Это мне по мысли, задумчиво сказал Грек.
Вот так вот, полицай был доволен собой. Этой линии и держись. Она тебя прямо к цели приведет. Мама, киньте человеку что-нибудь в торбу на дорогу, сразу же бесцеремонно и спровадил он Грека со двора. Справки, конешно, я тебе никакой дать не могу, соврал он, потому что тогда всяких справок писали без счету. А иди ты вот как: на Дебрик, на Колядки, на Кравчин, и в этих местах не бойся, ссылайся на меня, там меня знают, снова молвил не без самодовольству, и от этого Греку стало не по себе: доброго звания человек, если и там, в эту лихую годину, известно его полицаево имя. Ну, а дальше Там уже к дому ближе, в крайнем случае будешь просить опознания. А я когда-нибудь к тебе в гости нагряну, как к кровнику по оружию.
Так Федор Грек и добрался до своего села. Об этом он не раз рассказывал жене, а та пересказала это приключение сыну. Для Василя Федоровича нынче особенно важен был сам строй рассказа, то, как отец проявлял свое отношение ко всему, что его окружало.
Никаких доказательств об отцовых связях с подпольем Василь Федорович добыть не мог. Даже мать ничего об этом не знала. Федор Грек отводил жену от греха. Но еще одно воспоминание словно в тумане, словно в седой метели Пришел однажды Федор домой и рассказал жене, что немцы выгнали из Сулака и Широкой Печи людей на железную дорогу, но по пути их перехватили какие-то высокие немецкие чины, пригнали к проложенной по льду на Десне переправе и приказали разобрать ее. Полицаям объяснили, что ждут наступления партизан. Бревна и доски свалили в кучу и сожгли. А пока селяне под присмотром полицаев стаскивали доски и бревна, немецкие чины грелись в хате лесника, стрекотали о чем-то между собой по-чужацки, а когда лесничиха вышла во двор, заговорили по-нашему, по-украински. Они не знали, что через другие двери, в забитой на зиму светличке, лесничихе все слышно. Она поняла, что это партизаны, и даже дозналась, что один из них Клюзко из Сулака. Лесник и лесничиха служили немцам. Федор Грек попросил жену, чтобы она наведалась к Клюзчихе и обиняком посоветовала ей быстро перебраться на лесные хутора. Клюзчиха послушалась и в тот же вечер сбежала из села; после войны не раз благодарила советчицу
Вот что много раз вспоминал об отце Василь Федорович. Этого было довольно для сына и совсем мало для оправдания службы Федора Грека в немецкой управе.
Старая, раскидистая шелковица притулилась одной веткой к окну, и молоденькие листочки казались вырезанными из зеленой жести. Летом, когда созреют ягоды и усыплют густую мураву и тропинку внизу, сюда налетят стаи скворцов и детворы. Дети, в отличие от скворцов, налетают не потому, что нет своих шелковиц, так уж ведется: даровое слаще. Василь Федорович подумал, что и его когда-то лакомила такая шелковица. Вернувшись с пастбища и бросив в угол сеней батожок, он хватал краюху хлеба и айда на шелковицу. И редко когда матери удавалось согнать его до борща или похлебки. До чего же неприхотливое дерево шелковица! Воткни побег, полей несколько раз и жди плодов.
Мысли его прервал стук в дверь.
В контору заявилась тетка Федорка, низенькая высохшая доярка с монгольскими глазами, узловатыми быстрыми руками, сейчас праздно сложенными на животе. Уселась сначала на один стул, потом оглянулась на темнеющее окно, пересела. В кабинете сразу запахло молоком и клевером небось Федорка прямо от коров. Почему-то оглянувшись и на дверь, она сказала:
Хоть вы и в секрете держите, а я все знаю
Что вы знаете? удивился Грек.
Гарнитур вы мне мебельный хочете подарить на пенсионные проводы.
Какой гарнитур? О чем вы? прикинулся удивленным председатель.
Вы никогда не признаетесь, а все завсегда наперед знают, невозмутимо вела дальше Федорка. Но я тоже вы не подумайте плохого Была как-то у сестры за Черниговом, так там провожали сестрину соседку на пенсию. Поставили в сельсовете столы, пришел председатель
Ну?
И я так хочу. На что мне гарнитур? Пусть чтоб сошлися старые люди. Вспомянули, как жили, как бедовали и добра наживали, да и песен попели. Нехай не в сельсовете, а хочь на стане.
Василь Федорович задумался. Сперва дояркина просьба показалась ему блажью, но постепенно он проникался ее настроением. Женщина она честная, и захотелось ей, чтобы люди почтили ее честный труд. И отозвалась душа, и он укорил себя, что стольких людей обделили они теплом и обыкновенной лаской слишком официально, слишком сухо, хоть и денежно, провожают людей на отдых и поздравляют со всякими маленькими торжествами и семейными событиями. А нет ничего на свете лучшего, чем принести кому-нибудь радость. И он растрогался:
Хорошо, Остаповна, устроим вам красивые проводы
Оно не совсем и проводы, я, если можно, буду работать
Еще лучше. Отметим эту веху в вашей жизни. Будут и гости, и оркестр, и речь я скажу. Надеюсь, и другие выскажутся.
Василь Федорович после этой беседы даже повеселел. Но ненадолго. Пришла другая посетительница, доярка из Широкой Печи, и стала просить у Грека письмо к знакомому ему директору завода, рекомендацию на работу. Василь Федорович сначала удивился только начал знакомиться с новыми людьми, но уже знал, что Валя самая лучшая доярка в Широкой Печи, единственная дочь у отца с матерью, и сама хорошо зарабатывает, живут зажиточно. Девушка не отвечала на председателевы вопросы, а твердила одно дайте письмо. Грек допытывался: может, ей чего надо, может, кто ее обидел, так он защитит, поддержит.
Трудно работать? Ну, конечно. Потерпи, Валя, скоро построим комплекс, перейдем на односменную работу.
Я работы не боюсь. На лице девушки застыло неживое, деревянное выражение: немигающие глаза, стянутые губы, и из них бесцветные слова.
Так какого же черта ты мне голову морочишь! с сердцем воскликнул Грек. Ну, где ты еще будешь столько получать? Сто шестьдесят да за выпаивание телят Да за заготовку кормов Ну зачем ты поедешь? Или у нас кина не те, или ковры в магазине хуже? Хочешь талон на ковер?
Не хочу.
Так скажи мне, объясни, какая у тебя позиция. Что тебе надо? И шлепнул ладонью по столу.
Может, от того шлепка, от обиды, а может, дошла «до точки», но Валя вдруг заплакала. Она плакала горько, острые плечи вздрагивали, руки, которыми она заслоняла лицо, тряслись: было видно, она хотела сдержаться, да не могла. Василь Федорович растерялся, подсел к ней, положил на плечи тяжелую руку. Он не говорил ничего, а только чуть-чуть поводил рукой, и, наверно, от этого искреннего, успокаивающего движения, от того доверия, которым веяло от руки, худенькие плечи перестали дрожать. Валя утихла, только время от времени всхлипывала и вздрагивала всем телом.
Ну, что ты? сказал Василь Федорович и не узнал своего голоса.
В эту минуту он подумал про своих девчат и, забитый всяческими хозяйственными планами, что-то стал соображать. Валя опустила руки, слезливо посмотрела на Грека:
Мне двадцать пять. А меня еще никто никто не целовал. Даже не проводил из клуба. На что мне эти ковры и шифоньеры. На что, скажите?
Он этого объяснить не мог. Крошил погасший окурок, молчал. Смотрел на Валю. Славная девушка, может, не красавица, но у нее такие ясные, сияющие глаза А какая работящая! Клад не жена. Тому, кто встретится на ее пути и не обманет ее надежд, отдаст всю любовь и ласку, заслонит от невзгод, освободит от тревог и хлопот. Ее снедает бессознательная, а верней, и сознательная жажда материнства, ее руки распластываются крыльями, чтобы баюкать младенца. И мешает всему он, Василь Грек. Перед Василем Федоровичем впервые вот так, резко и обнаженно, предстала ситуация, его роль довольно неопределенная, так сказать, двойственная: с одной стороны, он должен уговаривать Валю не бросать работу во имя сегодняшнего и завтрашнего дня остальных сельских девчат, с другой во имя того же будущего не имеет права удерживать ее. А в конце концов, при чем тут право? Разве оно не на ее стороне?
Грек решительно сел к столу и за полминуты набросал записку директору. Он знал, что завтра к нему прибежит с жалобой завфермой, к нему, а может, и на него, повыше, что, наверно, и сам он будет искать замену Вале, и найти ее будет нелегко, что, похоже, пожалеет об этом, но иначе он поступить не мог.
Ты ж там смотри, ни к селу ни к городу грубовато сказал Грек. В мире хватает всяких проходимцев. А ты девушка честная и чистая
Она вспыхнула до кончиков ушей, кивнула и, забыв попрощаться, вышла за дверь. А Грек курил и тяжело расхаживал по кабинету. А потом, толкнув кулаком раму, налег грудью на подоконник, уставился в темноту. Он не видел ничего просто чувствовал, что нужна минутная передышка.
На берегу шалели соловьи. Он послушал-послушал, выпрямился и отошел от окна с уверенностью, что поступил правильно.
Последней посетительницей в этот вечер оказалась Лида Куценко. Она не на шутку удивила Грека своим появлением. Он подумал, что Лида нарочно пришла так поздно, а может, пережидала на скамеечке первых посетителей, помрачнел, сказал с преувеличенной официальностью:
Сейчас прием по личным делам.
А я и пришла по личному делу, то ли вправду непринужденно, то ли играя, молвила агрономша, усевшись на стул и расправляя широкую, слишком пеструю юбку.
Он, как и при первой встрече, подумал, что одевается она не по возрасту, но не сказал этого вслух. Да и, в конце концов, это не имело значения, свои обязанности Лида исполняла, может, и не блестяще, но деловито, не проявляла инициативы, но планов и сроков не нарушала и не потакала плохой работе, и это, по крайней мере пока, устраивало Грека.
Какое же дело? решив придерживаться того же официального тона, спросил Грек.
Нету счастья. Разве это не личное?
Василь Федорович покрутил в пальцах карандаш собирался записать агрономову просьбу, положил его на стол.
В такой мере личное, что, наверно, только от нас самих и зависит.
А если не только от нас?
Надо обращаться по инстанциям. Напиши заявление, рассмотрим на правлении, отшутился Грек. Выпишем, сколько там тебе надо. Или заменим картошкой, кормовой редькой
То-то и оно, что редькой. Все мы в таких случаях отделываемся шутками. В ее голосе зазвенела тоска.
А что тут скажешь? Если это вправду в нас? Есть или нету. Если есть, тогда мы об этом не думаем и не знаем, что оно есть А нету начинаем искать. Счастье это, наверно, когда нас не тревожат вопросы о нем.
И найти его невозможно?
Не знаю.
Почему же тогда говорят: подарил или подарила счастье?
Эта когда дарят взаимно.
А украсть нельзя? В ее голосе уже не было тоски, напротив, там звенело лукавство, насмешка.
И он уже не понимал, что же в ней настоящее.
За краденое судят.
Вот как. Ты судья суровый, я знаю.
Как и всякий председатель.
Да, да. Ты же и судья, и следователь, и судебный исполнитель. Я помню пшеницу и тех парней.
Мне это не в радость.
Все перемешалось в их разговоре, и это вызывало в нем раздражение.
Ты за этим и пришла?
Нет, просто заглянула на огонек. Была в вашем клубе В первый раз. Там сегодня французский фильм. Она поднялась. Подтянутая, полная достоинства, серьезная. Ты обещал рассказать про свою агрономическую систему. И показать на полях.
Пожалуйста. Хоть завтра. Расскажу все капитально.
Отлично, завтра.
Ты на транспорте? Может, вызвать машину?
Спасибо. Меня Андрей Северинович дожидается. Она поймала его удивленный взгляд и продолжила чуть игриво, но так, словно ее это и не касалось: А что ж, женщина-агроном не живой человек? Будто ты не заглядываешься на молодых Говорили мне
Не знаю, что тебе говорили, перебил он, но мне стыдно об этом слушать.
Какой ты праведник.
Никогда не записывался в праведники. А теперь уж дочка с парнями встречается. И другая на выданье. Что-то в этой болтовне есть как бы тебе сказать, против естества, что ли.
Не наоборот ли? Вон кое у кого внуки
Все может быть
Он мылся за хатой под бочкой-душем, смывал с себя пыль сулацких полей, казалось, смывал что-то и с души и не мог смыть. Нагревшаяся за день вода уже остыла, струйки кололи кожу, а он и не чувствовал. Вспоминал, как Лида смотрела на него, рассказывая про Куриленко, что тот тянет к ней лапу, а она бьет по ней: «Не люблю мелких мужиков, так я ему и сказала: маловат ты для меня», пытался отгадать, для чего она рассказала ему об этом. Черт ее разберет, подумал, дразнит, распаляет нарочно и старается уверить, что между нею и Куриленко ничего нет. К чему это ей? После стольких лет, когда все уже забылось, стало далеким, словно и не бывшим. Чепуха. Нелепость. Что-то вернулось, пробудилось? Или, может, ей нужна не любовь, а просто хочет увериться, что не все пропало, что он все-таки был с ней и дорога ее любви, которая начиналась так тревожно, нашла бы завершение? А может, ее привело желание увидеть, что она потеряла? Пережить еще раз давнее, забытое и либо успокоиться, либо расквитаться?
На другой день они ходили по полям, он ей и показывал и рассказывал, а потом сама по себе возникла вчерашняя тема. Сначала Лида сказала, что в мире много неразумных людей, которые все делают словно во вред себе, то ли не понимая себя, то ли не зная жизни, не умеют прозревать будущее, которое потом и карает их, и, когда он спросил о ком она, ответила:
О себе. Любила тебя столько лет, ты меня прогонял, как надоедливого щенка, а когда окликнул растерялась. Вот и разбежались в разные стороны. Скажи, почему так?
Не знаю. В последний момент мы чего-то боимся. Наверно, чтобы не ошибиться. Мы этого не замечаем, оно в нас сидит.
Сидит, чтобы потом жалеть.
Ты жалела?
Всю жизнь. Когда почувствовала неладное, когда была унижена, когда сама стала презирать Надо же было иметь кого-то, какой-то эталон.
Понимаю, сказал он. Ты вроде бы выдумала. А потом сопоставила эталон с оригиналом Слишком поздно спохватился, что лучше было бы не спрашивать.
Не сопоставляла. Я как бы заново в тебя влюбилась. Там, на собрании. И по рассказам тебя представляла, и потом увидела. Как ты тогда не побоялся
Лида говорила это, как бы иронизируя над собой, да и над ним. Наверно, повела разговор в таком тоне нарочно, чтобы легче было перевести в шутку, а то и оборвать. Он понял. И спросил вдруг:
Ты в самодеятельности не участвовала?
Нет, а что?
Ничего.
Берегись, прищурила она серые блестящие глаза. Я теперь правду говорю. Я женщина коварная.
Уже слыхал, не наговаривай на себя.
Я не наговариваю. Злость у меня на всю жизнь и на всех. Я хотела бы хотела бы отомстить. Сначала думала, что так оно и будет. Что я Ну, расслаблюсь, освобожусь от всяких условностей. Я же еще не совсем старая. И еще красивая. Правда?
Правда.
А теперь вижу, что не могу.
Его тянуло к ней и отталкивало одновременно. Она выбивала его из колеи, он даже терялся перед нею, хотя не привык к такому.
Тебе бы надо куда-то свою энергию направить, осторожно посоветовал он.
Я и направляю. На твои поля
Они шли полевой дорогой мимо жита. Была середина июня, рожь уже выгналась, скоро станет наливаться, но была в ней и какая-то блеклость, словно ей не хватало сил. И не хватало действительно, поле просило дождя, сгорало под солнцем. И сгорала Грекова душа, пласталась над житом. Она изнывала по нескольку раз в год и расцветала с дождями и травами, об этом он подумал смутно, краем сознания, потому что слушал Лиду. И все как-то странно перемешалось: страх перед засухой уж тогда все припомнят ему, что отказался от севооборота, вековечная печаль хлебороба и вызывающая Лидина откровенность, ее многозначительные взгляды, намеки и предчувствие какой-то беды.
«Эх, чего там, подумал он вдруг. Выдумал на свою голову Цацкаюсь! Поехать бы с ней на сенокос» И почувствовал настоящее волнение, и боялся, чтобы она наперед не угадала его. И уже что-то в нем ломало все запреты, хотя он и понимал, что Лидина нервозность, неуравновешенность даром не пройдут ведь столько лет помнила про него и даже сюда приехала. Но радость становилась чем дальше, тем больше, она даже перебивала страх, вызванный мыслью о сенокосе.
Хожу вот по полям, и так странно, неожиданно сказала Лида. Словно меня две ходит. Может, поля не те. Вот там было пастбище, я там корову пасла
Видишь, перебил он ее, кукуруза по кукурузе. Уже четвертый год. Взошла хорошо.