Расставшись надолго с тобой,
Увидел я блеск штыков,
И грозный, жестокий бой,
И на траве засохшую кровь
Взрывов зловещий чад,
Ночную тьму без огня,
Дороги, ведущие в ад,
Приготовила смерть для меня.
Вынесу все на войне,
Все, что дано мне судьбой
Только бы помнила ты обо мне,
А я всегда с тобой
Она прочитала эти строки два раза, переписала стихи в блокнот со старыми номерами телефонов, потом снова сгребла бумажки в кучку, завернула в чистый лист бумаги и почему-то спрятала.
VII
Было воскресное утро.
Во дворе шумели празднично приодетые ребятишки, хозяйки вешали белье, выбивали ковры, раскидывали на заборах полосатые матрацы. Галина бабушка, позвякивая спицами, медленно ходила по огороду и была сейчас похожа на деревенскую почтенную старуху инспектора по качеству, потому что за бабушкой шла то одна, то другая хозяйка грядок, покорно и уважительно выслушивая скупые замечания. Поднявшись в цветничок, бабушка наклонилась над грядами, положила вязанье на скамью и принялась быстро и тщательно выдергивать крапивные ростки.
Галя в своем единственном праздничном сарафанчике выскочила из парадного, сияющая и торжественная: сегодня был ее первый выходной день. Заметив Веру, сидевшую у окна, она без нужды одернула свой сарафанчик и со всех ног побежала со двора.
Вернулась она почти тотчас же, но не одна: с нею быстро шагала рослая, статная девчонка, даже скорее девушка, с рыжими кудрями и синими кукольными глазами на безбровом лице, пушистом, как персик, очень веселом и лукавом.
Это Танька, с гордостью сказала Галя, и Танька без всякого смущения, посмеиваясь, через окно протянула Вере руку.
Подождите, девочки, я выйду, сказала Вера.
Очень они были разные, эти девочки, худенькая, порывистая Галя и Таня, пышущая малиновым румянцем и, кажется, чрезмерно уверенная в себе.
Втроем они уселись у крыльца на бревнышке.
Первой заговорила Таня:
Ужасно вчера было весело у ремесленников. Аккордеон, и вальсы все время, старинные такие, представляешь? Она коротко и самодовольно засмеялась. А куда ты-то провалилась? Анекдоты рассказывали, представляешь? Я умирала просто
Хохотуша ты, Танька, задумчиво сказала Галя. Она, верно, думала про свое, потому что прибавила неожиданно: А помнишь, как я тебя проклинала?
Таня помолчала с приоткрытым ртом, должно быть, что-то вспомнила, и досадливо усмехнулась.
Пустяковина.
О чем это вы? спросила Вера.
Таня пожала плечами, а Галя принялась сбивчиво рассказывать об одном поверий школьников: если ничего не знаешь к экзамену, нужно, чтобы тебя проклинал кто-нибудь из друзей, тогда может вывезти удача.
Таня совсем не слушала, а только обмахивалась веточкой клена и улыбалась. Вера легко представила себе, как смирная и приодетая Таня идет на экзамен рядом с маленькой Галей. Перед дверью страшного класса Таня, сжимая под мышкой трепаный учебник, с отчаянием шепчет Гале:
Проклинай, проклинай!
Проклинаю, медлительно, серьезно говорит Галя.
А Галя, наверное, училась неторопливо, ровно, прочно, так все делалось в этой ладной мастеровой семье
Там у нас речка Чонка была, карасики плескались тихонько сказала Галя, глядя мимо всего своими широко расставленными глазами.
Таня быстро глянула на нее, потом на Веру и потупилась. Вера поняла, что обе вспомнили о родине.
Летом вода в Чонке зеленая станет, и лилии по ней, тихо и мечтательно говорила Галя. Как ветром полыхнет все белым-бело. А между стеблями утки плавают
Ну и плавают! сердито откликнулась Таня. Никто там сейчас не плавает.
Галя будто ничего не слышала.
А помнишь, Танька, в канаве-то мы с тобой
Таня только возмущенно фыркнула: она явно не одобряла этот разговор и исподтишка даже дернула Галю за сарафан. Скорее всего, Тане просто не хотелось себя растревоживать, выражение счастливой лени так и сияло на круглом ее лице.
Расскажи про канаву, Галюша! осторожно попросила Вера.
Ну конечно, это случилось летом 1941 года. Галя и Таня сдали экзамены за седьмой класс. Страшный рассвет 22 июня они пережили вместе и вместе убежали из тихого украинского городка, от речки Чонки, от вишневых садов, от своего детства, окончившегося так внезапно. В первую эту ночь взрослой жизни, лежа у шоссе в канаве, девочки обнялись, заплакали и поклялись друг другу в вечной дружбе и в верности
Рассказав все это, Галя смолкла и требовательно взглянула на Таньку.
Упрямая ты, спокойно и звонко проговорила та.
Вера поняла, что их клятва возникла по страшной случайности, от войны, от ужаса, и легкомысленная Танька быстро обо всем забыла.
Сердито помолчав, Танька спросила:
Это для того ты меня позвала? И добавила, повернув к Вере румяное, усмешливое лицо: Ей-богу, все девчонки на нашей улице говорили, что у Гальки Неволиной тяжелый характер.
Галя нервно подобрала пальцами челку, падающую ей на глаза, и пробормотала, покосившись на Веру:
Ну, и тяжелый, и что же?
Видно было, что не впервые она слышит насчет характера и сама, наверное, думает, что так это и есть.
Дружить не умеет совсем, Танька обличающе подняла коротенький толстый палец. А уж рассорится никак не простит.
А зачем они врут? упрямо, не поднимая глаз, шепнула Галя. Нынче с одними дружатся, завтра с другими. Надо уж одно.
Вот видите! Таня торжествующе расхохоталась. Тяжелый характер! Я одна с ней только и могу!
Она, верно, соскучилась сидеть, вскочила, отряхнула платье, отбросила веточку клена и независимо сказала:
Ну, чего торопила меня? Я и позавтракать как следует не успела.
Галя тоже встала.
Подожди, я хлебца вынесу.
В голосе ее слышалась покорность, она, верно, боялась, что Таня уйдет. Вот как любила она эту румяную хохотушку, единственного друга, напоминающего ей о родине.
Она вынесла краюшку белого хлеба, обе подружки снова уселись на бревно и принялись аппетитно хрустеть корочкой.
И все-таки недолго пробыла Таня в гостях у Гали, заторопилась в парк культуры. Гале же хотелось посидеть с Верой, они не виделись целую неделю.
Спеша, волнуясь, даже сердясь, Галя принялась рассказывать обо всем, что произошло с нею, когда она вдруг сделалась работницей, правда, пока еще подсобной. Вера слушала внимательно, молча, боясь спугнуть девочку неосторожными расспросами: она, Вера, сразу поняла, что маленькая, пыльная фабрика, скорее всего мастерская, выделывающая, всего только бельевую пуговицу, явилась для Гали чем-то заветным, желанным, вроде страны чудес, такой это был удивительный маленький человечек, Галя
Директор фабрики принял обеих подруг, Галю и Таню, сверх комплекта, из сочувствия, и они работали сначала без нормы. Галя бегала взад и вперед с громоздкой корзиной, поднося ракуши к шлифовальным станкам. Кругом стоял колдовской шум, стенанье и скрежет. Сама того не замечая, Галя торопилась, как одержимая.
В первый же день она успела тайком сунуть нос в соседний цех. Там, в сумрачной комнате, стояла почти непонятная тишина: люди сидели, склонившись над маленькими шепелявыми станочками. Что они делали? Галя не посмела спросить.
Пробегая по «своему» шумному цеху, еле видная из-за корзины, она пристально рассматривала работниц и неловко им улыбалась. Она искала женщину, у которой было бы доброе лицо. И вот после некоторых колебаний остановилась возле худенькой шлифовальщицы.
Свалив очередную корзину ракуш, девочка нырнула за спину женщины и принялась наблюдать, как та работает. Шлифовальный камень напоминал обычную базарную точилку, ко только был больше. Он крутился перед глазами работницы с неудержимой быстротой. Вот работница взяла ракушу и осторожно, с силой прижала к плоскому, струящемуся ребру камня. Послышалось пронзительное шипенье, и от ракуши посыпались пыль и осколки.
Галя боялась дышать, пристально глядя на руки работницы и мысленно повторяя ее движения. Женщина опять взяла ракушу и прижала ее к камню.
Ты что, девочка? спросила она, внезапно обернувшись.
Смотрю. Тетечка!.. Покажите мне, а?
Во-от! удивилась женщина. Поставят тебя шлифовать покажут. На то мастер есть.
Галя послушно схватила корзину и унеслась.
Но каждый раз, свалив порцию ракуш, она на минуту задерживалась около худенькой работницы и глядела на круглый, бешено вертящийся камень. После звонка тайком осталась в цехе и долго рассматривала и робко трогала пальцем грузный, медленно остывающий камень.
Целых два дня Галя не решалась заговорить с бледной шлифовальщицей, но та, должно быть, сама приметила девочку, и когда Галя снова заикнулась насчет шлифовального камня, женщина коротко ответила:
Останься после звонка. Покажу.
И вот Галя стала все позднее являться домой, усталая, с кровоточащими пальцами: от неопытности она, случалось, прижимала к камню не только ракушу, но и руку. Она, кажется, немножко гордилась своей пораненной рукой, а к концу недели объявила бабушке, что тайком от мастера стала шлифовальщицей и скоро попросит дать ей станок
Галя закончила рассказ и вопросительно взглянула на Веру широко расставленными, блестящими глазами.
Очень все это хорошо, сказала, улыбаясь, Вера. И знаешь, мы с тобой, пожалуй, одинаково прожили эту неделю. Только я ничему новому не научилась. Вот если б, Галюша, и мне сейчас было пятнадцать лет
Вы и такая хорошая! Галя порывисто прижалась к Вере. Вы как мама.
Они помолчали, думая друг о друге. И Галины мысли опять вернулись к фабрике.
Там еще есть сверлильные станочки, они дырки делают. А рисовальщики нарезают на пуговице рисуночек. Ну, я не знаю Может, научусь. Попробую, конечно.
Нельзя на все сразу бросаться.
Девочка с удивлением взглянула на Веру.
Мне все надо, шепнула она. Все, все! Тетя Вера, попросите дворничиху насчет камня.
Насчет камня?
Я высмотрела старая точилка в сарае валяется.
И, подумав, она сказала Вере о самом, может быть, главном, что таила пока про себя:
Буду на точилке обеими руками приучаться, обеими ведь руками, чуете?
Вера бережно обняла Галю за худенькие, ребячьи плечи и промолчала, благодарно принимая признание.
Вот когда на фронте очень тяжело было, проговорила Галя, как это у нее часто бывало, без всякой видимой связи с предыдущим, ну, армия наша отступала, а в Киеве немцы засели, помните? Вот бабушка, бывало, вздохнет: «Россию мне жалко, матушку» А мне, по правде, жалко только маму мою. Галя вздрогнула и странным, клокочущим голосом добавила: И Россию жалко, а маму больше
VIII
Утром, собираясь в госпиталь, Вера разгладила и надела лучшее свое платье: иначе она не могла поступить, хотя и думала, что там, скорее всего, заставят мыть окна или полы.
Что скажет она раненым, чем им поможет, Вера и сама еще не знала. Наверно, читать вслух придется и писать письма под диктовку. Когда-то давно, в деревне, еще маленькой школьницей, Вера писала для солдаток письма с поклонами «до сырой земли», бабы благодарили ее и плакали
На всякий случай Вера захватила несколько конвертов и книжку рассказов Чехова.
С волнением она вошла в просторный вестибюль госпиталя. Старушка гардеробщица выдала ей вместо халата длинную бязевую рубаху, одну из тех, что сшиты были в мастерской.
Вера остановилась возле большого зеркала: очень странный был у нее вид в мешковатой рубахе. Она подвернула рукава, надела сверху поясок от платья и опять взглянула в зеркало. Тоненькая, «худющая», стройная, со своими кудрями, отливающими серебром, она была бы совсем не похожей на сорокалетнюю, если б не прочная бледность обострившегося лица и выражение какой-то замученности в больших глазах.
Как же это она, такая грустная, войдет к раненым? Вера тряхнула головой, словно сбрасывая забытье, усмехнулась и решительно направилась вверх по гулкой чугунной лестнице.
Сестру-хозяйку она нашла в красном уголке, это была хлопотливая и явно чем-то раздраженная женщина с большой родинкой на верхней губе.
Вера поздоровалась и сказала, что пришла от шефов.
Вы из швейной мастерской? отрывисто спросила сестра. Над нами еще завод шефствует.
Да, я от швейниц.
Сестра даже отступила на Шаг от Веры, круглые глаза ее сердито блеснули, и она разразилась быстрой, гневной речью, картавя и перебивая самое себя. Вера не сразу поняла, в чем сестра упрекает мастерскую. Оказывается, белье скроено не совсем удачно, во всяком случае без расчета на тяжелые ранения рук и ног: рубахи и кальсоны нельзя было натянуть на больных, у которых рука или нога лежали в гипсе.
Вера выслушала и сказала с холодноватым спокойствием:
Беда невелика. Мы исправим.
Они прошли в бельевую. Вера получила ножницы, стопку белья и принялась за работу, прислушиваясь к глухим, незнакомым шумам госпиталя.
Она проработала не разгибаясь несколько часов. Стало темнеть. Сестра принесла ужин и сказала, что комиссар госпиталя попросил ее посетить палату 4 и, если она захочет, он прикрепит ее к этой палате.
Он хотел лично вас увидеть, но его вызвали. Я провожу.
Вера сдала работу, вместе они поднялись наверх, и сестра указала на высокие, белые, плотно закрытые двери четвертой палаты.
Перешагнув порог палаты, Вера остановилась, сжимая книжку и конверты. Ее поразил громкий женский смех; сначала она никак не могла понять, откуда он идет, такой странный в этой большой, тихой и душной комнате.
Да, здесь было очень душно, и она сразу почувствовала острые лекарственные и еще какие-то тяжкие запахи. Два огромных окна, затянутые марлей, были распахнуты настежь, но это мало помогало. В комнате стояло пять или шесть кроватей, и здесь на простынях лежали в разных позах неподвижные и как бы дремлющие люди. Вера увидела смеющуюся девушку в такой же, как у нее, бязевой рубахе. Девушка присела на низенькую спинку кровати одного из раненых и говорила без умолку, побалтывая ногой в старой тапочке. Раненый болезненно улыбался и беспокойно обмахивался худой рукой.
Вы к нам, сестрица? Проходите сюда, окликнул Веру слабый, ласковый тенорок, и она с облегчением пошла на голос, еще не зная, кто ее позвал, и растерянно оглядывая одинаковые, бледные лица.
Один из раненых поманил ее рукой: «Вот сюда!» и указал на табуретку около себя. Благодарно улыбаясь, она посмотрела на него внимательнее и не нашла в нем ничего особенно приметного. У него было благообразное, сильное в челюстях лицо немолодого крестьянина не то из Сибири, не то из каких-нибудь северных областей. Под густыми бровями светились маленькие, зоркие, добродушные глаза. Крупное и, как видно, мускулистое тело его едва умещалось на узкой койке, и одна нога, по колено в гипсе, лежала, слегка приподнятая, на подушке.
Он молча на нее поглядывал, аккуратно оправляя на груди бязевую простыню. Девушка все еще болтала, то и дело прерывая себя громким хохотом, и Вера вдруг ясно расслышала в ее голосе наигранно бодрые нотки. Но, еще не решаясь осуждать ее, она подумала со стеснительной завистью:
«Я не сумею вот так я ничего не сумею!»
Вы от шефов? мягко спросил ее раненый, закончив свои хлопоты с простыней.
Да от швейниц. Мы вам белье шили.
А-а! Вот и хорошо, убежденно сказал он, видя ее смущение. А вот эта деваха, Манечка, с завода к нам бегает. Тоже от шефов. Нашумит и убежит. Он незлобиво и вежливо засмеялся. Очень старается.
Я могла бы вам почитать вслух, нерешительно предложила Вера.
Вот и спасибо, все так же убежденно и ласково, словно подбадривая ее, сказал раненый и сложил на груди большие, чисто промытые руки. Зовут-то как вас, извиняюсь? А меня сержант Воронов, по саперной части. Просто сказать Иван Иваныч
Сестрица сказал кто-то хриплым голосом за спиной у Веры.
Она быстро обернулась. Сосед Воронова, молодой раненый, почти мальчик, пунцовый от жара, смотрел на нее странно неподвижными, запавшими глазами.
Подвинь ногу
Она встала, заторопилась, сунула конверты и книжечку на постель к Воронову. Как же она не увидела сразу этого молоденького и, наверное, самого больного из всех и даже села к нему спиной! Она взяла в обе руки тяжелую, в гипсе, ногу с распухшей ступней и, почти не дыша от усердия и жалости, подтянула под нее подушку. Парень все-таки скрипнул зубами и закрыл глаза.