Откуда ему знать? не соглашаясь, Ирина посмотрела на Иршу. Он молча пил чай, словно разговор его не касался. Ты же сама называла Сергея теленком.
Одни и те же улицы, а днем и ночью кажутся разными. Идешь днем ничего не замечаешь, а ночью идешь страшно. В прошлый раз мы говорили о любви. В любви тоже нужен опыт, как в каждом деле.
Ирина протянула чашку, и Сергей налил ей душистого, настоянного на листьях смородины и мяты чаю.
Опыт в любви? Какая чепуха! сказала она уверенно, и это выглядело немного смешно. Человек всегда любит впервые. Тут все решает мгновение.
Клава смотрела за окно. Она, казалось, не слушала Ирину, задумалась о своем. А может, поняла то, чего еще не понимали эти двое.
В воскресенье Ирина едва уломала Клаву повторить лыжную прогулку. После обеда Клава отправилась на телеграф звонить домой, условились встретиться в четверть шестого около домика, где жил Ирша. Но в назначенное время Клава не пришла, не было ее и в половине шестого. Ирина бродила под разлапистыми соснами в домик к Ирше зайти не решалась, нервничала, сердилась. Без четверти шесть прибежала Клава, она была в пальто и сапогах, встревоженная, с чемоданчиком в руках.
Я на поезд Мальчишка заболел.
Ирине показалось Клава рада, что можно не идти на лыжах, но тут же и опомнилась: какая радость болезнь сына. На их голоса из домика вышел Ирша, посочувствовал Клаве, а о работе, сказал, не стоит тревожиться, они справятся, главное, чтоб мальчик был здоров, пусть будет все хорошо. Клава махнула на прощание рукой, побежала.
Пойдемте на лыжах вдвоем, предложил Ирша.
Ирина заколебалась.
Скоро стемнеет
Ну и что? Не маленькие, не заблудимся, настаивал Сергей. Вы ходили когда-нибудь на лыжах ночью? При луне и звездах? И белым-бело вокруг, снег серебрится, и тишина, только легкое шуршание лыж. Хорошо!
Все было, как вчера. Та же поляна, та же речушка, тот же лес. Но немного все-таки иначе. Сегодня они шли каждый по себе, Ирина впереди, Сергей не старался ее догнать. Только один раз она остановилась и, развернув лыжи, бросилась к Сергею:
Волки!
Кинулась под его защиту, и, хотя у Сергея тоже мороз пробежал по спине, он спокойно возразил:
Откуда им взяться? Волки теперь только в Сибири.
А сам прочесал взглядом лес: просеку впереди пересекала стая собак. Большие серые псы, только один маленький, белолобый, по нему-то Сергей и определил, что это не волчья стая. Он слышал про одичавших собак, знал, что они опасны, но успокаивал себя: наверное, просто собачья свадьба.
Видели белолобого? Это же щенок, попытался шутить.
Собаки пробежали по реденькому дубняку и вскоре исчезли, словно растворились в прозрачных сумерках предвечерья. Поворачивало на оттепель, долину наполняла молочно-синяя мгла, быстро сгущавшаяся. Снег лежал тяжелыми пластами, слегка поскрипывая под палками. Ирина, чтобы взбодрить себя, побежала быстрее и не вчерашней лыжней, а напрямик по целине, сильно оттолкнулась палками и бросилась с крутизны вниз.
Она не расслышала, что ей крикнул Ирша, легко, словно играя, мчалась по склону. В первую минуту даже не поняла, что произошло: окинув глазами противоположный пологий склон, хотела одним махом, оттолкнувшись палками, вылететь на него, и вдруг лыжи будто попали в капкан, а ее швырнуло в сторону, окатило ледяной, жгучей водой. Больно ударившись плечом, она поняла, что попала в незамерзающую полынью, испуганно рванулась из ледяной купели, но встать не смогла мешали лыжи. Догадалась, что речка неглубока, однако страх не отпускал, пока не подъехал Ирша. Он подал руку, помог сначала стать на колени, а потом выбраться на лед. Ирина стояла, обессиленно опустив руки, вода стекала с куртки, брюк. Ирша быстро отстегнул ей лыжи свои он уже снял, взвалил их на плечо и крикнул:
Бегом, быстро!
Он бежал впереди, то и дело покрикивая на нее, чтобы не отставала, вскоре Ирине стало жарко. Вдруг ее начал разбирать смех: Сергей так потешно вскидывал ноги и такой в его голосе слышался испуг Хотя и сама понимала, что может простудиться, и даже мелькнула мысль, что, случись эта беда, ей пришлось бы здесь задержаться надолго. Когда поднимались на бугор, снег скользил под ногами и Сергей тянул ее за собой, как на буксире, от этого ей снова стало смешно, так и вошли они в домик. Выпустив ее руку, чиркнул спичкой зажег свечу и быстро, ловко растопил печь, дрова были загодя приготовлены и подсушены. Как только загорелась свеча и запылало пламя в очаге, ее веселость, бесшабашность исчезли: вид у нее стал растерянный и жалкий:
Я минуточку погреюсь и побегу, проговорила она.
Вы с ума сошли! Она побежит! Да на вас сухой нитки нет. А ну! крикнул он почти грубо и схватил с кровати какую-то одежду, подал ей. За печку и переодеваться! Немедленно!
На стене суматошно колыхалась ее тень. Робко шагнула из-за печки и остановилась в нерешительности. Была она смешной в одежде Ирши: брюки длинные, клетчатая рубашка широка, и потому как-то непривычно присмирела, оглядела себя, хотела пошутить, но ничего подходящего не приходило на ум.
Смешная я? Как мокрая курица. Ей казалось, что шутка получилась.
Нет, как птица! Добрая и беззащитная. Он посмотрел ей в глаза прямым, долгим взглядом.
Она почувствовала себя будто на юру.
Беззащитная?
Сергей отвел взгляд.
Я хотел сказать: в чужой одежде человек всегда чувствует себя неуверенно. Но это не чужое. Я сейчас приготовлю чай. Жаль, коньяк весь выпили. Но есть немного спирта. Он поставил на огонь чайник, достал из ящика однотумбового конторского стола банку, плеснул из нее в стакан. Тут всего один глоток.
Она выпила, задохнулась, закашлялась до слез, замахала руками. Огненный клубок скользнул по горлу и веселым пламенем побежал по телу. Стало вдруг тепло, уютно и свободно, и она принялась разглядывать комнату, будто очутилась в ней впервые. Комната была почти пустая, только старый стол его, наверное, выбросили за ненадобностью и кровать, но стол Сергей застелил чистым листом чертежной бумаги, еще и пришпилил по краям; подоконники и стены старые, в трещинах, но это было почти незаметно их прикрывали букеты и пучки сосновых и еловых веток, калины, сухой травы, расположенные в продуманном беспорядке. Нужно иметь немалый вкус, чтобы из ничего создать такой уют и красоту: вроде бы и мелочь, а как согревает душу. Василий притащил в их квартиру тахту «лиру», громадину, занявшую полкомнаты, на стенах понавешал картин: половодье, затопившее хату, а на крыше, на трубе петух; перепуганные кони, несущие повозку вскачь, кони у реки, кони при закате солнца. Она только сейчас поняла ей надоели эти лошади. Раньше они почему-то нравились.
Это все вы? спросила Ирина.
Что? Он огляделся. А, ветки и травы Я и камин сам сложил. Для вас. Садитесь ближе к огню.
Для меня? удивилась. Откуда вы знали, что документацию привезу я?
Ирша опять посмотрел ей в глаза. Долго не отвечал.
Знал. Говорят, сердце сердцу весть подает.
Она окинула его быстрым взглядом.
Пожалуй, ничто так не сближает людей, как огонь. Еще тогда, когда кругом шумел дикий лес и в пещеру из темных глубин ночи долетал звериный рев, он, этот огонь, очаг, был единственной отрадой в длинные зимние вечера; когда хижину заносило снегом по самую крышу, муж, жена и дети жались к огню, как к своему спасителю и доброму духу. Как хорошо возвращаться в тот дом, где в печи пылает огонь, и как страшно и пусто становится на душе, когда печь мертва. Огонь вошел в нашу кровь и вспыхивает в ней воспоминаниями о предках, их борьбе, их любви, согревает и навевает мысли об ушедшем и вечном. О чем-то подобном думала она, и его слова были откликом на эти ее мысли:
После войны мы пасли ночами колхозных лошадей. Тогда расплодилась уйма волков. Они почти каждую неделю загрызали жеребенка или коня. Но ведь не пасти лошадей тоже было нельзя: чем накормишь их? А в селе ни одного взрослого мужчины. И мы жгли костер всю ночь. Трое пастушат. И было вдруг конь как заржет, как затопает копытами Страшно-страшно. Мы подхватываемся, кричим, размахиваем головешками, а от огня отойти боимся. Он поднялся, подошел к столу, но задержался у окна. А небо прояснилось, и звезды бродят прямо по снегу. Давайте возьмем лопату и сгребем их в кучу. И все влюбленные потеряют впотьмах друг друга.
Вы поэт, Сергей.
К сожалению, никогда им не был. Это вы приехали И все изменилось. Еще совсем недавно сидел один и тосковал.
Побыть одному, подумать тоже счастье. Это не одиночество, а уединение, оно необходимо человеку. Она старалась уйти от опасного разговора. А вообще вы довольны, что приняли ваш проект?
Доволен? переспросил Ирша. Я счастлив! И этим обязан вам.
Но Василий Васильевич говорит что когда он строит, то живет не тем, что строит, а новым замыслом. И мне тоже кажется: счастье не в том, что есть, а в том, что будет. Может, я не совсем точно выразилась: могло бы быть но не сбывается.
Я не умею ждать, признался он. Хотя иногда мне тоже такое представится, такое вообразится Будто я построил нечто Как Пропилеи знаменитые ворота к Парфенону. И все идут, все смотрят, удивляются. А мы с вами стоим в стороне Незаметные, вдвоем. Люди идут и идут. Они очарованы творением. А в нем и ваша искорка. И не только вашей доброты, но и мысли. Да! Да! Ваша мысль Я не раз замечал: у вас особое, свое видение, свой глаз, и мнение, и, главное, порыв, горячность.
Вы смеетесь надо мной! Тищенко говорит совсем другое.
Извините, я очень уважаю Василия Васильевича но он немного утилитарист. Красоту нужно создавать так, чтобы люди не догадывались, где и в чем она. Они еще не доросли до подлинного понимания ее Допускаю, что никогда и не дорастут. Они должны любоваться чудом. Человек жаждет взлететь все дальше и выше в космос. И у каждого из нас есть свой космос. Каждый стремится взлететь выше, чтобы самому видеть все и чтобы его видели все. Жить надо высоко или не жить совсем.
Она, склонившись, шевелила в камине дрова. Может, старалась спрятать лицо?
Ирша присел на корточки, положил в огонь несколько коротких полешек, поглядел на нее снизу вверх.
Скажите, вы когда-нибудь думали обо мне? Ну, хоть немножко Перед сном или под грустную мелодию?
Огненные отсветы заплясали на ее лице, может, поэтому оно так вспыхнуло. Ей стало трудно дышать. Она попыталась отвести взгляд и не смогла, его глаза не пускали, от них ничего нельзя было скрыть. Казалось, в этой комнате мысли передаются по воздуху. Нужно было бежать, бежать немедленно, броситься прямо в ночь. Он сидел внизу, у ее ног, и хотя сейчас она смотрела на огонь, не на него, все равно видела его четкий профиль, и текучую волну мягких волос, и длинные красивые руки на коленях и уже знала, что она от начала и до конца в плену этих рук, что, если они протянутся к ней, она не сможет отстраниться.
Чай уже закипел, сказала она.
На белую бумагу поставила кружки. Эти кружки ей нравились. Хотела взять чайник, исходивший паром на печке, но Сергей задержал ее руку.
Дайте я подверну рукава. Они мешают.
Она отпрянула от его прикосновения, как от ожога, а потом будто окаменела, и он закатывал рукава клетчатой рубашки, как на статуе.
Они сидели друг перед другом, пили чай, их разделяло только узкое пространство стола.
Когда к нам приходили гости, то мама частенько пела: «Ой, дай мне чаю, дай китайского, пусть узнаю я житье райское», сказал он.
Никогда не слышала такой песни. О чем она?
Не помню. О любви, наверное. Почти все песни о любви. Вы знаете, мне иногда кажется, что одна хорошая песня о любви это больше, чем сто электростанций. Как вы думаете?
Не знаю А я я уже привыкла к вашей рубашке. Она такая мягкая. Мне в ней хорошо. И, спохватившись, встала. Уже поздно. Мне пора.
Он поставил на стол кружку.
Уйдете и оставите меня одного?
А как же иначе? Она открыто посмотрела ему в глаза.
Он, озадаченный ее прямотой и твердостью, опустил глаза.
Я ничего не говорю. Просто Ирша вскинул голову. Я ее сожгу.
Что?
Эту хибару. Вы уйдете я ее подожгу. Чтобы ничего не осталось, даже надежды.
Сергей Игнатьевич Она как бы предостерегала его и одновременно просила.
Рукав снова спустился Он начал подворачивать рукав и вдруг, наклонившись, поцеловал ей руку выше запястья.
Ирина тихо вскрикнула, но руки не отняла.
Простите, сказал он, не поднимая головы. Скажите, Ирина, Василий Васильевич знает, что вы поехали сюда?
Конечно. Почему вы спросили? удивилась она.
Это авторский надзор?
Не понимаю.
Ну вот я на стройке осуществляю авторский надзор. Я свой, он свой
Она смотрела на него, как на помешанного.
Простите Наверное, действительно схожу с ума, даже шутить разучился. Я провожу вас Подождите, а как же одежда?
Может, уже просохла?
Когда же успела?
Однако, она оглядела себя, как странно Я в вашей рубашке. Она меня согрела И в эту минуту снова, но уже совсем иначе почувствовала, что это его рубашка, что она обнимала его тело, а теперь обласкала ее. Сердце суматошно забилось, и она, отвернув левый рукав, спросила: Сколько сейчас времени?.. Мои часы, кажется, остановились.
Рано. Еще совсем рано Вот только немного подсохнет куртка Он говорил торопливо и не совсем разборчиво, хотел задержать ее, и она это понимала и порывалась уйти, а ноги словно приросли к полу.
Ей представилось, что если она сейчас уйдет, то уйдет навсегда, и погаснет все: этот сказочный мираж, эти ее сердечные тревоги и волнения, их уже не вернуть, как бы потом она ни захотела этого; они тоже уйдут навсегда. Ей было жаль его, такого растерянного и по-особенному домашнего, ставшего вдруг близким человека. В его глазах застыло отчаяние, а губы шевелились, что-то произнося, может, ее имя. Он шагнул к ней и остановился. Она боялась встретиться с ним взглядом, закрыла лицо руками.
Он осторожно отвел ее руки, поочередно поцеловал в ладони, а потом приложил к своим пылавшим щекам. Она чувствовала, как его тепло переливалось в нее, входило медленными, тугими волнами, от рук к сердцу, и сердце, сжавшееся в испуганный комок, блаженно оттаивало. Она улыбнулась вымученно, защищаясь этой улыбкой.
Мне нужно идти Сергей. Мне кажется В ее глазах были любовь и искренность. Он увидел только покорность и страх, и из глубины сознания всплыло тревожное, но и жестоко-самодовольное: «Агнец на заклании».
Он обнял ее за плечи, привлек к себе, а потом, резко наклонившись, поцеловал в полуоткрытые губы. Пол качнулся у нее под ногами, и по телу пробежала жаркая боль, она закрыла глаза, и губы ее обрели свое зрение, власть над нею, они искали его шероховатые жадные губы. Такого чувства она не знала прежде. Даже в любви к Василию при всей впервые узнанной ею сладости было спокойствие и всегда присутствовал разум, она знала и свои и его желания. Сейчас же не ведала ничего, не осознавала саму себя только смятение и ошеломленность, на мгновение она поняла, что этот их первый поцелуй почему-то страшен, но тут же мысль затуманилась, отодвинулась, и остался живым, ощутимым только он, его руки, его губы, и ничто не могло остановить ее, даже смерть.
Милый! прошептала она с такой любовью, которая вбирает в себя все саму жизнь. Это слово произносят миллионы женщин. Но подлинный смысл в него вкладывают только избранные. Милый это как ребенку, и как мужчине, и как возлюбленному. Для этого слова нужно быть женщиной особенной, и Сергей почувствовал это. И даже подумал, что такое вряд ли повторится в его жизни Нет, нет, еще говорила она, но это уже были слова, которые никакого значения не имели, потому что вся она, ее глаза, губы говорили обратное.
Среди новогоднего веселого многоголосья Василий Васильевич Тищенко чувствовал себя особенно одиноко. То, что Ирина уехала в Кремянное, было не в диковинку, она не раз уезжала на стройку, но не приехать к празднику? И к такому празднику
На этот раз профком особенно расщедрился: красавица елка, военный оркестр, два буфета, комната смеха, комната вопросов и ответов и еще бесчисленные развлечения. Много шума, песен, смеха. Один подвыпивший молодой сотрудник института, еще желторотый, из прошлогоднего выпуска, опьянев от бокала шампанского, перехватил посредине зала Светлану Ефимовну, жену Майдана, и, прежде чем она опомнилась, дважды поцеловал в губы, заявив при этом, что такой красивой директорши нет и не будет ни в одном институте Киева. Он почему-то не заметил самого Майдана, стоявшего рядом со Светланой Ефимовной, а тот, поправив красный в белый горошек галстук, с серьезным видом заметил, что тоже заслуживает поцелуя, поскольку является мужем супруги директора. Парень мгновенно протрезвел, будто и не пил, и панически нырнул в дверь. Раздался хохот, в котором особенно сочно грохотал раскатистый бас самого Ивана Денисовича, и это послужило как бы сигналом к общему веселью.