Василь Федорович хотел остаться здесь до вечера, но явился Любка и с тайным ужасом уведомил, что его ждет Куница. Но и после этого Василь Федорович не сразу сел за баранку пообедал с косарями. Они ели, сидя на разостланном брезенте, а Любка бродил по покосу, словно проверял, хорошо ли выкошено, хотя и забыл, как косу в руках держат. Он к компании не подсел, косари над ним незлобиво потешались, а он поглядывал на них свысока. «Что вы знаете? Покосы да навоз! А «Медного всадника» видели? Да и не слышали небось, что есть такой? Все вы, вместе взятые, знаете пять процентов того, что знаю я! А кто из вас способен составить докладную?»
Но, кроме пренебрежения, на его лице сегодня выражались еще неуверенность и волнение. На что Василь Федорович не обратил внимания и совершенно напрасно, потому что если бы обратил, то Любка, наверно, рассказал все как на духу. А терзаться Любке было из-за чего. Когда последний раз он ездил на житомирские карьеры за плитами для мемориала, то возил туда на продажу картошку. Посылал его Грек и сам выписывал накладную, которую Любка по возвращении должен был соответственно оформить. Но накладную он потерял. Может, потерял, а может, ее украли вместе с портфелем. Шофер посадил в кабину женщину с ребенком, а Любка лег на картошку, на соломенные маты, положив портфель рядом, а когда проснулся, его не было. Такое с ним приключилось впервые в жизни, и экспедитор не на шутку перепугался. Но не возвращаться же с Житомирщины на Черниговщину за накладной! Картошку продал на базаре, а за плиты рассчитался наличными. Когда Степан Карпович вернулся в Сулак, Грек был в Чернигове на совещании, а Любка доложил обо всем Куриленко. Но тот даже не дослушал до конца: «Плиты привез? Ну и ладно». Степан Карпович знал: подобные финансовые нарушения допускаются в богатых колхозах, иной раз случаются и у них, и успокоился. Но бухгалтер сельхозотдела, который приехал с Куницей, сразу заметил непорядок в расчетах за плиты, и Куриленко вызвал экспедитора. Любка напомнил ему о давнем разговоре, но Куриленко только пожал плечами: «Ты мне сказал, что отдал квитанцию Греку? Он же тебя посылал?» «Посылал-то он» попытался объяснить Любка. «Ну вот так и скажи. Василь Федорович председатель колхоза, а с тебя какой спрос».
В первый момент Любка даже не сообразил, куда клонит Куриленко, а потом испугался. Он понимал, что выхода ему не будет ни с какой стороны, и прикидывал, откуда грянет гром послабее. Прикидывал и паниковал, несколько раз порывался заговорить с Василем Федоровичем, но тот молчал. Любке было трудно ему признаться еще и потому, что он знал: должность экспедитора последняя в его жизни, может быть, последняя и эта поездка в председателевой машине, и не мог с этим примириться. Он уже давно не просто жил, а исполнял некую роль, на которую сам себя обрек, слишком он любил всякую таинственность, приказы сверху, кампании, отдавался им целиком, чувствовал себя причастным к чему-то великому, и это поднимало его в собственных глазах. Теперь всего этого не будет, и станет он обыкновенным Дупель-Пусто, над которым издеваются и трактористы и доярки. Может, покаяться? Василь Федорович человек справедливый, простит. Но в этом месте Любкина мысль переключалась «на другой канал», как говаривал Грек. Слишком значительной была комиссия, слишком круто она взялась за дело, и неизвестно, как это повернется. Не случайно Куриленко подсказывал ему путь, намекая, что в перспективе Любка не прогадает.
Любку мучила совесть и пугал гнев председателя, и думалось ему, что за такую мелкую провинность, как потерянные накладные на несколько тонн картофеля (хоть бы этих накладных не было вовсе), Грек большого нагоняя не получит, а его она утопит окончательно. А может, и Греку не вывернуться на этот раз? Любке удалось подслушать кусочек разговора Куницы и Куриленко. Куница спрашивал о разном, больше всего про мемориал. Пробивной, крепкий хозяин Грек, но, может, теперь эта самая хозяйственность станет ему капканом?
Для Любки все кончилось до смешного просто. Грек сказал, что действительно брал у него накладные, но куда-то дел, не помнит. Наверно, его обманула Любкина пунктуальность, а может, просто взял на себя вину Степана Карповича, не захотел заниматься мелочным расследованием, так как посмотрел на экспедитора довольно выразительно. Но это было уже на другой день. А сегодня он водил гостей-ревизоров по хозяйству, а потом заперся с ними в кабинете, но Любку туда не пригласил.
С Куницей Грек поздоровался спокойно, деловито, Семен Иванович даже блеснул золотым зубом в улыбке, и только что-то неуловимое, как тонкий звук в темноте, скользнуло между ними. Круглое, мягкое лицо, круглая улыбка, кроткий взгляд. Может, Куница и вправду все забыл? Ведь от природы он человек незлобивый. И наверно, мог бы забыть, если бы его не пугало другое: всем своим существом он улавливал, он чуял угрозу себе. Семен Иванович затаил неприязнь, он даже сочинил какой-то комплимент Греку, но Василь Федорович не сомневался в его истинных намерениях. И только не мог угадать, приехал ли Куница по доброй воле или это чья-то хитрость. Ратушного сейчас нет, он лечится на Кавказе. Может, это обычная проверка? Но и тогда Семен Иванович будет подбирать факты не беспристрастно. Он уже не может быть беспристрастным. Ему не по нутру методы руководства председателя «Дружбы», он прирос к своей должности, не может что-то менять, что-то ломать, искать и перестраиваться. Зачем? Все так удобно устроено. Он сам приложил к этому руку. О какой новой ступени говорит Грек? Разве старая не годится? А новая Ее очень трудно освоить. Там перегрузки, там неизвестность. Старая ступень рассчитана точно. Инструкции, параграфы, пункты. За годы руководства он выучил их наизусть и действует согласно им. Взять хотя бы травопольную систему. Ученые мужи разработали ее полно и всесторонне, а Грек говорит, что она ему не подходит. И подбивает на это других. Всем подходит, а ему нет. Так неужели Семен Иванович не сможет доказать необоснованность этих Грековых утверждений? Спокойно, аргументированно? Он знает: его поддержат. Те же председатели колхозов, агрономы. Не все, но многие. А потом эти нарушения, это своеволие Грека. Семен Иванович просто убежден, что нарушение есть. Ну, у кого из председателей колхозов их нету? Вот хотя бы с памятником, который в Сулаке называют мемориалом. На него потрачены громадные деньги. Грек говорит, что это, мол, память навеки. Оно так Но какие перерасходы! Кроме того, Грек хочет что-то утаить Но этого не утаишь! Люди сигнализируют. Недавно пришли еще два письма. Одно анонимное, а другое подписанное «Голуб».
И чтобы с самого начала выбить Василя Федоровича из равновесия, он дал их ему. Анонимку Грек отложил, не читая. А над письмом Голуба просидел долго. Странная задумчивость, странная тревога застыли в Грековых глазах, он словно бы всматривался куда-то, старался что-то постигнуть и не мог. Родион Голуб один из тех, чей отец лежит в братской могиле Не чувство ли вины перед ним заставило Грека так сурово сжать губы, так долго и пристально всматриваться в обычный лист бумаги? Родион Голуб не хочет, чтобы на камне выбивали рядом их фамилии. И тут Грек не может ничего поделать. Уже одна эта просьба приговор ему, его роду, всему, на чем он так твердо стоит.
На мгновение Кунице даже стало жаль Грека. Но вспомнил его выступление на бюро, разговор по телефону, неуступчивость и непримиримость Василя Федоровича и демонстративно спрятал письма в папку. А Василь Федорович поискал в столе сигарету, углубленный в свои мысли, невидяще пощупал на столе, поднялся и вышел из кабинета. Куница решил, что Грек пошел за спичками, но в этот день он его больше не увидел.
Лучше всего избавиться от обиды, уйдя в нужную работу, в любые хлопоты. Забот у Василя Федоровича полон мешок, запусти руку, вытащи первую попавшуюся и хватит до вечера.
Нынче самая его главная забота комплекс. Вот он и сел в машину, поехал на стройку. Рабочий люд трудился вовсю, и кто-то торчал среди канав, как аист среди кочек. Уже издалека он узнал Тимофея Безродного, парторга. Высокий, голенастый, тот и вправду смахивал на аиста. Еще и какая-то черно-белая кацавейка на плечах, потрепанная, но модная. А сам белый, как молоком облитый, почти безбровый древлянин, полещук от роду-кореня.
Чего торчишь тут? спросил Грек, вылезая из машины. Потерял что-нибудь?
Да вроде того, в тон ему ответил Безродный.
Нашел?
Еще нет. Авось вы поможете.
Он называл Грека на «вы», а тот его на «ты», так уж повелось между ними с самого начала.
Что же мы должны найти?
Человека.
Кажись, был уже один, что искал человека с фонарем в руках среди бела дня, не Диогеном ли его звали? Не родич ли твой?
Дальний. Он-то искал одного человека, а мы должны будем найти двадцать доярок. Сдается, сами их и потеряли.
Горюшко, деланно ударился в панику Грек, но сразу же перешел на серьезный тон: Что там у тебя, выкладывай.
Пересматривал план комплекса Все там в порядке Коровам будет хорошо.
Ну? А для кого же мы строим?
Оно-то так. Коровам хорошо, а людям? Не очень-то принимали их в расчет инженеры, которые планы рисовали. Сами знаете, нет работы трудней, чем у доярки. И грязней
В плане есть душевая
Душевая есть. А надо, чтобы стояла и печка теплая, и могла бы доярка скинуть ватник да надеть белый халат. То есть чтобы был свой шкафчик и тумбочка и чтобы поставили мы для нее телевизор А тут нагорожено всяких чуланчиков да каморок для инвентаря, для бидонов, для
Грек сбил на затылок фуражку, пристально посмотрел на Безродного:
Слухай, Безродный
Я-то Безродный, сразу перевел разговор в другую плоскость парторг. Мне что Мне ничего не надо А вот дояркам
Ты уже посчитал каморки? Сколько их?
Да около десятка. Половина ненужных. Хотите, покажу прямо тут, на плане? Оно, может, и рано подымать шум
Где там рано, почему-то сердито хмыкнул Василь Федорович. Еще чуть и будет поздно.
Сердился он на себя, и Безродный понял это.
Они долго ходили по котловану, по кирпичной кладке, сверяясь с планом, который прихватил Безродный.
Будем перепланировать, наконец решил Грек. Натер ты мне перцу в нос. Но хорошо, что ты, а не доярки. Те натерли бы покруче. Надо же Черт бы побрал этих плановиков Сами для себя планируют кабинеты как конюшни, а людям скупятся отвести лишний метр. Он помолчал и повел дальше: Хлебнем мы с тобой лиха на этом комплексе. Наши фермы рушить я не дам. Сначала проведем только реконструкцию. Из кирпича молока не выдоишь.
Это была обычная Грекова воркотня, но и не только воркотня. И Безродный осторожно подкинул:
Был я на совещании выступал там один завфермой, со Львовщины. Задумали они интересную штуковину. Называется «поточный метод». Но не в названии дело. Все у них там раздельно
Ну-ну, интересно, рассказывай, блеснул глазами Грек.
Когда речь шла о чем-то новом, он подхватывал сразу, хотя и со скептическими нотками. Это было способом разогреть собеседника и таким образом глубже вникнуть в проблему.
Им и вправду этого разговора хватило до самого вечера. В крутых спорах Безродный пасовал перед Греком, но не всегда и старался выстоять: чаще, и вполне сознательно, он «заводил» Грека, втравливал в дело, и тот не давал уже ему покоя сам.
Новый метод заинтересовал Грека, и он решил послать в тот далекий колхоз на Львовщину секретную разведку.
Те, утренние, мысли вернулись к нему только вечером.
«Я снова ничего не понимаю. Мне казалось, отцовское прошлое уже не касается меня. А вот сегодня прочитал письмо Голуба и понял, что касается. И если я не разузнаю все до конца Я просто не могу так жить. Я готов принять наказание, если оно и не мое. Пойти на все, только чтобы освободить Горелого от его мук и Голуба от его ненависти. Ну, что касается Голуба, то я обманываю себя. С Голубом я не могу согласиться. Что-то нас и объединяет и разделяет. Разделяет больше, нежели объединяет. Да, я готов принять наказание. А может, не готов? Может, мне это только кажется? Нет, мы заглядываем в себя, зная наперед, что там лежит, только делаем вид, что не знаем. Иногда что-то в нас меняется, становится больше или убавляется. Но мера остается та же. Есть в нас доброе начало, оно нас ведет, манит. Куда ведет этого, наверно, не знает никто. Куда и для чего. Наш разум подсказывает, что все существует для него и только для него. В далеком будущем он хочет перехитрить этот великий закон, взять верх. Но ведь разум тоже существует благодаря великому закону!
Когда-то я не мыслил мира без себя. Мир для меня. И только. А теперь знаю: когда меня не станет, он не изменится ни на йоту. А с другой стороны, я должен отвечать, отвечать муками совести за своих предшественников. Мы не хотим отягощать память. Выметаем оттуда все. А может, память это и есть человек? Его наивысшая суть? От меня связи протянулись в обе стороны. И из-за этого мне так трудно. Когда-то я не мыслил себя без других, хотя и не замечал этого. В детстве и позже. А не так давно мне стало казаться, что я одинок. Один и все тут. Есть семья, есть знакомые, а я один. А теперь снова вижу, что это не так. Что даже прошлое держит меня крепко. Освобожусь ли я от него? Если не освобожусь»
Василь Федорович с ожесточением погасил лампу. «Спать, спать». С некоторого времени он стал прятать такие мысли в дальний ящик.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Христя проснулась давно, но не вставала. Вертелась с боку на бок, старый, расшатанный топчан под нею скрипел, и она мысленно ругала Володю. Сколько раз просила, чтобы позавинчивал гайки (теперь все на гайках), а он ухом не ведет. Наверно, она сердилась не только за это. И не столько сердилась, сколько беззвучно его поучала.
Ну разве можно так потакать жене! Смотрит на нее, словно теплой водичкой поливает, словно нянчит на ручках. Христя за весь свой век такого не видела от мужа. А Лина ведь уже не девушка, жена. Она тоже все это примечает. Да она она ведь сроду ему не покорится, не признает за ним верх. А должен же Володя быть хозяином, главой семьи.
И тут ее мысль бежала дальше, в недра семейной жизни: станет Лина настоящей женой Володе, хозяйкой в хате, которая уважает своего мужа, варит ему еду, высматривает, когда он придет с работы? Повизгивал кабанчик, петух охрип, кукарекая с утра пораньше, у Христи даже сердце заболело, а невестка разлеживалась. «Вот такая она хозяйка. Хотя Грек и крутой человек, а дочек жалеет В роскоши росла, не приучена к хозяйству»
В этот момент и прошлепали босые ноги мимо кухни. Лина выпустила курей, бросила вчерашней привядшей ботвы кабанчику и уже потом вытащила из колодца ведро воды, налила в умывальник. Христя спохватилась, почувствовала вину перед невесткой. Утро едва тащилось сквозь верболозы по долине, роса, как седой иней, лежала на картофельной ботве.
Что, дочка, сварим на завтрак?
Это Христин «пунктик», как говорил Володя, раньше с этим она каждый день цеплялась к сыну, теперь к его жене.
Да все едино, ответила Лина.
Вышел Володя, стоял на крыльце, готовый броситься на защиту Лины, выхватить из ее рук работу. Мать неодобрительно покосилась на него.
Поспал бы еще. Тебе же к трактору.
Не хочу.
Только-только проснувшись и не увидев Лины на кушетке с высоченной спинкой и подлокотниками (они спали отдельно, скрывая это от матери), он чего-то испугался и выскочил во двор. Знал, что Лина никуда не делась, вон ее туфли и платье, и все-таки каждое утро пугался. Видел, что ей немилы его объятия, его несмелые, просящие прикосновения, чуял холодок Лины, от которого, наверно, страдала и она, хотела перебороть и не могла. Она всегда нравилась ему. Но чтобы обнять ее и поцеловать эти губы он умирал от одной мысли об этом. Сколько переживал, что кто-то ее целует, провожая домой, даже закипал злостью, хотелось сделать ей больно, а при встрече молчал или бормотал что-то невнятное. Теперь все это кончилось. Лина его жена. Но от этого мало что изменилось. Он переживает это больно, он догадывается, что всю жизнь ему придется бороться за нее. И боится, что она никогда не привыкнет к своему новому дому, к нему, к его матери. И не знает, что ему сделать, чтобы изменить ее, привлечь к своему сердцу. Он был готов на любую жертву, только чтобы она посмотрела на него прямо и открыто, как когда-то смотрела на Валерия. Может, было бы лучше, если бы она ссорилась с ним, отклоняла его услуги, но она со всем соглашалась и на все его вопросы говорила: «Как хочешь».
«Я хочу, чтобы ты полюбила меня», как-то мелькнуло у него в голове, но он не сказал этого вслух, потому что знал бессмысленность такой просьбы.