рукавицах, в шапке и в чем мать родила. Еле догнали его, смазали гусиным салом.
Матросы опять хохочут, а я вспоминаю своего деда, которого выносили из банидо того он напаривался. А он отлежится в предбаннике и опять в пекло лезет. Распаренные до кумача мужики бултыхались в прорубь, катались в сугробах. Гогот, шум, веселый мат стоит возле речки, где притулились баньки. И это посередь зимы, в крещенские морозы! Старухи плевались: «О-о, окаянные! Стыд-то потеряли, каторжане! Гарцуют, как жеребцы». Молодухи же, придя к проруби по воду, с визгом разбегались. А нам, мальчишкам, потеха!
Матросы балагурят, вспоминают смешные случаи, рассказывают анекдоты, а я размяк, чувствую, как вместе с потом выходит из меня усталость, и на душе приятно. Холодный трюм кажется уже далеким и нереальным. Будто и не было его вовсе, будто все это придумал я, сидя вот в этом горячем пару. Дрема наползает, и уже кажется мне, что я в жаркий июльский полдень лежу в степном раздолье и блаженствую после косьбы.
Гордеич, жив?откуда-то издалека доносится голос Шевчука.
Жив.
Ты где?
Возле двери.
Иди сюда, я тебя похлещу.
Да нет уж, я тут посижу.
Иди-иди, говорю тебе. Сейчас всю усталость выбью.
Лезу в пар, на голос. Шевчук начинает нещадно хлестать горячим веником, и у меня сладко заныли спина, плечи, ноги. Хочется, чтоб он бил сильнее, чтобы еще слаще ныло тело. Все же гениальный тот человек, кто придумал баню и веник. И странно все это, нереально: среди океанабаня.
Ну как?спрашивает Шевчук.Нарождаешься?
Нарождаюсь.
Сейчас передохнуть бы, с пивком,мечтательно произносит он.И по новой начать. Второй заход.
После душевой иду в каюту спать. До следующей подвахты. Смотрю на распаренное помолодевшее лицо свое в зеркале. «Ты чо тут делаешь, паря? Ты как сюда попал? Удивил на старости лет, удивил».
Едва касаюсь щекой прохладной и чистой наволочки, как проваливаюсь в сладкую качающуюся колыбель. А во сне меня бьют. Кто бьетне вижу, но боль чувствую во всем теле.
Вставай! Вставай, проспишь все!кто-то тормошит меня за плечо.
Открываю глаза. Надо мною Шевчук. Улыбается.
На разгрузку?спрашиваю я, и сердце обрывается.
Нет, разгрузились уже.