Ступай проводи дядю Ивана, от нас ото всех.
Когда стали подходить к вокзалу, Иван прикрикнул на женщин, и они замолчали.
На перроне толпилась большая группа мобилизованных. Возле каждого мобилизованного стояли женщины, ребятишки, лица у всех были усталые и спокойные.
Только один отдельно маячил в стороне.
Одетый в военную форму, он читал газету.
Клавдия не сразу узнала Павла Качкова в солдатской шинели. Ее словно обдало горячим ветром, и она подошла к нему на немеющих, точно бы подламывающихся ногах.
Ты тоже уезжаешь?
Выражение радостной изумленности так и осветило исхудавшее, озабоченное лицо Павла.
Ты пришла? Так быстро? непонятно спросил он.
Я дядю Ваню провожаю. А ты тоже призванный?
Нет. Я добровольно.
Он скупо объяснил, что все эти дни пришлось ему неотлучно сидеть в горкоме. На фронт он уезжает вместе с большой группой комсомольцев призывников и добровольцев.
У всех семьи здесь, провожают, а я один Насилу упросил одного мальчонку сбегать за тобою.
Не видела мальчонку, я сама, убито прошептала Клавдия, и губы у нее задрожали.
Павел, сразу став серьезным, взял ее за руку.
А мы постановили здесь не плакать, сказал он медленно и несколько затрудненно. На фронт надо ехать злым. Ты ведь знала, что я непременно поеду Первым поеду!
Да нет.
Она стояла перед ним, румяная и потерянная. Он открыто и жадно разглядывал ее нежное удлиненное лицо, большой красивый рот, прямые, очень тонкие, светящиеся каштановые волосы, которые как бы оттеняли блеск темных глаз, хрупкую, чуть неровную линию плеч
Как я рад тебе, медленно, не сводя с нее глаз, сказал Павел. Милая ты моя Клавдия Значит, я не один?
Да! тихо, но твердо отозвалась она и вспыхнула до ушей. Только я схожу на телеграф, отпрошусь. Я скоро, добавила она скороговоркой.
Павел смотрел ей вслед, улыбаясь, она беспрестанно оборачивалась и помахивала ему тонкой ладошкой, пока не скрылась за поворотом дамбы.
XII
Бойцы части, куда влились мобилизованные со станции Прогонная, в этот же день получили обмундирование, но что-то задержало отправку эшелона, и вечером в березовой роще за вокзалом образовался походный лагерь. Отовсюду пришли женщины, девушки, матери, со станции и из города, все с белыми узелками прощальных гостинцев. Мужчины, одетые в военную форму, были непривычные и какие-то уже не свои; это очень остро напоминало о скорой разлуке.
Необычайно было в этих проводах полное отсутствие пьяных, Павел радостно отметил это. Он стоял на опушке рощи, глядя на пеструю толпу. Люди вели себя с необыкновенным достоинством. Около каждого бойца толпились его близкие мать, отец, жена с ребятишками Павел был один, и бойцы наперебой старались вовлечь его в свои семейные кружки. Делалось это с такой деликатной настойчивостью, с таким строгим и чистым дружелюбием, что Павлу трудно было отказываться. Но он уклонялся от приглашений ждал Клавдию.
Он думал о том, что Клавдия не похожа ни на кого на свете, одна она такая, особенная, необыкновенная. Как теперь жалел он, что не встретился с нею до недавней памятной ночи! А ведь приметил ее давно, с самого приезда на Прогонную. Недаром же нравилось ему заговаривать с Клавдией, видеть, как она нежно вспыхивала, не знала, куда девать руки, и все-таки смотрела на него прямо и требовательно.
Сколько раз, проходя мимо большого окна телеграфа, он с любопытством взглядывал на ее хрупкую фигурку! Мог ли он думать
Павел так размечтался, что не заметил, как живая, настоящая Клавдия вышла из-за старой, дуплистой березы, и даже вздрогнул: она была в светлом легком платье, и в руках у нее белел узелок с гостинцами!
Я принесла тебе сдобнушек, мама испекла, сказала она, слегка запыхавшись. Они такие вкусные!
Павел взял узелок, счастливо улыбаясь.
Спасибо, милая, и твоей маме спасибо. Ну, теперь пойдем.
Они быстро зашагали в сторону пруда.
В тот момент, когда они обходили дымящуюся походную кухню, молоденький повар в белом колпаке шутливо постучал уполовником по краю котла и неожиданно сильным, мужественным, просторным голосом запел песню про Волгу-матушку.
Песню подхватили сразу мужские, девичьи, ребячьи голоса, и она разгорелась, как пожар, во всем лесу.
Павел и Клавдия так и замерли около запевалы. Они пели вместе со всеми одну песню, и другую, и третью, потому что невозможно было оторваться от этого стройного потока голосов.
Осторожно обняв Клавдию, Павел немножко неловко повел ее дальше. Женщины с Прогонной смотрели им вслед затуманенными, жалостливыми глазами. Никто даже не вспомнил, что никогда ранее не видели их вместе: в горестный час расставанья все было как-то допустимо и понятно.
Клавдия шла легко, подняв голову, сияющая наперекор всему, и один немолодой солдат, взглянув на нее, не удержался и спросил Павла:
Твоя лебедушка-то?
Павел молча кивнул: «Моя».
Они сели у самой воды, уже темнеющей и прохладной. В лесу тушили костры, и ребятишки встревоженными кучками с плачем брели в поселок: им не хотелось уходить домой от отцов, ставших вдруг солдатами, от песен. Женщины, строго покрикивая на ребят, проводили их через железнодорожную насыпь и возвратились к мужьям.
Я тоже останусь, сказала Клавдия, глядя в черную воду пруда. Не хочется спать. Посидим.
Павел сбегал к эшелону, принес шинель, накинул ее на плечи Клавдии. Они сидели тесно, почти не видя друг друга в темноте, которая быстро одевала и рощу и озеро. Уже пропало ощущение отъединенности, мира и тишины, какое было здесь днем, под солнцем. Отчетливо слышался разноголосый гомон вокзала, пыхтенье маневрового паровоза. Мимо то и дело проносились длинные эшелоны, без гудков и огней. Тогда частый, как бы задыхающийся, металлический перестук врывался в рощу, и тревожное, раскатистое эхо нарастало, подобно грому.
Клавдия каждый раз вздрагивала и оглядывалась на ту синеватую мглу за рощей, где на восток и на запад разлетались прямые, стремительные пути.
Вот уж и ночь, сказала она, когда грохот одного из эшелонов прокатился через лес и затих вдали. Как быстро
Тебя не будут искать дома?
Нет, мама знает. А отец Клавдия пожала плечами. Отцу я ничего не говорила.
Павел тихонько высвободил руку и в темноте, как слепой, провел пальцами по ее лицу, по хрупкому плечу.
Хочу тебя запомнить всю.
Клавдия кивнула головой, он задержал пальцы на ее почти ребяческом локотке и после долгой паузы тихо спросил:
А ты не ошибаешься, Клавдия?
Нет! Клавдия шевельнулась и, почти перестав дышать, положила голову ему на плечо. Нет.
Будешь меня ждать?
Да, да! шепнула она и порывисто вздохнула.
Так просидели они, укрывшись одной шинелью, последние часы перед разлукой. Короткая летняя ночь пронеслась, словно на крыльях. Мягкий лепет травы, нависшие над прудом темные купы деревьев, железный грохот проходящих эшелонов все это навсегда вошло в память Клавдии. «Запомни, запомни каждый звук и каждую былинку у ног», повторяла она себе и не могла открыть глаз в каком-то блаженном полусне: теплое, жесткое плечо Павла, его сильные и нежные руки вот что было сейчас главным в мире
На рассвете лагерь подняли, бойцы наскоро умылись, получили хлеб, построились и зашагали к вокзалу.
Женщины, и среди них Клавдия, дрожащая в ознобе, пошли сзади, на некотором отдалении, прямо по высокой росистой траве. Клавдия смутно слышала приглушенное всхлипывание, тихий, отрывистый разговор. После бессонной ночи слегка кружилась голова, и было ощущение странной невесомости во всем теле. Впереди то один, то другой боец вдруг оглядывался и долго шел неловко, одним плечом вперед.
Твой глядит, шептали тогда жене бойца.
Сердечушко родимое!
Не плачьте, слышите?
Проводим по чести, а тогда уж
Клавдия терзалась и от своей боли и от жалости к подругам. Но вот оглянулся Павел, и немолодая женщина с большим бледным ртом тронула ее за локоть:
Твой, твой
Клавдия, как и все, улыбнулась Павлу и помахала ему рукой.
В этот момент ей почудилось, что в стороне от всех, около низкого кустарника, стоит ее мать в темной праздничной шали и с тяжелым свертком в руках.
Клавдия удивилась, хотела оглянуться на кустарник еще раз, но тотчас же забыла обо всем: бойцы уже вступили на Вокзальную площадь, и Павел вышел из рядов и взял ее под руку.
В поле рассыпались ребятишки они собирали прощальные букеты, безжалостно, с корнем, вырывали свежие, в утренней, росе цветы. Павел и Клавдия миновали вокзал и остановились на самом краю перрона.
Простимся здесь, сказал Павел, крепко держа ее за руки.
Он так долго, так неотрывно смотрел на Клавдию, что у нее навернулись слезы. Сдвинув каску, он поцеловал ее в дрожащие, приоткрытые губы. Клавдия растерянно положила ему руку на плечо, но рука соскользнула, и Клавдия почувствовала, как под ладонью сильно и прерывисто бьется его сердце.
Па ва-го-нам! донеслась с вокзала резкая команда.
Клавдия шагнула к Павлу, губы у нее покривились. Он бережно поцеловал ее в оба глаза, потом, уже торопясь, в щеку, слегка оттолкнул, махнул рукой и, придержав саперную лопатку, побежал на вокзал.
На перрон уже не пускали. Бойцы один за другим отрывали от себя женщин, ребят и, посуровев лицом, быстро взбирались в теплушки, убранные свежими березовыми ветвями. В руках бойцы крепко сжимали винтовки и букеты полевых цветов. Женщины плотно стояли за полосатой оградой. Никто из них действительно не плакал, а когда одна женщина не выдержала и вскрикнула, ее тотчас же загородили спинами и сурово заставили замолчать.
Паровоз загудел, запыхтел, окутался понизу парами, вагоны дрогнули, и зеленые ветви на них затрепыхались под ветром. В одном из вагонов вспыхнула песня пели одни мужские голоса, в другом заиграла гармонь с колокольцами, и состав, сначала медленно, потом все ускоряя ход, двинулся мимо берез, мимо вокзала, мимо огромной толпы провожающих. Клавдия, как и все, махала платочком и вся тряслась от волнения, тщетно пытаясь улыбнуться. Павел высунулся из теплушки, взмахнул букетом, глаза его неясно блеснули из-под каски, и больше она его не увидела.
Тотчас же с необыкновенной отчетливостью она поняла, что стоит одна, в толпе таких же одиноких женщин. Кто-то, задыхаясь, принялся причитать за ее спиной, кто-то вскрикнул и заплакал в голос. Клавдия побелела и, наверное, опустилась бы прямо на-камни, если бы сильные руки не подхватили ее. Она подняла голову и сквозь слезы увидела спокойное желтоватое лицо матери.
Тут силы совсем ее покинули, она уткнулась матери в грудь и дала надеть на себя пальто. (Это, значит, ее пальто держала мать, стоя у кустарника!)
Они выбрались на перрон, перешли через пути и медленно побрели домой.
Мать все еще держала Клавдию за руку и ни о чем не спрашивала.
Теперь ничего, мама, первая виновато сказала Клавдия. Я только озябла.
Виданное ли дело в платьишке одном. Нынче весна ведь поздняя.
В голосе матери слышался укор, и она почему-то очень тяжело дышала.
А ты давно пришла туда? спросила Клавдия, не смея поднять головы.
Матрена Ивановна по старой привычке вытерла сухие глаза и мягко усмехнулась.
Мама! крикнула Клавдия и, вся в слезах, плача и смеясь, кинулась к матери.
Та отступила и даже подняла руки, как бы защищаясь.
Собьешь ведь, дурочка. Слушай-ка, чего скажу.
Было что-то такое в серых влажных глазах матери, что остановило Клавдию, и она мгновенно стихла.
Может, не по-матерински я делаю, с торжественностью начала Матрена Ивановна, но осеклась и, как бы стыдясь, скороговоркой добавила, а только за тридцать-то пять лет я такой ласки от отца не помню. Скрытная ты, в меня пошла.
Клавдия с робостью глядела на бледное, большеглазое лицо матери. Впервые мать говорила с ней как с женщиной. Значит, пришло время
Ну, теперь рассказывай, властно сказала мать.
Клавдия вздохнула с облегчением: она готова была раскрыть матери самые потайные свои мысли.
Ему уже двадцать лет, начала она, торопясь и не замечая легкой усмешки матери. У него отец машинист старый, живет на такой же вот маленькой станции. Там еще пруд есть. Павла комсомол прислал работать сюда
А мать у него где же?
Померла.
А-а снова глуховато и значительно протянула Матрена Ивановна.
Клавдия подождала, но мать молчала, глядя себе под ноги.
На войну он сам пошел, добровольно. Его в военную школу определяли, да он не захотел: война, говорит, лучше выучит.
Видать, хороший человек.
Он вернется, мама.
Мать медленно покачала головой.
Обязательно вернется! убежденно повторила Клавдия.
Ну-ну Дай-то бог.
Они стояли у своей усадьбы. Матрена Ивановна медлила отворять калитку, и Клавдия поняла, что дома она не скажет ни слова. Тогда, внезапно осмелев, она взяла мать за руку.
Пойдем, ты устала.
К ее удивлению, мать покорно вошла во двор.
XIII
Утром, рассеянно взяв сверток с едой, поданный матерью, Клавдия отправилась на вокзал.
Когда она подошла к путям, со станции как раз тронулся длинный состав. В широко раскрытых дверях теплушек стояли и сидели, свесив ноги, красноармейцы Клавдии показалось, что они все смотрели на нее. Невольно она оправила волосы и оглянулась.
Она и в самом деле стояла одна посреди широкой улицы. Теплушки, грохоча на стыках, плыли и плыли мимо нее. Вдруг один красноармеец, очень молодой, бритоголовый, высунулся из двери и нерешительно махнул ей рукой. Должно быть, в теплушках увидели, как худенькая, большеглазая девушка, прижав руки к груди, шагнула вперед, сорвала с себя косынку желтенькую, в горошек и принялась прощально ею размахивать. Тогда множество рук замахало ей в ответ.
Клавдия стояла с косынкой в руках, пока последний вагон, тускло блеснув сигнальным фонариком, не скрылся на повороте.
По старой привычке Клавдия зашагала к вокзалу прямо по путям. Тут ее и настиг резкий окрик:
Куда? Назад!
Клавдия испуганно остановилась. На тормозе платформы, сплошь затянутой брезентом, стойл часовой. Он смотрел на Клавдию с раздражением и, как ей показалось, даже со злостью.
Не видишь? Ступай к переходу!
Да мне ведь на службу, вон туда, просительно сказала Клавдия, показывая на вокзал.
Еще разговаривать будешь! уже и в самом деле со злостью закричал часовой и даже вскинул винтовку.
Клавдия съежилась и молча, явно обиженная, повернула назад, спиной чувствуя пристальный взгляд часового.
По широкому дощатому переходу двигался народ женщины с ребятишками на руках, бойцы в касках, красные и потные от жары, озабоченные железнодорожники, множество крикливых мальчишек
На перроне, у вокзального садика, пристроился предприимчивый уличный фотограф, или, попросту, «пушкарь». Сейчас перед трехногим его аппаратом стоял, робко улыбаясь, молодой красноармеец с выцветшими под деревенским солнцем волосами. За спиной у красноармейца грубо зеленела «декорация» озеро с лебедями. Наверное, последний этот мирный снимок будет отправлен в далекую деревню с какой-нибудь неумелой и очень ласковой надписью
Клавдия медленно шла по шумному перрону. Маленькая родная станция, знакомая, казалось, до последнего камешка, снова и снова вставала перед ней неожиданная и немного страшная.
Со всех платформ длинного эшелона, неподвижного и затянутого брезентом, глядели жерла орудий короткие, могучие, густо замаскированные длинными увядшими ветвями Так вот почему был так строг сердитый часовой!
Клавдия бережно обходила стоявших у путей молчаливо-горестных женщин в чистых, праздничных платьях.
«Провожают», прошептала Клавдия. Сердце у нее больно заныло от своей незажившей беды. И вдруг она подумала: теперь везде провожают молодых мужчин отцов, братьев, мужей, везде, от Тихого океана, где служил ее брат Сергей и куда нужно было ехать поездом двенадцать суток, и до Черного моря и еще других морей.
Она попыталась представить себе безмерные пространства земли, лесов, могучих рек, гор, но в воображении у нее, вчерашней школьницы, возникали лишь страницы географического атласа. И все-таки мысль о большой Родине, о родной, ее, Клавдииной, земле, на просторах которой уже кипели сражения и пролилась первая кровь войны, мысль эта была огромной и щемящей.
Так, в неясных раздумьях, добрела она до вокзала. В дверях телеграфа внезапно столкнулась с Яковом. Ее поразило пепельно-серое и какое-то измятое лицо парня.