Где же теперь искать Грошева? На складе? Если на поля не кинулся. У него мотоцикл, если уехал, так ищи-свищи. Нет, по времени должен быть на складе.
Дорожка-дорожка. Сейчас по этим ухабам помидоры разве убережешь? Тут бы асфальт. А коли знаешь, что дорога плохая, зачем на этом поле помидоры садить. Все одно мешанину возьмешь, а не урожай. Глазу хозяйского нету. Только бы Грошев не умотал.
Бригадир был на складе. Лазил по крыше с прорабом, что-то доказывал. Строительный бог невозмутимо глядел на него из-под фуражки-аэродрома, что-то записывал. Его подчиненные сидели в тени, у стенки, жевали. Здоровые крепкие ребята с южным загаром. Вот уже третий год строят в колхозе. До зимы работают, а потом уезжают в теплые края. Строят неплохо, только шкуру дерут с колхоза. Да уж лучше шкуру пусть дерут, только бы строили.
Грошев слез по шаткой лестнице, сплюнул, сказал прорабу:
Ты уж погляди, Арутюн Амазаспович, погляди Дело-то простое, а бед может навалить. Зимой не исправишь.
Прораб кивал.
Ящики городским нужны.
Грошев яростно поглядел на Николая:
А я их где возьму?
Так надо же.
Говори председателю. Не я ж эти ящики рожаю. Вот что, кооперация машин не шлет что-то, а склад затоварен еще вчерашними помидорами. Дуй-ка прямо в район. На консервный. Сгрузишь, возьми квитанцию. А тару загрузи обратно.
А на поле?
Делай что говорю. Все одно они там без ящиков ничего делать не будут. Да езжай, говорю тебе.
Непорядок это! Николай пошел к машине, а Грошев кричал ему вслед, размахивая руками:
Ну спасибо, что надоумил. И без тебя знаю, что непорядок. Только где я тебе тару возьму, где? У всех к бригадиру требования. Я ж не бог!
На консервном кладовщик быстренько написал квитанцию:
Вот так бы и давно. С поля, говоришь? Очень хорошо. Только вот что, милок, грузить тебе самому надо будет. Грузчиков на уборку отправили, а у меня грыжа. Нельзя, понимаешь. Врачи запрещают.
Он сел на скамейку возле весовой, достал сверток, начал жевать, цепко пересчитывая глазами ящики, которые носил Николай. Когда дело дошло до тары, тут уже встал и начал помогать, норовя всучить ящики поплоше.
Так и вышло, что вторым рейсом Николай поехал на поле около двенадцати. На подъеме догнал бывшего солдата. В базарной авоське волок парень пять бутылок «Яблочного». Увидав машину, замахал руками: «Погоди!» Сел рядом в кабину, сказал укоризненно:
Вот видишь, папаша, все равно взял, только времечко потеряно. Ты, между прочим, виноват.
На поле городские разбрелись по группам. Корзинки с помидорами составлены в одном месте, у ящиков, набитых доверху. Начальник в брыле кинулся к Николаю с руганью:
Как же так, товарищи дорогие Мы сорвали сотни людей, от дела государственного, а вы
Попутчик Николая, пряча за спину авоську, сказал:
Да что вы на него, Борис Поликарпович Он же шоферюга. Его дело простое. Начальнички зевают.
Борис Поликарпович махнул рукой и пошел к лесопосадке.
Товарищ Не знаю, кто вы по должности, Николай шагнул следом. Тут вот какое дело. Насчет ящиков я начальству сказал, видно, будут кумекать. А пока урожай надо возить в район, на консервный завод. Там грузить надо, а мне одному не под силу. Пару мужиков бы, тогда б я пораньше обернулся. Чтоб грузили, понимаешь
Это мы мигом попутчик Николая выскочил из-за его спины, Борис Поликарпович, да мы с Дятьковым запросто. Родная работа Бери-кидай. Чего тут загорать?
Езжайте! Начальник вроде бы даже и глядеть не хотел на Николая, олицетворяя его с неизвестным ему, но, видимо, очень неприятным и презираемым колхозным руководством.
В кабину влез вместе с солдатом худощавый мужик с острым взглядом. Сразу же окинул взором картинки, приклеенные Николаем для красоты. Хмыкнул:
Весело живем, товарищ водитель. Только Трошин уже больше не поет. Не в моде.
А мне нравится, сухо сказал Николай, всем своим видом и тоном показывая, что к разговорам не расположен и намерен между собой и пассажирами сохранять приличную дистанцию.
Значит так, батя, бывший солдат чувствовал себя почти дома, меня зовут Петька. А это Дятьков лучший в области фрезеровщик. В данный момент ударник колхозного труда.
Только до четырех часов дня, хмуро сказал Дятьков. В четыре домой поедем.
Кучеряво живете, не выдержал Николай.
А нас тут упрекать нечего, Дятьков засмолил сигарету, и Николаю почему-то он показался ужасно неприятным человеком, мы к вам на подмогу, а тут порядка и не было. Вот вы скажите, товарищ водитель, если здесь, на этом поле, до двухсот человек, то они ведь не для прогулки сюда приехали. Мы цеха оголяем, а потом будем пахать сверхурочные из-за вас. Мне в цеху перекурить некогда, а тут Курорт.
Машина выбралась на самую верхнюю точку берега. Дальше с километр дорога петляла у самого обрыва. Отсюда видна была вся долина реки, с серой громадиной плотины невдалеке. Там ворочались экскаваторы, бульдозеры, сновали самосвалы. Плотина будто врезалась в лес, рассекая его на две неравные части. Меньшая уже подтоплялась грунтовыми водами, и деревья начали клониться к горизонту. Дальше массив густел и закрывал все пространство почти до горизонта. Справа, на небольшой песчаной проплешине у самой реки, разбежались домики с соломенными и шиферными крышами. Лесное. Отсюда оно казалось маленьким и нескладным хуторком, где и улиц-то нет. А Николай знал его другим, когда не было пустырей на месте бывших усадеб, когда везде стояли дома и сады были, а улицы поражали своей прямизной. Но это было давно, в начале пятидесятых, а сейчас шли восьмидесятые. Разница была.
Эх, красота-то какая. Петька опустил стекло и высунул из кабины голову. Здесь бы такое наворочать можно.
Николай молчал. Говорить не хотелось. Только Дятьков почему-то показался не таким уж неприятным. Сказать бы ему, чтоб не улыбался: усмешка у него с ехидцей. А вот когда просто говорит человек как человек.
Вопрос можно? Дятьков вроде бы не замечал суховатости Николая, его демонстративного желания отмолчаться. Можете, конечно, не отвечать Вот мы, рабочий класс, свое дело знаем. План дали: хоть как крутись, а выполни. А у вас, в селе, я имею в виду, это не только тут, в Лесном, ездили помогать и в другие колхозы, так вот в селе порядка нету. И люди вроде те же самые. У нас на участке Кукушкин работает, Федя Да из вашего же колхоза. Не знаю, как там было, но слух ходил, что не по-хорошему ушел от вас. А у нас вот уже второй год все им не нахвалятся. Старательный, дело понять хочет. Год отмантулил в подсобниках, теперь станок осваивает. В чем дело? Я вот все в газетах читаю и думаю: почему так?
Петька успокоился, откинулся головой на сиденье, прикрыл глаза. Было ему явно скучно. Сказал, будто про себя:
Ребята сейчас выпили и на речку пошли.
Дятьков резко повернулся:
Брось. Сидеть там трепотней заниматься?
Николай всматривался в дорогу. Здесь, на спуске, весной промоина была. Щебенкой засыпали, да толку мало. Как дождь пройдет, так вода опять все порушит. Нету уверенности в такой дороге. А машина старая, случись что, так полежишь под нею всласть.
Ишь ты шустрый какой. Ответь ему на вопрос, который мало кто одолеть может. И сам думал Николай не раз про жизнь колхозную. Председателей пережил человек восемь. Только двое из них были местными, остальные приезжали, поначалу кидались на работу по-настоящему, потом начинали затихать, а кончалось тем, что на грузовик пожитки и отбывали в другие края, видать, пробовать фунт лиха на другой местности. Поначалу жил Николай, как привык до этого: резал правду-матку любому. Потом не то что испугался, но пришлось укоротиться: начинал механиком, главным инженером колхоза, хотя и образования не имел высшего. В давние смутные времена отказался наотрез сеять, не глядя на то, что уполномоченный начальник райотдела милиции грозил ему всяческими карами. Кончилось тем, что посеяли тогда, когда нужно было по агротехническим срокам, а не по планам вышестоящего начальства, и за то Николай из главных инженеров оказался в рядовых шоферах. Потом раза два сватали его в механики, в бригадиры, но он уже пригрелся вроде бы на шоферском сиденье, где единственный ответ за свои собственные руки. Для начальства оставался он человеком не совсем понятным, и по этой причине с ним считались. Да и работой он был не из последних, грамотами и премиями, ежели такие выдавались, его не обижали. Выбрал себе он позицию житейскую не из легких. С годами пришло понимание того, что призывы и громкие слова любого выступающего на собрании только тогда имеют вес, когда исходят от человека, имеющего право такое говорить, а иной раз даже и упрекнуть другого. Чтоб иметь такое право, стремился он жить так, как, понимал, должны жить все, чтобы надеяться на верный и светлый завтрашний день. Будучи рядовым колхозником, видел он всю неприглядность разницы между правильными призывами бригадира и председателя и их поступками. Бригадир, скажем, яростно обличает телятницу за то, что унесла с фермы пять килограммов концентрата, а на следующий день та же телятница укладывает ему в коляску мотоцикла того же самого концентрата, но только уже целый мешок. И потому страстная речь бригадира по поводу недопустимости расхищения общественной собственности звучит в следующий раз насмешкой над правильной мыслью и сидящие в зале отмечают ее только как прекрасную профессиональную игру в руководителя для присутствующего здесь вышестоящего начальства. Николай помнил, как в первый раз поскользнулся Куренной. Два месяца отпредседательствовал он, и в селе уже начали поговаривать о том, что, наконец, повезло с начальством. Помогало еще и то, что Куренного знали здесь не как Степана Андреевича, а как Степку Бобылкина, своего, коренного, не пришлого, который знает колхоз не по рассказам и бумагам, а по поту своему и мозолям. Но вот приехали какие-то гости, и Куренной вызвал бухгалтера и велел ему мотать в город и купить водки, закуски и всего, что надо. А в заключение добавил: «Ты там сообразишь, куда все это спрятать. Не тебя мне учить». И Халюзов, бывший собутыльник куренновского предшественника, затосковавший было в предчувствии трудных времен, радостно кивнул: «Сделаем, Степан Андреевич». Узнал об этом эпизоде Николай дня через три от шофера председательского газика, возмутился, нашел Куренного, выговорил ему все свои сбивчивые и обидные для председателя мысли и ушел, заметив, что лицо Куренного стало похожим на кумач. Потом они ни разу не вспоминали этот разговор, председатель относился к Николаю ровно и даже иногда просил совета. Года через два он уговаривал Николая согласиться на работу в парткоме, но безуспешно, и это, видимо, еще больше повысило степень его уважения к Рокотову.
Очень часто Николай думал о том, что самое страшное, наверное, в привычке. Если человек в магазине стащит с прилавка коробку спичек, это любой человек назовет воровством. Ежели ж в колхозе шофер с поля привезет два мешка кукурузы, его уважительно назовут хозяином.
Помнил Николай и уход из колхоза Федора Кукушкина. Мужик был тихий, добросовестный. Зимой навоз возил на подводе, летом сторожил сады. Мальчишки его как огня боялись, потому что, когда заставал кого-либо из них на яблоне, дело всегда кончалось крапивой. Падалку разрешал брать, а с дерева ни-ни. И вот однажды приехал с одним из гостей председатель и вместе они натрясли два чувала яблок, сложили их в газик приезжего и укатили. На следующий день Кукушкин подал заявление на увольнение. Он ничего никому не объяснял, только Николаю коротко заметил: «Порядка нету Надоело».
Пассажиры тихо переговаривались. Дятьков уже, видимо, перестал ждать от него ответа на свой вопрос и сейчас пояснял что-то Петьке:
Это брехня Я ту историю помню. Как раз в учениках еще ходил, до армии. Он тогда в кооперативные сады наши, заводские, дорогу асфальтовую провел. Рабочие просили. Ну, какой-то жучок дело по-другому повернул: дескать, товарищ Туранов к собственной даче асфальт наладил. Ну и В общем, потом, после него, с заводом дело все хуже. Ума у кого-то хватило снова его позвать. Он в последние годы главным советником в Индии на строительстве какого-то завода работал. Такую голову куда хочешь прислонить можно Наш-то теперешний и цеха-то где какие не знает. Морда спесивая, идет по заводу и глаз в сторону работяги не повернет Если б правда оказалась, что его снова к нам вертают, так многие на завод бы вернулись. Туранов это человек
«Везде свои заботы», подумал Николай почти умиротворенно, наблюдая за мелькавшими по сторонам дороги пушистыми соснами. Дорога вползала в лес, и он уже твердо знал, что сейчас с души пойдут прочь всякие тяжкие думки о смысле своего труда, о сложностях житейских, беспокойство за то, что не найдены ответы на многие вопросы. Лес успокаивал его, приводил в состояние тихой радости; душу тревожили давние воспоминания, а запах слежавшейся и перегнившей хвои волновал. Где-то там, в глубине леса, остались полузатянувшимися ранами на ожившей земле давние партизанские землянки, куда приходил отряд после выхода на «железку». Выплывало в памяти лицо отца, такое, каким запомнил его в самый последний день, перед роковым выходом на тот проклятый эшелон под Готню. Худое желтоватое лицо человека, страдающего от мучительной болезни и недоедания, темные глаза и капли воды на бровях от вечного моросящего дождя. Видел и себя, пятнадцатилетнего, стоящего не перед отцом, а перед комиссаром отряда, с пальцами, стиснувшими старенькую румынскую винтовку: «Я помню все, папа Не бойся, ты вернешься. А если что, за Вовку и Лиду не тревожься Маму поддержу Я ж взрослый. И точка Мы же Рокотовы!» Отец усмехнулся, прислонил его голову к своему плечу. Если б знать, что шел он тогда навсегда Если б знать. О том эшелоне много писали после войны. Оказывается, гитлеровцы вывозили чернозем в Германию. Еще года два назад на месте их боя лежали ржавые остатки вагонной арматуры. Потом вывезли на металлолом. А могил так и не нашли. Гитлеровцы увезли всех погибших партизан. Вся группа не пришла. Мартынов тогда еле увел отряд. На следующий день каратели вцепились и не отпускали партизан целую неделю. Командир отряда пошел тогда на отчаянную хитрость, провел ночью партизан почти по окраинам города, по крутому правому берегу реки, где и леса-то не было, а так, хилый кустарник. Тем и спаслись и вернулись сюда, в эти леса, где хоть маневрировать можно было.
Гул мотора возвращался из-за сосен громким эхом.
2
У проходной Туранов замешкался. Когда планировал сегодняшний день, все выглядело просто: придет пораньше, поглядит цеха, чтобы знать ситуацию перед разговором с аппаратом. Хотелось избежать и сопровождающих: уже давно взял себе за правило говорить с рабочими без присутствия их непосредственного руководства. Все спланировал как надо, не учел одного: а ну как не пропустят его на проходной, а ну как вахтер не знает его в лицо и тогда придется объяснять, что он только назначенный директор завода, что пропуска ему еще не успели оформить, что он даже еще не был в своем собственном кабинете. Этого не хотелось бы. Впрочем, думать уже было некогда, в скверике у проходной на аллеях уже маячили первые тени спешащих на завод людей, дорога была каждая минута, и он решительно шагнул к двери.
У «вертушки» стоял старик Копылов, Туранов сразу же узнал его. Когда душными бомбейскими ночами ворочался во влажной постели, вспоминая годы беспокойного своего директорствования, Копылов почти всегда присутствовал в этих воспоминаниях. Сколько помнил Туранов себя на заводе, столько времени его день начинался со стандартного копыловского: «Раненько вы нынче, Иван Викторович». Со временем это стало своеобразным ритуалом в его директорском бытии, и когда в проходной он встречал других вахтеров, день этот был чем-то хуже. Как-то, перед приездом сюда, накануне беседы у министра, он подумал о том, что Копылов, наверное, уже давно ушел с завода, а может, и вообще Думать об этом не хотелось, только вернулся к давно посещавшей его мысли: «Уходят старики, уходят великие мастера, целое поколение, которое после войны подняло страну. Как их не хватает сейчас на многих участках, не совсем грамотных, не совсем мирных по характеру, но зато умеющих все, не отказывающихся ни от какой работы, не ссылающихся на болезни, возраст и профсоюзные запреты. Когда нужно, они делали совершенно невозможное, совершенно несбыточное для сегодняшних сверхтехнических времен. Ах как жаль, как жаль, что они уходят». Тогда же в Москве прикинул возможный возраст Копылова. Получалось совсем много, фантастически много, и надеяться на то, что старик еще на посту, не приходилось. И вот он стоял у своей «вертушки», близоруко вглядываясь в подходившего Туранова, и на лице его было спокойно, ни одного всплеска удивления, радости или чего-либо еще, что могло бы хоть как-то характеризовать его душевное состояние. «Не узнает», подумал Туранов с грустью и тут же услышал знакомое:
Рановато вы нынче, Иван Викторович! И увидел подрагивающие от волнения щеки старика, сразу заслезившиеся глаза. «Ах ты ж старый артист. Каково разыграл?» Мысль мелькнула быстрая, удивленная и радостная. Помнят. Значит, желанным приходит сюда он нынче. Желанным.
Ну здравствуй, здравствуй, старик Живешь-то как, Степан Григорьевич? Здоровье как?
А как здоровье? Вот последнюю недельку дорабатываю Говорят, пора и честь знать Дескать, глаза не те, ошибки стал делать. Тут один шутник заместо пропуска матюк на бумаге протянул, а я его и пропустил. Мне-то на пропуска чего глядеть? Я людей в лицо знаю. Новеньких только проверяю. Смеялись тут, я-то понимаю все, засиделся. Ну вот, говорят, с почетом в нынешнюю пятницу проводят. В клубе грозились Хорошо, что вас дождался. Вчера дежурил, нынче отдыхать надо, да с Курковым сменялся. Чуял, что через нашу дверь пойдете, не через заводоуправление. Не ошибся.
Рад, рад тебя видеть Ну что, поговорим как-то, а?
А что? Я завсегда. Коли что, позовите Я тут недалеко живу. Телефон поставили. Ходить мне некуда, так что завсегда дома буду. Секретарше скажете, минутное дело.
Во дворе липы к небу взметнулись. Садил их на субботнике, вместе со всем заводоуправлением. Сколько ж лет тому назад это было? Лет десять, не меньше. Вон какие вымахали. Где-то тут и его деревцо. Выбрал тогда самое хилое. Думал: если везучий, если может что-то, так выкарабкается растение. Потом каждый раз приглядывался. У других листочки уже через две недели образовались, а его веточка стояла голая и несчастная. Потом был ливень, и однажды он увидел на тощем маленьком прутике ослепительно-яркий побег. И на душе стало легче, будто в этом маленьком деревце заключалось тогда все его счастье. А время было нелегкое, поставщики задержались с материалами и план был на волоске, уже и из министерства звонили, и обком тревожился. Повезло все ж тогда, выкарабкались. На честном слове и на одном крыле, как любят говорить летчики.
Вот механический. С него когда-то, лет тридцать назад, начинался завод. По сравнению с соседями выглядит совсем невзрачным. Именно здесь прошла первую закалку заводская гвардия. Бывшие токари, слесари, фрезеровщики ушли отсюда мастерами, а то и инженерами. Теперь во всем городе директора промышленных предприятий, в основном с «Тяжмаша». Альма-матер, питомник всех руководящих кадров областной промышленности.