Подходила к концу рабочая неделя. За все эти днини одного звонка. За все днини разу не зашел в радиоузел. За все днинигде не столкнулись.
В пятницу, после обеденного перерыва, Лена медленно шла на работу и думала, что вот сейчас придети все-таки позвонит. А что скажет? Можно было бы, конечно, что-то придумать по работе. Можно. Но «по работе» почему-то не хотелось. А не позвонить было уже невозможно.
Лена остановилась у дороги, ожидая, пока проедет машина: сияющая новизной вишневая «девятка». Из-за руля гордо выглядывал главный инженер завода Зайцев.
Зайцев был болтливый, вертлявый и маленький, но, как это часто бывает, с амбициями полового гиганта. Он не раз делал Лене предложенияне руки и сердца, конечно. И каждый раз, уязвленный ее насмешливым отказом, норовил сказать про нее что-нибудь гадкое, и не где-нибудь, а в приемной начальника завода, о чем добрая Тамара сразу же Лене и сообщала.
Увидев Лену, Зайцев как ни в чем не бывало подмигнул ей, но не остановился. Ну и не надо. Вот если бы Буланкин ехал и не остановилсяэто было бы плохо. Очень плохо. Но машины у Юрия Петровича, кажется, не было. И хорошо. А то бы вот так проехал мимои как после этого жить?
Еще не переходя дорогу, Лена увидела на противоположной стороне симпатичную рыжую дворняжку со смешно поднятым лохматым ухом. Та сидела на тротуаре и внимательно смотрела на Лену Турбину. Глаза у нее (у собаки, а не у Леныпро Ленины глаза все уже давно сказано) были лукаво-застенчивые. А мордаочень добрая.
Собака и Лена издалека поулыбались друг другу. А потом Лена, перейдя дорогу, извинилась перед этим лохматым ухом за то, что не может ничем его угостить, и поспешила дальше.
Открыв радиоузел, Лена сразу же, не раздеваясь, подошла к столу. Постояла в раздумье. Потянулась к телефону. Отдернула руку. Еще постояла.
И пока сама она, все еще не решаясь, мучительно раздумывалалевая рука уже прижимала трубку к уху, а указательный палец правой крутил телефонный диск.
Юрий Петрович
Голос ее, конечно же, дрогнул. Лена хотела сказать «здравствуйте», но забыла и вместо этого, заикаясь, повторила:
Юрий Петрович
Лена снова замолчала, а потом вдруг выпалила:
Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?
Способен, улыбнулся в трубку Буланкин. Я всегда улыбаюсь незнакомым собакам.
Спасибо, ответила Лена и нажала на рычаг.
«Ну вот, пожалуйста, подумал Буланкин. И что с этим прикажете делать?»
За полчаса до окончания рабочего дня Юрий Петрович заглянул в радиоузел.
Зашел засвидетельствовать свое почтение, Елена Станиславовна.
Проходите, очень рада вас видеть. Лена постаралась сказать это спокойно и просто, но ей это, кажется, не удалось.
Нет, сейчас не могу. А вот минут через двадцать, если не возражаете
Лена не возражала.
Рабочий день закончилсяони вышли за ворота завода вместе.
На город падали последние редкие капли дождя, который лил почти весь день, а теперь, к вечеру, наконец решил остановиться.
Отражались в лужах фонари, у магазинов толпились уставшие люди, порывы ветра доносили холодное дыхание Баренцева моря и теплый запах дизельного топлива.
Фонари отражаются в лужах, сказала Лена.
Осенний вечер, продолжил Юрий Петрович. И засмеялся. Вот такое хокку мы с вами сочинили.
Господи, и про хокку вы все знаетезадумчиво удивилась Лена.
Все не все, но кое-что знаю, скромно признался Буланкин.
Может, и прочтете что-нибудь? Из Лены вдруг полезло так несвойственное ей ехидство.
Конечно, спокойно откликнулся Юра. Про что? Про весну или про зиму?
Про осень. Лена упрямо наклонила голову, надеясь, что Юрий Петрович все-таки спасует.
Первый снег под утро. Он едва пригнул листики нарцисса, легко проговорил тот, подавая руку Лене, чтобы она перешагнула лужу.
Это зима, решила поспорить Лена, преодолев препятствие.
Не спорьте. Осень. И вы прекрасно это знаете, миролюбиво, но твердо изрек Буланкин, улыбаясь. Улыбку его было не видно, но слышно.
Ну а теперь вы. Про осень, пожалуйста, предложил Юрий Петрович, продолжая улыбаться.
А если бы я не знала? поежилась Лена.
Но вы же знаете.
И осенью хочется жить этой бабочке: пьет торопливо с хризантемы росу.
Это не про вас? поинтересовался Юра. И сразу понял, что ляпнул что-то не то. Ни к селу ни к городу.
«Ни к селу ни к городу», подумала Лена разочарованно и замолчала. Надолго.
Когда молчать стало невмоготу, она, остановившись, сказала:
Я вот все думаю, Юрий Петрович
Думать вредно, Леночка, перебил, пытаясь пошутить, Буланкини тут же запнулся. Леночкаон так еще никогда ее не называл.
«Леночка Он так меня еще никогда не называл» Лена успела поймать эту мысль, а ее уже перекрывали обрывки других: «На это надо отреагировать? Или лучшене надо?.. Я тоже когда-нибудь назову его Юрой?.. Я когда-нибудь назову его Юрой!.. Темно, я не вижу его лица Ветер, холодно, толком и не поговорить»И что-то еще и ещенеуловимое, быстрое, невнятное
На улице разговор действительно не складывался.
Когда они дошли до Лениного подъезда, она пригласила Буланкина на кофе, тут же испугавшись этого приглашения и надеясь, что он откажется. Но он не отказалсяи уже через несколько минут Лена суетилась на кухне, а Буланкин, сидя в комнате в кресле, с любопытством рассматривал корешки книг, которых было так много, что, не умещаясь на полках, они лежали на столе, на подоконнике, на полу.
«Вот такая книжная девочка. Вот такая умненькая, с нежностью думал Юра, и такая красивая. Все при ней, абсолютно все». Юрию Петровичу хотелось подумать об этом поподробнее, но он вовремя осадил себя: «Мы только дружим. Дружим, я сказал!» И тут же мелькнуло: «а почему, собственно» И еще мелькнуло: «Все равно спешить нельзя. Не надо спешить».
Они пили не просто кофе, а кофе с рижским бальзамом, который Алле кто-то привез из Прибалтики, а она подарила его Лене. Просто так подарила. Чтобы Лене было радостно. И Лене действительно было радостно. Оттого, что есть рижский бальзам и что он такой вкусный. Оттого, что Юрий Петрович попал к ней в гости. И оттого, что впередичто-то очень-очень хорошее.
Несколько раз похвалив и кофе, и бальзам, и Лену, Юрий Петрович продолжил тему, начатую на улице.
Так вот. Много думать, Леночка, вредно. А главное, бессмысленно. На этот раз он, пожалуй, не шутил.
Думатьбессмысленно? удивиласьне согласилась Лена.
Да, именно так. Кажется, у евреев есть замечательная пословица: «Худшие враги человека не пожелали бы ему тех бед, которые могут принести ему собственные мысли».
Слушайте, как вы все запоминаете? Лена сокрушенно развела руками. И почему ваши евреи должны быть для меня авторитетом?
А кто для вас авторитет? заинтересовался Буланкин.
Вы, засмеялась Лена.
У Юры на самом деле была очень хорошая память, и он с удовольствием выдал огромную порцию своих и чужих размышлений о жизни. Чаще других звучало слово «дао». Лена, конечно, его слышала. И что «дао» означает «путь»тоже знала. И даже имела некоторое представление о восточной философии с ее идеями самоуглубленности и отстраненности от мира и суеты. Но сейчас ей казалось, что все, что говорил Юрий Петрович, она слышит впервые. Точнее, по-новому. Из уст ее собеседника все воспринималось легко и весело. Воспринималось, но почему-то все-таки не принималось. Хотя кое-что понравилось. Ну например:
Дабы остаться целостным, давай себя «выжимать». Дабы стать прямым, позволяй себя изгибать. Дабы наполниться, опустоши себя.
Или:
Самую важную музыку невозможно услышать. Самая важная форма не имеет очертаний.
Когда она сказала Буланкину, что вот это действительно интересно, он не обрадовался, как должен радоваться всякий миссионер в подобных случаях, а задумчиво покачал головой:
Боюсь, вы воспринимаете это пока только на уровне формы. Как красивые стихи. Для того чтобы понять нет, не понять, а принять, принять на веру, не копаясь в этом и ничего не анализируя, должно пройти время.
Вы сами себе противоречите, заспорила Лена. Зачем время, если не думать и не анализировать?
Юра остался доволен этим вопросом, но попытался все-таки объяснить, что к любой вере нужно прийти, она редко дается сама по себе. А противоречия? Конечно, они есть. Мир просто соткан из противоречий. И не надо пытаться их разрешить, не надо пытаться искать никаких объяснений. Надо учиться у древних даосов, которые, сталкиваясь со всеми парадоксами жизни, лишь пожимали плечами и признавали, что разрешение всех проблем им не под силу. А мы что-то все пытаемся понять, «отбывая пожизненное заключение в тюрьме своего разума».
Про пожизненное заключение и тюрьму разума Юра вычитал Лене из книжки, которая почти случайно оказалась у него в дипломате.
Лена, взяв книгу в руки и начав листать, вдруг мгновенно потеряла к ней интерес, резко захлопнула и спросила:
И все равно все это не дает ответа на вопрос: как жить? Как?
Да просто, ответил Юра, забирая у Лены книгу, быть участником жизни и одновременно как бы наблюдать ее со стороны. Вот как. Хотя нет. Не прав я, конечно. К этому, повторяю, нужно прийти. Через страдания, через потери. А если это дано изначально, то скорее всего просто не почувствуешь счастья освобождения от многих условностей и зависимостей.
Мне кажется, что я понимаю, о чем вы говорите. Но только головой. А сердцем Оно так привязано к близким, родным. Оно так болит, если им плохо. И еще Как же любить, если, как вы говорите, освободиться от зависимостей?
Вот в этом-то вся и беда. Любить и одновременно быть свободным, духовно свободным, вот идеал. Понимаете? Причем любовь к конкретному человекуэто всего лишь часть любви к миру, к жизни, к себе. А та зависимость, которую мы привыкли считать любовью, зависимость от одного человека, это ограниченность, обреченность.
Свои рассуждения Юра подкрепил рассказом про Ларису. Наверное, зря. Но так уж получилось.
Лене не понравилась буланкинская теория. Не понравился и рассказ о бедной Ларисе, которой она, разумеется, сочувствовала гораздо больше, чем Юрию Петровичу. Она хотела что-нибудь противопоставить всему этомучто-нибудь убедительное и основательное. И, понимая, что у нее ничего не получится, ужасно рассердилась. И на Буланкина. И на себя.
А Юрий Петрович между тем продолжал:
Кстати, вся русская классика учит: любитьзначит страдать. И это ужасно.
Ну вот, опять противоречие! Сейчас вы утверждаете, что страдатьэто плохо. А минуту назад говорили, что к вере нужно прийти через страдание. А про русскую классику Я ведь на ней и воспитана. Поэтому
На последних словах Лена смешалась, махнула рукой, но потом все-таки продолжила:
Поэтому едва ли смогу понять все, о чем вы сейчас говорили
Интонации конца предложения у Лены не получилось, Юра смотрел выжидательно, и ей пришлось продолжить:
Нет, понять, кажется, могу. А принять и научиться так чувствоватьнет, никогда. Лена для убедительности активно помотала головой.
Никогда не говори «никогда». Простите за трюизм. И тут Юра сделал то, чего, очевидно, делать не стоило, потянулся через стол к Лене, взял ее руки в свои и долго посмотрел в ее растерянные кофейные глаза.
Лена взгляда не выдержала, но рук не отняла. И, отвернувшись, пробормотала:
Слова-то какие знаете Как будто в Сорбонне учились, а не в военном училище.
Так я ж стараюсь соответствовать. Понимать надо. На этих словах Буланкин аккуратно положил Ленины руки на стол и встал с кресла. Спасибо за кофе. И за бальзам. И за интересную беседу. Мне пора.
В понедельник, не дождавшись звонка Буланкина, Лена опять позвонила сама. Позвонила, как она себя убедила, по делу.
Юрий Петрович, вы телефон «Сполохов» знаете? Я записывала, но никак не найду. Хочу попросить ребят переписать мне несколько песенок. Мне там у них кое-что понравилось
Лена говорила быстро, опасаясь, что собьется, Она понимала, что все ее обращения к Буланкину по любому пустяковому поводу выдают ее с головой. Но поделать ничего с собой не могла.
Телефона не знаю, ответил Буланкин, но это не проблема. Давайте зайдем к ним после работы. Договорились?
Лена обессиленно откинулась на спинку стула: сам предложил, сам!
«Зря я, наверное, это сделал», засомневался Юра сразу же после того, как положил трубку. Он беспокойно перекладывал бумаги и мучительно соображал, что бы такое придумать, чтобы никуда не идти. И, найдя то, что было ему нужно, решил: скажу, что не получается сегодня.
Лена поверила в неотложные буланкинские дела, но решила все-таки первой Юрию Петровичу больше не звонить, даже если будет очень нужно.
Назавтра с самого утра на Буланкина навалилась масса проблем, и про Лену он ни разу не вспомнил. Только уже поздно ночью, засыпая, подумал: «Не позвонила сегодня. Интересно, сколько выдержит?»
Но не выдержал сам Буланкин. На следующий день утром Лена услышала желаемое:
Ну что, как у вас сегодня со временем, Елена Станиславовна? Заглянем в «Сполохи»?
Хорошо, спокойно и будто бы равнодушно ответила Лена.
И это спокойствие, которое Юра почему-то принял за чистую монету, было ему крайне неприятно.
Пока Лена на одном магнитофоне прослушивала то, что ее заинтересовало в прошлый раз, Буланкин сидел в наушниках у другого. Вдруг он повернулся и спросил:
Вам нравится Газманов?
Не знаю. Так как-то, пожала плечами Лена.
А вот эту песню вы слышали?
Лена подошла, Буланкин встал, бережно обняв за плечи, посадил ее на свое место, осторожно надел на нее наушники и присел перед ней на корточки.
Звучал красивый проигрыш Но мешали буланкинские глаза. Лена махнула рукой: отойдите! Юрий Петрович понимающе кивнул, вскочил, сделал пару шагов в сторону.
Я не верю, что жизнь оборвется,
Что когда-то наступит конец.
И звезда моя с неба сорвется,
Оставляя созвездий венец,
пел Газманов. Это было красиво. И высоко. И невыносимо.
Лена, забыв про всех, плакала. Как ей казалось, незаметно. Но Буланкин увидел. Подошел, обнял и вытер своим носовым платком Ленины щеки. Платок пах далеким, но не забытым «О'женом». Да, именно этот одеколон подарила Лена Олегу, когда он уезжал в свою Гремиху. Именно этот. Алла доставала в военторге через подругу.
Когда они вышли из «Сполохов», Юрий Петрович спросил:
Можно я буду называть вас просто Лена?
Он, наверное, забыл, что несколько дней назад уже называл Елену Станиславовну Леночкой.
И на ты. Хорошо? ответила-спросила Лена. Буланкин ничего не сказал, а, остановившись, взял Ленину руку в свою и поднес к губам.
Они долго шли молча. Когда Лена наконец собралась спросить у Юры что-нибудь умное, он опередил ее:
Лена, почему ты плакала?
Ты странный. Песня грустная, красивая. Вот и плакала. Это естественно.
Не знаю. Не думаю, что так естественно.
Для мужчин, конечно, нет.
Да я не про мужчин.
Вот здесь Лена и рассказала Буланкину про Олега. Все-все.
Юра внимательно слушал. А потом снова долго молчал. Ему хотелось кое-что расспросить про Олега поподробнее, но он не посмел.
Засыпая, Буланкин вспоминал, как вытирал Ленины слезы своим платком. Вспоминал такие же сверкающие слезинки в мочках маленьких ушей какой-то удивительной, абсолютно идеальной формы. Вспоминал глаза. Вспоминал губы. И думал: «А я, идиот, толковал ей про страдания»
А Лена, погружаясь в сон, видела ярко-голубые глаза высокого капитан-лейтенанта, который шел ей навстречу и с которым она не смогла разминуться
Через несколько дней после того, как Лена и Буланкин перешли на «ты», она вдруг совершенно неожиданно и для него, и для самой себя собралась к маме, в Рязань. Написала заявление на отпуск за свой счет, принесла Буланкину. Он, ничего не спрашивая, подписал. Она сказала «до свидания», на что он ответил: «Вы уж не задерживайтесь, Елена Станиславовна». С тем она, ничего не понимая, и уехала.
12
На вокзале Лену встречала мама, Вера Петровна. За полгода, что они не виделись, она успела чуть-чуть постареть. Во всяком случае, Лена сразу увидела два тоненьких полукруга незнакомых морщинок вокруг губи сердце ее сжалось от жалости, нежности и любви.
Сумки у Лены были тяжелые, и она обрадовалась, что сразу же подвернулся таксист и носильщик в одном лице.
Встреча с городом после обычно полугодовой разлуки всегда была нежной и трогательной. Выдержать целый год у Лены никогда не хватало сил: она или делила отпуск пополам, или, как в этот раз, срывалась на неделю-две за свой счет.
Она продолжала любить Рязань, несмотря на то что Север занимал в ее душе столько места, что, думалось, ничего больше поместиться там уже не могло.
Обычно Лена начинала волноваться, когда поезд, проделав полпути от Москвы до Рязани, начинал вдруг, как ей казалось, плавно замедлять ход. Сердце постоянно радостно замирало: вот уже Луховицы, а вот Рыбное, почти дома. Полчаса от Рыбного начинали тянуться особенно долго, и сладостная мука ожидания так распирала грудь, что было больно и тяжело дышать.