А хотя бы и так. Только ты не думай так грубо, как бы извинилась она. Я сказала в том смысле, что и наши жизни пошли бы не по той борозде. По крайности, моя.
Ему против воли стало ее жалко, захотелось успокоить, но не знал, как и чем.
Своей судьбы наперед не угадаешь.
Он прикинул и не мог представить: как бы сложилась с Лидой его жизнь? И мозолили ему глаза ее колени, высоко поднятые, обтянутые тугими чулками, выставленные словно напоказ. Хоть и знал, что в машине женские колени всегда на виду сиденья-то проваливаются, и знал также, что не могла она, да еще в такой момент, так примитивно показывать свои ноги. Однако это раздражало, а мысль искала утешения для нее, и он сказал, как потом оказалось, совсем некстати:
А у меня до сих пор сохранилось твое письмо. Где ты спрашивала, выходить ли тебе замуж.
Взял бы да послал мужу. Сломал бы все с самого начала.
Минут пять назад он проехал поворот на Сулак и в небольшом сельце Трофимовках повернул на Широкую Печь. Он знал, что до Широкой Печи этой весенней порой легче доехать через Сулак, но не хотелось, чтобы его видели с чужой женщиной, да еще с агрономом из села, с которым они должны были объединяться; позже эта поездка была бы обычной, рабочей, а сейчас ее могли истолковать в любую сторону; он подозревал, что Лида угадала и эти его мысли, и снова завелся. Смотрел на поле, предчувствие какого-то близкого перелома буйства весны щемило грудь и почему-то вызывало раздражение. Дорога была плохая. Еще пока ехали Трофимовками, машина бежала резво, а потом стала скользить, ее несколько раз заносило, она буксовала и через силу, с ревом пропахивала колесами глинозем, выбираясь на сушь. Он старался пускать одно колесо по гривке прошлогодних бурьянов, а где их не было по крайним рядкам озимых, и болел душой, потому что сам не раз ругал шоферню за помятые всходы. Если бы получше знал поля «Зари», может, отыскал бы посуше и поровней местечки, а так пробирался по разбитой и раскисшей дороге. Наконец увидел, что дальше проехать не сможет, остановил машину. До села было рукой подать, но впереди блестела залитая весенней водой колдобина, и дорога ныряла прямо под воду. Некоторое время Лида не выходила из машины. «И это все? издевательски спрашивали ее глаза. Не можешь довезти до села?» Потом медленно открыла дверцу и ступила резиновыми красными сапожками на обочину. Он вышел из машины тоже. Прямо перед ним раскинулось в лощине полесское село, взбираясь двумя длинными улицами на песчаные, поросшие сосняком холмы к Десне, которой не было видно. По правую руку темнел сосновый бор, к нему сбегало волнами поле озимых. Жито стояло зеленое полосами; там, где пашню окропила аммиачная вода, даже ярко-зеленое, по овражкам желтее, вдалеке виднелась старая скирда, а на ней торчал аист. Была ранняя, продутая ветрами весна а в вышине уже тянули свои серебряные, еще холодные струны жаворонки, и прошивали чистый простор короткими, нервными очередями дергачи. Дергачи в хлебах это удивило его. Небось облюбовали залитые водой лощинки. У самого леса кружились чайки и какие-то большие птицы, похоже, утки там было болотце. В том месте, где остановилась машина, поле от дороги отрезала канава, в ней стояла вода, а в воде росли лозы, тугие почки на них распускались маленькими клейкими листочками.
Хорошо, сказала она.
Он промолчал. Он думал о том, что озимые неплохи, но посеяны неровно, а в низинах вымокнут вовсе не надо было их там сеять, что гниет нарушенная скирда и гребля через болотце напрочь разрушена. «Менять надо все, капитально менять».
В этот момент что-то невидимое, быстрое побежало хлебами наискось к лесу. За ним другое, третье ветер, что поднялся вдруг, гнал зеленые волны, одинокая птаха над дорогой из всех сил боролась против встречных потоков, а они сносили ее. Этот внезапный перелом в природе как бы нарушил что-то и в нем самом.
Прости, Лидия Петровна, трохи не довез. У тебя сапоги резиновые, а тут недалеко, грубовато объявил Грек, блуждая взглядом по полям.
Такой теперь мир стал, неопределенно усмехнулась она. И в усмешке мелькнула ирония. Махнула рукой, пошла по горбочку канавы к селу.
Разворачиваться было трудно, он тыкался передними колесами «Волги» в насыпь канавы, задними месил грязь и еще долго видел Лидину фигуру в светло-сером пальто, каком-то чужом, случайном на фоне зеленых хлебов.
Наконец-то развернулся и поехал обратно.
Не шла из мыслей черная скирда и хозяйство Широкой Печи, он его немного знал соседи ведь, но что-то ему мешало, и он снова вернулся к разговору с Лидой. В машине остался запах ее духов, и это опять-таки выводило из равновесия. Эта, теперешняя Лида тоже вышла из машины неразгаданной. Что-то в ней было наигранное, ненатуральное, а что понять не мог. И все в эту минуту перемешалось в его голове: Лидин рассказ, мысли про ее новую работу, про объединение, как перемешался в машине запах тонких духов с запахами поля, бензина, его пота, суперфосфата (потерянный кем-то на дороге мешочек путешествовал в багажнике как вещественное доказательство) и даже запах коньяка, пролитого позавчера на сиденье зарубежными гостями провожал их и пили «посошок», тот, что пьют уже за далеким холмом.
Мысли надо было привести в порядок.
На следующий день в Сулаке и в Широкой Печи проходили партийные собрания по поводу объединения. Сначала в «Дружбе», а потом в «Заре». В «Дружбе» прошло без сучка и задоринки, хотя и не при полном штиле. Но здесь докладывал он, проложил точный маршрут, показал все мели и глубины и весь путь, который им надо пройти, вымерил до пяди. Здесь уже давно верили в капитана и прониклись его верой и убежденностью, а в нем и вправду был дар переубеждать, подчинять себе и своей идее, и шел он от желания не свернуть с обозначенного пути, из уверенности в себе, эту уверенность чувствовали другие и загорались ею. Он никогда не использовал эту силу во зло, боялся чужих обид, и все знали об этом. «Ты кричишь, как-то сказала ему на ферме тетка Ганна, а сердце у тебя доброе. Я виновата, переделаю, но не от страха» Наверно, пристыженная, она несколько преувеличивала его доброту, он все-таки знал и силу своей власти, великую силу, и не раз пользовался ею.
В «Заре» он сидел гостем, собрание было открытое, в маленький зал набилось людей, как в терем-теремок, и чадили самокрутками, и орали с мест, царила суматоха, и молоденький секретарь лупил карандашом по щербатому графину без пробки, напрасно призывая к порядку, то и дело обращался к председателю, тогда тот поднимался и гудел басом: «Ти-хо!» А сам был маленький, худой, лицо острое, будто сплюснутое с обеих сторон, а от его баса звенели стекла.
Василь Федорович слушал перебранку и споры, и в нем копилась злость шли на готовенькое, еще и кобенились (знал, что такое отношение неправильно, но не мог перебороть себя), вмешался, подал голос только раз, когда хмурый мужчина с тяжелым красным лицом сказал, что к воротнику пришивают пальто: намекал на то, что Широкая Печь, мол, значительно больше Сулака.
Бывает, что воротник стоит намного дороже самого пальто, а на языке вертелись еще более злые, а может, и справедливые слова: «Пальто драное, его перешивать надо, ставить новый верх»
Грека тоже попросили выступить, и говорил он коротко, сухо, что «Дружба» на дружбу не набивается (это почему-то понравилось), что это настоятельная потребность в первую очередь для Широкой Печи, но и для Сулака тоже (польстил через силу), что порядок хозяйствования здесь надо менять и укреплять дисциплину («Вот и теперь учинили на собрании галдеж»), а вступать в споры, где будет центр, где первым делом начнут строить комплекс, не захотел, сказал, что это решит объединенное правление и общее собрание.
Он говорил и все время видел перед собой Лиду: она сидела в первом ряду, внимательно слушала, и на ее лице блуждала то ли улыбка, то ли мечтательность какая, он подумал, что это каким-то образом касается его, и нахмурился.
Его фраза про пальто и воротник через несколько дней стала присловьем, ее обсуждали на все лады. Уже на другой день, когда он проходил в Заречье мимо магазина, который почему-то называли «Зеленым гаем», дорогу ему, словно бы нечаянно, заступил Тромба. Этой ленивой субботней вечерней порой возле «Зеленого гая» толпилось немало мужского люда. Почти все, кто хорошо помнил дорогу к Шевелиевому, а теперь Валериевому заведению, и еще с десяток других любителей рюмки и хмельной болтовни. Некоторые отирались просто так, без денег, надеясь глотнуть на дармовщинку, некоторые уже причастились, пожилые мужики по-молодому цепляли женщин и девчат, которые проходили мимо, обсуждали текущую сельскую «политику». Над забором торчали голова и плечи Ковалика, казалось, он стоит, опершись на штакетины, на самом же деле Ковалик был без ног, ездил на колесиках, его подняли и поставили на скамеечку по ту сторону огорожи. Из магазина вышли двое лесников и примостились с пол-литром в углу, где столик, вот продавщица выносит им стакан, ополоснув его в ведре с водой. Мужики прячут свои стаканы по кустам возле магазина. Грек, не скрывая, осуждающе смотрит на всю компанию. За последние двенадцать лет в селе перестроили, казалось, все: коровники, Дом культуры, хаты, свадьбы, родины, звездины и ничего не могли поделать с одним с пьянством. Его корни в темной глубине и гонят у «Зеленых гаев» молодую поросль.
Тромба стоял, широко расставив ноги, сходить с дороги не собирался. Лесники остановились тоже, надеясь на бесплатное зрелище. Василь Федорович пытался вспомнить настоящее имя Тромбы (прозвище его давно вытеснило) и не мог: какое-то птичье или звериное, среди полещуков немало таких фамилий. И вдруг вспомнил Голуб и даже удивился, так оно не гармонировало с характером хозяина. Родион Голуб Тромба непонятный Греку человек, вечный его противник, но противник откровенный, и Василь Федорович уважал его за это. Но с чего Голуб весь век бунтует против него, Грек додуматься не мог. Может, потому, что когда-то был влюблен во Фроську? А может, бунтовал бы против любого на его месте? Такой уж нрав: к этому Грек склонялся больше. Голуб не лентяй, но и не переработает, мотался по всему свету от Сахалина до Кушки, именно так, что-то даже делал в Кушке, об этом рассказывал сам, и только лет семь назад какие-то неурядицы заставили его осесть в родном селе. Не крикун, не матерщинник, но и не добряк, иногда ходит на колхозные работы исправно, иногда его не заманишь туда никакими посулами («Пока что с меня хватит, подработал»), немного браконьерствует на Десне, но только для себя и почти открыто («Что-то свеженького судачка захотелось, выехал сегодня в ночь с дергалкой на яму, десяток подцепил»). Тромба живет с матерью, старухой с постно поджатыми губами и глазами святоши и весьма длинным и острым языком. Тромба женился пять раз и каждый раз через месяц-другой отводил жену к ее родителям. «Матушке не понравилась», говорил он, особенно почтительно выговаривая это «матушка». Судя по всему, это была правда, но кое-кто подозревал, что самому Тромбе пришлась по вкусу такая матушкина переборчивость.
Так что, Василь Федорович, шьем к воротнику кожух, прижмурил он черные цыганские очи. Говорят, вы вчера мерку снимали?
Мерка у нас есть давно, спокойно ответил Грек.
А того моль с кожуха на воротник не перелезет? притворялся наивным, а сам косил глазом, как реагируют мужики.
Те сосредоточенно молчали. Слишком серьезным было дело. Ковалик вытянул над забором шею, у него даже жила набухла на лбу.
Моли там нету, Родион, а кожух большой, покроем новым сукном и будем носить, старался говорить рассудительно, даже что-то объяснить Голубу.
А где же грошей возьмем? Из тех, что остались от воротника?
Да. Придется на первых порах поделиться А мы и делимся. Разве ты не имеешь выгод от воротника?
Я? удивился Тромба.
А как же, та высокая оплата, которую ты сейчас получаешь, заработана всеми сообща. Я тебе не в укор Мы наверстаем на землях «Зари», неожиданно высказал он то, что сложилось в эти трудные дни.
Значит, возьмем невесту голую, потешался дальше Родион, не обращая внимания на Грекову рассудительность. Заработаем деньжат, оденем невесту да еще и себе купим рукавицы.
И рукавицы и шапку, Родион. Мы женимся капитально. И будем жить-поживать, назад на отцово подворье невесту не поведем. Приходи на общее собрание, продолжим там беседу про единое семейное счастье. И раздавил тяжелым сапогом на тропке цигарку.
Грянул хохот, Голуб огляделся, но со всех сторон на него смотрели смеющиеся глаза, и он смутился. А Василь Федорович шагал по улице, отыскивая места посуше, и сучил трудную думу, что это только начало долгой и тяжелой череды неладов да хлопот, которые навалятся, и что не только с Родионом Голубом ему доведется вести сражение. Его совсем не утешило, что он срезал Тромбу, он не имел права тратить силы на мелочи, хоть и не собирался потакать кому-нибудь и уж подавно терпеть насмешки.
Почти о том же самом, только с другой стороны думал в это время другой человек, вылезающий из старой, обшарпанной «Волги», в которую уже мало кто рисковал садиться боялись рассыпаться на тряском шоссе. Это был Андрей Северинович Куриленко, председатель «Зари». Он долго, слишком долго топтался возле машины, переступал с ноги на ногу, неуверенно озирался, даже казалось, что передумал и опять сядет в машину, но рискнул и, затаив дыхание, двинулся к маленькому щеголеватому домику в глубине сада. Домик был ему знаком, пять лет назад он жил в таком сам, в соседстве с секретарем райкома Ратушным. Тогда он работал заместителем председателя райисполкома. Так же, как и сейчас, зацветали красным и белым цветом в саду антоновки и шафраны, и расцветали его надежды на новую должность, на новую высоту. Но они оказались пустоцветом; нынешнюю же завязь секло градом: из председателей колхоза его перевели в заместители, и он решил воспользоваться правом бывшего соседа и давнего знакомого, попытаться что-нибудь изменить в своей судьбе.
В маленькую, покрашенную в голубой цвет калиточку, из которой он выходил когда-то с высоко поднятой головой, нырнул, словно в полынью.
Заплыв ему не удался. Иван Иванович угостил бывшего соседа зелеными семиренками прошлогоднего урожая и сливянкой, которую как-то по-особому готовила его жена. На этот раз сливянка показалась Куриленко горькой, потому что Ратушный сказал:
Не могу я рекомендовать тебя никуда. Сначала научись хозяйствовать. Советую серьезно и по-дружески: как следует учись. Грекова школа тяжелая, но это школа будущего. Так что считай тебе крепко повезло.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Еще густо тлели в рассветной мгле за углом нарядной огоньки цигарок, еще мелькали в тумане неясные фигуры: кто-то у кого-то что-то просил, кто-то с кем-то менялся, еще блескуче отсвечивали теменью окна мастерских, но вдруг застоявшуюся тишину прорезала густая пулеметная очередь затрещал первый пускач, через полминуты треск оборвался, перешел а мощное гудение, и спугнутая тишина стала было улегаться, уходить в дрему, но по ней ударили сразу несколько пулеметов, и рвали ее на куски, и били вдребезги, перемалывали в невидимую звуковую пыль, перемешивали со скрежетом, лязгом, криками, а потом по ней прошлись два тяжелых катка: гу-у-у-фи-и, и заработали могучие «Беларуси», втоптав ее в землю. Треск и грохот падали на голову, на плечи, сбивали, сдирали последние покровы сна, последнюю дремоту, что притаились в складках губ, между ресницами.
Володя вывел свой ДТ-74 через пролом в заборе прямо на полевую дорогу и погнал за напарником, который уже миновал Баеву гору. Когда он прицепил плуги, тот уже вышел «на орбиту» торопился хоть немного оторваться, чтобы Володя не садился ему на хвост. Но, как и вчера, у него ничего не получалось. Спекшаяся от прошлогодней засухи земля была словно каменная. Володя сам едва удерживал трактор в борозде. Приходилось играть на педалях, как на струнах балалайки, подергивать ручной подсос, отгадывая по звуку, по напряжению, по дрожанию кабины, когда надо помочь машине, но помочь так, чтобы не перебрать горючего. Кроме плугов, к трактору прицеплены бороны и громадная кадь бочка с аммиачной водой, от нее воняло, как от ассенизационной колонны. Корреспондент выразился: «Терпкий запах будущего урожая». Ну, это еще куда ни шло. А все остальное Володя вспоминал статью, прочитанную только вчера вечером, и у него пересыхало во рту, и стыд холодными пальцами хватал за душу. Перепахал, передолбал ее проклятый корреспондент. Всю статью он написал вроде с его, Володиных, слов, Грека почему-то не помянул совсем, то ли тот не понравился ему, то ли кто-то наговорил на председателя, но выходило, словно бы все, что делалось в колхозе, делалось по его, Владимира Огиенко, разумению и при его участии. Да, Володя и член правления и депутат сельского Совета, но ведь он только тракторист да еще звеньевой механизированного звена по выращиванию картошки. Володя видел въяве, как прочитали статью Василь Федорович и Лина Лина Ей теперь и на глаза не показывайся. Вот так позорно, примитивно выставил он себя вперед, не нашел ни единого доброго слова для ее отца. Нет, он все-таки сегодня пойдет и все объяснит Греку И напишет в газету
Борозда впереди как вол помочился. Мелкая, сантиметров на пять мельче, чем надо, предплужники прямо шли поверху, а в тех местах, где лежали кучи навоза, где земля не оттаяла, плуги выскакивали совсем. Тяжелая это машина гусеничный трактор, мало кто хочет на нем работать. Володя ровнял борозду, углублял плуги. Видел, как дергался, словно параличный, передний трактор, как суетился, время от времени оглядываясь, напарник, и думал, что надо бы освободить его от пахоты совсем. Но как? Володю он не послушает, рассердится («заработка лишаешь»), а заявить начальству это вроде предательство. Наконец остановил свой трактор, бегом догнал напарника, махнул рукой, влезая к нему в кабину. Тот отводил взгляд, его руки на рукоятке дрожали. Черные, поцарапанные, пораненные, похожие на растопыренные, вырванные из земли корневища. У Володи такие же. «Моторные, рабочие, веселые руки трактористов», мысленно процитировал он фразу из статьи.