Валерий озирался с любопытством, ему не приходилось бывать здесь. На склоне холма росли невысокие, кряжистые дубы и несколько елей они стояли гуртом, и серело что-то в центре холма. Валерий приблизился и увидел каменный крест. Дальше стоял еще один, точно такой низенький, вросший в землю, выщербленный и поцарапанный. Он потер рукой холодный камень, нагнулся и с трудом разобрал высеченные на граните, сточенные временем цифры: «1637».
Старина какая! удивился он.
Одни говорят, здесь когда-то стояла крепость, другие церковь, рассказывала Лина. На старом фундаменте была новая церковь, ее развалили перед войной, а в войну немцы оборудовали на паперти гнездо, стреляли из пушек и пулеметов, не пускали наших через переправу.
Валерий сел на крест, глубоко осевший в землю, но Лина решительно потянула его за рукав.
Встань. Как можно!
Почему?
Человек ведь
Там уже ничего нет. Одна пыль.
Все равно человек!
Где же он?
Ну там Место Куда-то ведь он девался. Земля его забрала.
Ты что, веришь в душу? шутливо спросил он.
Не в вере дело. А как бы тебе Вот и Шевченко отец нам часто читает, очень ему не нравилось, что могилы раскапывают. Святыни все-таки. Словно бы тот человек и не жил. И мы ведь умрем
Валерий подумал о матери, и мороз пробежал у него по спине.
Ты знаешь, если бы всех поднять и поставить места не хватило бы на земле. Да и не все заслуживают святого отношения.
Может, и не все, согласилась она, но тут же и возразила: Но у каждого что-то было Плохое и хорошее. Наверно, и он, показала она на крест, когда-то любил.
Любил? ошеломленно повторил он. А что осталось от этой любви?
Не знаю Другая любовь. И так до бесконечности. До нас.
Наша это наша, сказал он невразумительно и притянул ее к себе, хотел поцеловать, но она уклонилась. Попытался еще раз, и она уклонилась от него снова.
Он удивился, ведь только вчера они целовались на улице в пяти шагах от фонаря, где их каждую минуту могли увидеть, и она не вырывалась. А теперь ее лицо было строгим, бледным (а может, это луна так осветила), и губы сурово сжаты, и глаза неприступны. Хотя он и не видел в них ничего, только черноту, но неприступной была и сама чернота.
Валерий, сказала она. Я хочу чтобы ты пообещал мне говорить правду. Только правду. А я обещаю тебе. Давай закроем глаза и подумаем вместе: если я обману, то я плохой человек и пусть со мной случится все самое плохое. И тогда кара станет настоящей, она будет подстерегать. Обманывать друг друга можно только в шутку
Валерий улыбнулся в душе, но волнение Лины передалось и ему.
Может, ты полюбишь другую или с нами что-то случится я прощу тебе все за правду. Может, и не надо будет прощать Ты снова скажешь: выдумала, вычитала. Ты такой умный, много ездил и видел В мире столько клятв Так что это не клятва А просто я не перенесу неправды.
Я тоже, сказал он, преисполняясь громадной, даже слезы выступили на глазах, нежностью и почему-то жалостью к Лине. Я обещаю Почувствовал, что ему чего-то не хватает.
Его искренность искала свидетелей тех, какими чаще всего клянутся и какие потом ничего не могут доказать: звезд, неба, речки Ими клялись самые первые влюбленные. И все-таки свидетель явился. Из необозримой синей бездны вырвалась светлая точка, прочертила небо, упала за Десной, за лесами. Лина вздрогнула, чего-то испугалась, он поцеловал ее, но поцелуй был холодным, торжественным.
Они сошли с холма притихшие, задумчивые, не знали, о чем говорить, как вернуться к той легкости, беззаботности, с которыми недавно, взявшись за руки, бродили по селу
В ночи что-то прозвенело, пропело над селом, и к утру снега потекли ручьями. Ручьи клокотали, бежали со взгорков в Лебедку, а она, истощенная и квелая, была не в силах сорвать ледяной панцирь, и талая вода помчалась поверх него, неся среди пенных шапок клочья высохшего на морозе силоса, щепки, прутья, прошлогодние гнезда. Весна пришла, как всегда, невидно, тайно. Щебетали синицы, ворковали голуби на крыше винарни старого островерхого здания в конце села над прудом, торопливей, чем всегда, по-весеннему бодро вызванивали молотки во дворе возле мастерских. У винарни на длинном ошкуренном бревне сидели мужики. Пришли они сюда по наряду должны были перелить вино, выкатить старые пустые бочки, повыкидать трухлявые, прибрать. Хватило бы трех-четырех человек, а их сидело девять: частенько протирают штаны на колоде, всякий раз, как в винный погреб приходит Валерий, наперебой предлагают свои услуги. Двое пьяницы, остальные пьют при случае, но в поисках случая весьма изобретательны. Угощаются они из большой медной кружки, оставленной дедом Шевелием, мерой в поллитра.
Увидев Валерия, все разом поднялись, почтительно поздоровались, кое-кто даже притронулся к шапке. Ему приятна была эта уважительность, вызывала почтение к себе самому, хотя он и догадывался, что это скорей почтение к тому зелью, какое играет в бочках, а частично перешло на него по наследству от Шевелия: кое у кого он и вправду вызывает удивление, потому что не пьет сам, а как можно ходить возле такого добра и не угоститься? Напиток, правда, невысокой пробы вино в основном яблочное, это Грек, у которого ничего не пропадает, распорядился поставить пресс и яблокорезку.
Валерий отпер винарню. Держась за поручень, спустился по крутому спуску. Ступенек не было так легче выкатывать бочки, мужики двинули за ним.
Разбирайте пресс и выносите наверх, велел Валерий. А потом разберем вот эту стену грибок ее сожрал.
Мужики глубоко вдыхали терпкий кислый запах, значительно переглядывались.
Валерий Антонович, разве же можно не окропивши душу? Да мы и не потянем, просили они смиренными голосами.
Ну, хорошо, по маленькой, сдался он.
Маленькая обливная кварта на двести пятьдесят граммов. Он подал шланг Родиону Голубу по-уличному Тромбе, худощавому мужику с цыганскими глазами, тот не присосется.
Графского, снова стали просить мужики. Такой день Весна. Воробьи и те пьют из лужи.
Наверно, и вправду была виновата весна, что он позволил нацедить им графского грушевого вкусного вина, шедевра деда Шевелия.
Мужики выпили по кварте и принялись за дело. Работали как одержимые, и Валерий не присматривал за ними, знал: к бочкам самовольно не подойдет никто.
Он поднялся наверх. В саду звонко били синицы: тинь-тинь-тинь и доносился голос Раи. Она уже что-то делала, небось обивала прошлогодние гнилые яблоки, чтобы закопать их вместе с вредителями. Она пела хорошо про дивчину, которая выходит замуж и навсегда прощается с родной хатой, кланяется батьке и матери, порогу, где ступали ее ноги, кринице, что умывала ее личико, и уж «больше не будет, не будет», тополям, где стояла с милым своим, песня возвращала его ко вчерашнему вечеру, к их с Линой разговору. Услышь он эту песню со сцены, не взволновала бы она его так, а здесь песня была как голос птицы. Да еще и текла из того уголка, где росли райские яблоки, и это Рая, райские яблоки тревожило его еще до того, как он познакомился с Линой, и, как ни странно, не заглохло до конца и сейчас.
Так что, Гнат, самое сладкое на свете? балагурили за его спиной мужики.
А что? Должно быть, любовь.
Не-е. Вино.
Конешно. Как на чей вкус. На чей, так сказать, возраст. Вот спроси у Валерки
Валерка может ошибиться, он в вине не тянет. Чтоб не ошибиться, надо продукта глотнуть.
К Валерию подошел Голуб.
Хорошо поет девка, сказал, затаптывая цигарку. Вот так и твоя мать пела.
Вы знали маму? удивился Валерий.
Знавал. Извиняй, конешно, и ухаживал немного Правда, какое там ухаживание. Было мне он наморщил низкий лоб, лет пятнадцать. Ей столько же. В этом вот саду яблоки собирали. В такую самую пору, после зимы. Это в оккупацию. Я для свиней, а она бабке. Стыдилась до смерти.
Баба Мотря рассказывала, что моя мама со своей матерью моей бабкой жили у них в войну. Им не удалось эвакуироваться. Но я не думал что жили так голодно.
Нуждались. У Сисерки, то есть у бабы Мотри, у само́й было не густо. А вишь, выкормила. Хлев продала и амбар рубленый Крапиву ели и вику
Родион, ты что, в заместители начальству набиваешься, а ну, тяни лестницу! окликнули Голуба, и он ушел.
Управились рано. Валерий запер винарню и отправился домой. Усадьба бабки Сисерки была в противоположном конце села, за греблей. Наверно, у Сисерки была самая старая хата в селе: длинная, под соломенной стрехой, она завалилась на один бок, сени покосились в другой бок, казалось, кто-то хотел перекрутить хату на перевясло, да не осилил.
Спервоначалу после города и геологической партии Валерий думал, что не проживет у бабки и недели. Все ему здесь казалось одичавшим, всем он брезговал. В первую ночь бабка постелила ему не простыню, а заштопанную и залатанную ряднинку. А когда ушли соседки, такие же старые, как и она, которые приходили поглядеть на него, и в хате остались Сисерка, он да сверчок, бабка то ли покаялась, то ли похвасталась, что у нее в сундуке еще пять новых, ни разу не стеленных ряден. Весь вечер, пока не заснул, он не мог избавиться от мысли: «Вам семьдесят семь, на что беречь эти рядна?»
Правда, утром он увидел, что и эта, залатанная ряднинка, чистая, на ней даже сохранился рубчик от утюга. Платок бабка носила старый, с заплатой, заворачивая залатанный конец в испод. Миски у бабки были щербатые, обливные, чарки маленькие (это неправда, сказала бабка, что когда-то много пили, хлебороб пил только на храмовый праздник из такой вот чарочки), толстого зеленого стекла, в сенях еще пылились жернова, а в кладовой ступа. Она уже рассохлась, что правда то правда, и бабка в ней ничего не толкла, и все тут обветшало и требовало ремонта поперекашивались рамы, и ни одно окно не отворялось, скривились косяки. Валерию пришлось подкапывать в сенях пол, чтобы открыть дверь. Был у бабы Мотри небольшой огородец, одиннадцать курей, садик, в котором тоже доживали свой век замшелые сливы и суховерхие вишни. С этого огорода, с курочек, кое-какими приработками собирала она деньжата и складывала на книжку, не для себя, а для племянницы, которая после неудачного замужества осталась с двумя девочками. Контролерка из сберкассы выболтала тайну бабкиного вклада, что там уже две с половиной тысячи. «Девчаткам на жизнь, кто знает, какая она у них там будет», пояснила бабка соседкам, когда те стали ее подзуживать. Этого Валерий не мог взять в толк. Но мало-помалу проникался все большим уважением к бабке Мотре. Может, только в одном и обманул ее. Бабка страх как боялась грома и просила, чтобы привел электрика и поставил громоотвод, в селе уже было немало хат с громоотводами. Валерий сказал, что управится сам, протянул от дымовой трубы к старой груше антенну, увенчав ее подсолнуховым будыльем. Так и торчала над грушей подсолнуховая палица, а бабка спокойно спала в грозу.
Когда Валерий вошел в хату, баба Мотря сидела за столом у окна и вдевала нитку в иголку. Она уже плоховато видела, но справлялась без очков. Была высокая, слегка сутулая, с грубым, посеченным морщинами лицом, в котором еще и теперь угадывались красивые черты, а в фигуре достоинство.
Ты уже тут, а я ужина не сварила, всполошилась старая.
Валерий молча подошел, взял бабкину руку с ниткой, нагнулся и так же молча поцеловал.
Ой, что ты, ужаснулась Сисерка и поглядела на него испуганно.
Спасибо вам за маму, сказал он.
Сисерка заплакала.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Наука еще не придумала таких весов, на которые можно было бы положить материальные выгоды и вред, который иногда приносят эти выгоды людям. Такими весами становится сама история. Однако она может взвешивать только задним числом, то есть то, чего уже нет, подбивает баланс в ту или иную сторону. Скажу по правде, мне становится грустно, когда я думаю обо всем этом: о специализации и комплексах
Так начал свое выступление Василь Федорович на районном активе. Он видел: насторожился зал, повернул в его сторону головы президиум, только Ратушный смотрел прямо перед собой и черкал что-то в блокноте.
Они уводят нас все дальше и дальше от хлебороба, этого мастера на все руки, который умел и телегу смастерить, и поле вспахать, уводят от природы и, если хотите, от земли. Специализация она обедняет человека. И частично, и полностью. Хлеборобу, бывало, и жито омоет душу, и лен в ней зацветет, и жаворонок пощекочет, и перепелка совьет гнездышко. Эх, как же она славно вавакает перепелка! Теперь же позиция такая: сей только гречку или сажай картошку и дави все гербицидами.
Наступила такая тишина, что, казалось, можно было услышать дыхание каждого из восьмисот человек в зале. В глазах председателя застыли испуг и отчаяние, и даже Ратушный отложил ручку. А Грек вел свое, шел напролом, словно бы и не замечал ничего.
А многие ли из вас были на настоящем мясозаготовительном комплексе? Белые халаты, шапочки, пока не вымоешься в душевой, тебя туда и не пустят. А какая же в этом скрытая суть? Телячий Освенцим, вот что это такое. Правда, телят кормят. Хорошо кормят. И нагоняют свежий воздух. За год, телячьи легкие, телячье сердце и желудок должны отработать столько, сколько бы они отработали на лугах за три года. Скотина не видит солнца, им даже отрезают хвосты, чтоб не мешали.
На этом Грек перевел дыхание и еще раз взглянул в зал, каково, мол, впечатление. Вот тогда и застучали стулья, все загудели, и кто-то с места, кто именно Василь Федорович не разглядел, крикнул:
Ты же первый перешел на молочное направление, а три дня назад провозгласил комплекс!
Грек поднял руку:
К этому и веду. Это наш единственный путь индустриальное село. Правильный путь. Веду агитацию против собственного сердца. И вижу все глазами разума. Назад пути нет. Вот туда, о чем сердце плачет, к тихой леваде, плесу с утятами, арбе с сеном, ниве с васильками. Вспомнил, а они уже замелькали перед глазами, васильки. Ей-богу, красиво. Но что мы выращивали на той ниве с васильками? По восемь центнеров? А сейчас, когда убили гербицидами васильки, сколько даем? По тридцать пять. Но ведь и этого мало! Значит, надо сеять то, что лучше растет на наших землях, и чтобы стали они как та гидропоника. Именно так. Потому что должны дать хлеба намного больше. И больше мяса! Того самого, мраморного Все хотят такого. Потому что видят по телевизору, как бельгийский бизнесмен ест мраморное мясо. А его, скажем по правде, еще и простого не всюду хватает. И все хотят карельской березы мебель и туркменские ковры реклама старается! и книжки в красивых обложках, хотят жить лучше, и разве не наша коммунистическая обязанность сделать жизнь лучше? Такова наша позиция и наша думка.
Он хотел сказать, что об этом ведет речь не впервые, и вызвал кое у кого неприязнь, хотел напомнить, но сдержался и только добавил после некоторого молчания:
План этот надолго, и хочется думать, что выполним мы его не только на бумаге. Будем им руководствоваться повседневно и разумно, заведем комплексы, но так, чтобы они не стояли пустыми.
Василь Федорович посмотрел на президиум. В его взгляде было что-то мальчишеское, озорное. В зале вспыхнули аплодисменты. Они прокатились, как водопад, и отозвались в длинном коридоре, двери туда были отворены в зале духота. Ему аплодировали и за выступление, и за хитрое его построение, которое спервоначалу сбило с толку почти всех. Ратушный улыбался: хоть немного и перегнул Грек, но такой уж у человека характер.
Василь Федорович развернул записку, которую прислали ему во время выступления, пробежал глазами. Сразу уловил ехидный смысл, хотя и догадывался, что это первая колючка на дороге, на которую он ступил. Еще не было ничего ни общего собрания, ни комплекса, а уже что-то становилось на его пути.
Тут спрашивают, саркастически усмехнулся он, правда ли, что в нашем колхозе получает зарплату человек, переводящий для меня статейки из американских да английских журналов. Кто-то подписался он еще раз взглянул на записку, будто кольцо ливерной колбаски прицепил Дешевая колбаска. Мог бы я и не отвечать, но скажу: в Америке заведены институты, где переводят гектары статей из наших журналов и газет. Вон я опубликовал свои соображения в киевском агрономическом вестнике, так сразу же восемь капиталистов прислали запросы А у нас есть дурни, которые Ну, сами понимаете, на что способен дурак. Или ты думаешь, посмотрел он в зал, что я с методом сеянья рапса посею и науку, как по-ихнему жить? Рапс я запахиваю и теперь сею по нему яровые, а наука жить у нас своя. Правильная наука! И специалиста держу на зарплате. Он собирает и обрабатывает сельскохозяйственную информацию.