Вере принесли подушку и ловко положили рядом красненького младенца. Девочка собирала на лбу морщинки, таращила глазенки неопределенного, «молочного» цвета, и одна губа, нижняя, у нее почему-то ушла внутрь, словно она ее сосала, Вера со страхом подумала, что у нее неправильный прикус. Она осторожно притронулась к подбородочку, и девочка тотчас же выпустила наружу крошечную розовую губку.
Озорница, озабоченно сказала Вера и громко вскрикнула: девчушка, стиснув сосок, энергически зачмокала.
Вера ощутила в груди сладостное, немножко болезненное томление от прилива молока. Теперь ей захотелось непременно развернуть ребенка, посмотреть тельце.
Нельзя, мамаша, услышала она за спиной суховатый голос сестры и порозовела от смущения.
А а у нее нет на теле ничего ну, родимых пятен или
Ничего нет. Боже мой! Сестра заразительно засмеялась. Ну почему же должны быть родимые пятна? Ребенок крепенький, смотрите, как сосет. Который это у вас?
Второй, тихо ответила Вера.
Сестра взяла у нее девочку и привычно положила, почти кинула на согнутый локоть.
Вера проводила сестру пристальным, немного ревнивым взглядом и опустила голову. «Второй» Мысль о мертвом Лене обрушилась на нее с помрачительной быстротой. Вера была еще очень слаба, все чувства в ней были как бы смещены, беспомощно оголены. И горе, мгновенно возвратившееся, торжествующе накинулось на нее.
И странное дело: радость от первого свидания со своим младенцем и скорбь о мертвом, невозвратимом сыне существовали в ней рядом, обособленно, с одинаковой, казалось бы, силой.
Вера закрыла глаза.
И снова темноглазая соседка заботливо склонилась над ней и оправила простыню.
Вы очень, очень устала, повторила она, старательно, с удовольствием выговаривая слова. Спать, спать
Вера молча, благодарно на нее взглянула. Говорить она не могла от спазмы в горле, да и что можно сказать?
Вы счастливая мать. Я тоже счастливая. Но эта женщина соседка сделала испуганные глаза и осторожно указала на больную в углу, которая неподвижно лежала, отвернувшись к стене, она имела мертвое дитя. Да? Ужасно? Она не может смотреть, когда мы кормим наше дитя. Но спите, спите, милая. Вы имеете счастливая, живая дочка. Да?
Да живую прошептала Вера, вконец обессиленная и уже сонная.
XX
Потекли долгие больничные дни. Тихое, утомительно-однообразное лежание на койке прерывалось лишь блаженными минутами свидания с младенцами, когда матери, кормя туго спеленатых дочерей и сыновей, бормочут им ласковые, почти бессмысленные слова.
Но младенцев увозили, и опять наступала тишина. Тишина раздумий, воспоминаний, доверительных бесед.
Постепенно, изо дня в день, Вера узнавала своих подруг по палате.
Женщина, родившая мертвое дитя, оказывается, недавно получила похоронную от мужа и осталась совсем одна. Она упорно молчала и, когда привозили младенцев, отвертывалась к стене, укрываясь одеялом с головою
Была в палате и отчаянная «солдатка» так она себя называла, родившая ребенка от случайного человека. С неохотой она кормила сына и по ночам потихоньку перетягивала грудь полотенцем, чтобы молоко скорее перегорело.
Своя особая судьба была у темноглазой француженки, соседки Веры. Перед самой войной ее удалось вывезти из фашистского концлагеря в Польше. Там, в лагере, у нее заболела, погибла и была сожжена в крематории единственная десятилетняя дочь Мадлен. Мужа, подпольного бойца Сопротивления, она потеряла до концлагеря, еще на воле. Какой была теперешняя семья бывшей пленницы, никто не знал, сама она ни словом не обмолвилась о родных, да и запас русских слов у нее был слишком скудным. Расспрашивать женщины не решались, боясь понапрасну растравить сердце и ей и себе.
Вера была самой неразговорчивой и застенчиво-скрытной: она мало о чем рассказывала подругам, а больше раздумывала и погружалась в неторопливые воспоминания, теперь уж не так сильно ее ранившие.
Так было и в тот вечер, когда Вера, сквозь раздумья и дрему расслышала тихий голос:
Мамаша, а мамаша! Спишь, что ли?
Она открыла глаза. Над нею, держа в руках корзинку с передачами, стояла старая няня. Она подала Вере кулечек с печеньем и записку. В углу записки поспешно нацарапано было:
«Тетя Верочка, напишите ответ, это я жду. Галя».
Кулечки и письма приносили Вере каждый день, женщины с ее двора ходили, наверное, по очереди. А теперь вот прибежала Галя, курносая девчоночка, пуговичная мастерица. И, как всегда, на Веру словно теплым ветром пахнуло и от немудрого письма и от немудрого угощения. Захотелось по-настоящему, неторопливо ответить заботливым подругам.
Она подробно написала о дочке: как она спит, сосет грудь, прячет нижнюю губку. Подумав, прибавила:
«Мне иногда кажется, она смотрит на меня с упреком, но это, конечно, одно воображение. Какая же она беспомощная, мягонькая, и я все боюсь, что няни ее могут сломать. Очень ее люблю, очень, уже беспокоюсь о ее судьбе и всем готова для нее пожертвовать. Не стара ли я для нее? Мне ведь уже сорок лет. А Леня все стоит перед глазами. В одно время и радуюсь и плачу. Не думала, что так может быть У моей сестры перед войной тоже умер сын, единственный, и потом родилось позднее дитя, девочка, эту девочку в семье ласково называли «заплаткой». Теперь сама вижу: нет, не заплатка
Спасибо вам, дорогие подруги, всем спасибо, мне здесь даже завидуют, чувствую себя будто в семье. Пишите мне, радуюсь каждой строчке»
Няня унесла письмо, и Вера, успокоенная, задремала. Показалось, что прошло лишь несколько минут, разбудила ее та же няня. Молча она протянула письмецо, точно такой же аккуратный треугольничек из графленой бумаги.
Прилетела опять твоя курносая, с притворным недовольством проворчала она. Говорю, нельзя, кончились часы, не приму. Так она заговорила меня, затараторила: «Письмо общественное, а мне на фабрику, в вечернюю смену, уж пожалуйста!» Наверно, дочка она тебе? Или чужая?
Вера ответила коротко:
Не дочь. Но и не чужая.
Няня, ничего не поняв, покачала головой и тихо вышла.
«Ты совсем даже не старая, Вера Николаевна, написано было в ответном письме, родишь ведь всего второго. А на годы не смотри, да и не такие они у тебя поздние. Ребенка вырастишь и для себя поживешь. А горя своего не трожь, оно никуда от тебя не уйдет, всегда шатром над тобой стоять будет. Будут рядом жить и горе и радость в жизни все так. Не мучь себя понапрасну, давай себе волю, и поплачь, и посмейся»
Вера перечитала письмо, медленно шевеля губами, улыбнулась: она поняла, что письмо продиктовано бабушкой Неволиной.
Все шло хорошо, и Вера стала ждать выписки в положенный срок: давно она уже высчитала, что это произойдет утром десятого мая. Но чем ближе подходил срок, им нетерпеливей становилась она: скорее, скорее на волю, к людям, жившим, наверное, сейчас в радостном ожидании победы!
Да. Победа свершилась, фашисты поставлены на колени. И пушки замолчали об этом хорошо было известно даже здесь, в тихой больничной палате. Но все равно люди ждали ото дня ко дню, от часа к часу, когда победа над Германией будет торжественно возвещена, объявлена по радио.
Ликование стояло у порога, но рупоры на улицах Москвы еще молчали.
И только майской ночью, в третьем часу, перед рассветом, голос диктора, памятный каждому советскому человеку тем, что, ничего не утаивая, говорил в страшные месяцы сорок первого года о фашистах под Москвой, знакомый звучный голос диктора возвестил наконец о полной капитуляции Германии и о празднике Победы, назначенном на девятое мая.
Вера проснулась оттого, что кто-то, смеясь и всхлипывая, тормошил ее и целовал куда попало в щеки, в нос, в волосы.
Виктуар, виктуар!.. О, наконец Не пугайте О, наконец! шептал тихий, прерывистый голос.
Вера узнала соседку француженку Аннету, как ее называли в палате, и села на постели, ничего не понимая.
Победа! На улице кричат! объяснила ей больная с койки в углу, та самая, у которой родился мертвый ребенок. Встаньте посмотрите!
Впервые эта больная заговорила так громко; голос у нее был низкий, контральтовый, властный.
Изо всего десятка женщин одна Вера готовилась к выписке и была «ходячей», поэтому палата смотрела на нее с нетерпеливым ожиданием.
Вера заволновалась и никак не могла попасть ногою в туфлю. Наконец справилась, подошла к окну. Сердце билось гулко, с болью, она придерживала его ладонью.
В переулке, синеватом от предрассветных теней, заметно было смутное движение. Окна большого дома напротив непривычно, все до одного, освещены. Присмотревшись, Вера увидела у ворот этого дома две фигуры. Мужчина и женщина. Мужчина стоял на приземистой лесенке, спиной к Вере, и что-то прикреплял к стене дома.
«Флаги вешают, догадалась Вера. Настало ведь утро утро мира».
Ну? Ну? услышала она за спиной и повернулась к подругам.
Поздравляю Дождались! сказала она с запинкой, порывисто вздыхая.
В ту же минуту послышался шепот, француженки Аннеты, смотревшей на нее глазами, полными слез:
Мадлен, о Мадлен!
Вера подошла, села на постель и осторожно обняла женщину.
Да, они, матери, вспомнят прежде всего о своих погибших детях. Аннета задрожала, забилась у нее в руках, тщетно пытаясь сдержать исступленные рыдания.
Ma pauvre petite! проговорила она, и Вера опять поняла все, потому что это был голос материнского горя, одинаково понятный на всех языках мира.
Путая русские и французские слова, захлебываясь слезами, Аннета говорила:
Моя бедная девочка! Ты могла бы стоять рядом со мной в эту великую минуту. Проклятье твоим убийцам! Милая, если б я могла верить, что ты сейчас видишь меня Милая, ты унесла с собой мое сердце. Мне надо найти в себе силы, чтобы полюбить твою маленькую сестру. Это еще такой беспомощный комочек!.. Комочек моего тела О Мадлен, Мадлен!
На рассвете привезли ребятишек.
С победой! С миром! приговаривали няни, ловко подваливая к матерям спеленатых малышей.
Больная в углу впервые не отвернулась к стене. Взгляд ее, лихорадочно блестевший, вопрошающий, останавливался то на умиротворенных фигурах женщин, то на белых, живых свертках младенцев, с нежной ненасытностью припавших к соскам. Некоторые младенцы громко, протяжно причмокивали и захлебывались молоком.
Зрелище это, наверное, причиняло одинокой женщине нестерпимую боль.
Вера встретилась с ее тоскующими, голодными глазами и нерешительно спросила:
Вам сегодня немножко лучше, правда?
Да, безучастно ответила женщина.
И Вера замолчала, виновато опустив голову: ничем она не могла помочь этому осиротевшему человеку.
XXI
Весь этот длинный, пасмурный день больница жила словно в прибое океанских волн. Крепкий ветер счастья раскачивал, нес на себе дом с белыми высокими комнатами, где в древнейших муках рождался юный человек.
Львиные шумы праздничных людских толп врывались в раскрытые фортки.
Все, кто мог двигаться на слабых ногах, не отходили от окон. Стояли и, глотая радостные слезы, рассказывали подругам о том, что улицы черны от народа. Матери и отцы несут детей на плечах, как это бывало раньше, до войны. В толпе застрял и едва движется поток машин; всех военных толпа встречает приветственными криками, а иных несет на руках
Вечером прозвучало приветственное слово Сталина, прогремели могучие залпы победного салюта, и над Москвой загорелся купол из разноцветных прожекторов.
Вере позволили выйти к калитке, и она, дрожа от возбуждения и слабости, долго смотрела на праздничное небо, где скрещивались, расходились и снова скрещивались гигантские лучи.
Она не сразу разглядела в глубине пылающего неба пурпурный флаг Родины: он мятежно плескался на ветру в пронзительно голубом скрещении двух прожекторов.
Скоро Веру позвали в палату: наступил час вечернего кормления. Детей уже привезли, и ее девочка, единственная оставшаяся на коляске, недовольно кряхтела.
Вера привычно проделала весь несложный ритуал приготовлений, взяла девочку и осторожно опустила на подушку. В руках надолго осталось ощущение крохотной тяжести родного тельца. Девочка крутила головенкой, рот ее был раскрыт, приготовлен.
Вера откинулась на подушку.
В палате стояла глубокая тишина. Отсветы прожекторов, преодолевая ночные тени, бродили по потолку и по стенам, за окнами глухо шумела улица.
Первый день мира подходил к концу. Он был так значителен, этот первый день мира, он так много обещал и вместе с тем поселил в человеке такие сложные и неясные раздумья, что хотелось проводить его в вечность молчанием, по крайней мере вот здесь, на больничной койке.
Так же или примерно так думала и соседка Веры, француженка Аннета, лежавшая неподвижно, обняв свое дитя.
Встретившись взглядом с Верой, она прошептала, словно боясь нарушить тишину палаты:
Я буду назвать своя дочь Виктория. Это значит победа по-русски. Да?
Она улыбнулась, счастливая, но где-то в глубине ее темных глаз тлело горе.
Да, да, Виктория это красиво, так же тихо ответила Вера и смолкла, думая о своем.
На руке у нее лежало дитя, ею рожденное, несметное ее богатство, ее мир, ее сердце, вынутое из груди. Что ждет тебя, маленькая?
Аннеточка, обратилась она к француженке, а вдруг опять будет война?
Война? Француженка с ужасом взглянула на Веру, потом на свое дитя. Надо нет война! Нет! со страстностью, в полный голос, сказала она.
Обе женщины, и Вера и француженка Аннета, прижимающие к себе малюток, едва рожденных, на одно мгновение представили себе, сколь они беспомощны, две слабые женщины на больничных койках, перед каким-нибудь снарядом или бомбой невиданной, адской мощности, уже изобретаемыми где-нибудь в смертоубийственных мастерских войны.
Увы, есть еще люди на земле, чающие войны.
Но неужели человечество, едва зализав зияющие свои раны, позволит разразиться новой войне, не сумеет защитить от нее своих детей?
«Франция, родная моя земля, думала Аннета. Какою восстанешь ты из пепла? Не забудь унижений, рабства, нищеты, смертей, что принесли с собою фашисты. Не забудь колючей проволоки лагерей, на которой распяты твои патриоты. Не забудь смертных дорог, по которым текли людские толпы, расстреливаемые гитлеровскими пиратами. Не забудь кораблей Тулона они предпочли смерть на дне моря фашистскому рабству. Я заплатила войне неисчислимой ценой. Я оставила за проволокой пепел моей Мадлен и не знаю безвестной могилы мужа. Я все помню. И я спрошу с тебя, моя Франция».
«Мы победили, мы, русские! с гордостью думала Вера. Я ведь могу так сказать, я, мать Лени. Мой народ прошел с боями по своей земле, по своей крови и дошагал до Берлина. Мы едва не погибли сначала, но теперь, я думаю, мы самые сильные. И мы не захотим войны. Так думаю я, женщина, мать.
Завтра мы с маленькой уйдем отсюда. Начнется новая жизнь. Маленькая будет лежать в колясочке в твоей комнате, Леня. Теперь это ее комната. Ты ведь никогда не вернешься.
Но как мы назовем маленькую, Петя? Ты, Петя, конечно, подумаешь прежде всего о том, что Леня не вернется. Никогда не вернется. Подумаешь и промолчишь.
Как же мы ее назовем, крошку? Говорят, есть счастливые имена и несчастливые. Я в это не верю. Знаешь, Петя, ей нужно дать имя бедной моей матери: пусть она будет Ольга. Прекрасное имя Ольга.
Но что ждет тебя, маленькая? Ты смотришь на меня с такой пристальностью, как будто о чем-то спрашиваешь.
Могу только одно сказать: люблю, люблю! Готова сгореть для тебя на медленном костре. Только бы ты была счастлива, мое сердечко. Я отдала войне половину жизни и до конца своего пройду с незаживающей раной. Но думаю так: мы не захотим войны, мы ведь никогда ее не хотели.
Хочу верить в мир.
Леня, мальчик мой, хочу верить в мир. Вот эта крохотка, это мое сердечко, поможет мне жить и верить без тебя».
Вера даже приподнялась, чтобы лучше увидеть личико дочки, которая уже насытилась и выпустила сосок. Темные глазки ребенка как будто последовали за ее движением.
Их неопределенный, бессознательно-неподвижный взгляд показался ей загадочным
19451970
САРГАССОВО МОРЕ
I
В канун 8 марта, отмечавшегося в 1960 году с особой торжественностью празднику исполнилось ровно полвека, в клепальном цехе московского завода стало известно, что среди награжденных орденами и медалями названа клепальщица Екатерина Степановна Лаврова.