Светлой чистоты был этот голубенький взор. А я был холоден и далек от этого светлого мирка и его повседневных забот. Честно говоря, мне эти заботы были неинтересны. Неважны, не романтичны, не увлекательны. Они меня не тревожили и не давали пищу моему воображению и чувству. Они меня леденили и уводили прочь. Я сказал:
Я вам очень сочувствую, Алечка. Но вообще-то ничего страшного не происходит. Хотитевыходите замуж за Боба, не хотитене выходите. Ответа тут два. И никто вас не неволит.
Она с плачем крикнула:
Но что же мне делать?
Я повторил:
Дада. Нетнет. Ничего другого не скажешь, милая девочка. Налить вам, Аля, чаю?
Она встала, подбородочек ее дрожал, но она уже не плакала:
Ничего не надо, Станислав Сергеевич Не нужно мне вашего чаю. Вы думаете, вы думаете
Она закусила губку и отвернулась, не сказав мне, что же я думаю. А я стоял в растерянности и думал, что же я, в сущности, думаю? Разве так разговаривают с любимым существом? Которое плачет, пусть и по такому, не «моему» поводу, как мне кажется тут я собрался с силами, подошел к чижику и легко погладил ее по лохматенькой белёсой головке. И чижик вдруг обернулся и бросился мне на грудь, бормоча что-то несусветное:
Вы, вы один меня можете понять! Вымой идеал! Вы всегда Вы с первого раза стали моим идеалом, и если вы, если бы вы, то я бы была я бы стала самой счастливой на свете
Объяснять было не нужно. Все было ясно. Чижик признавался мне в любви. И что же я чувствовал, друг мой? Странно я себя чувствовал. В том хаосе ощущений, которые возникли во мне в этот миг, основным и главным было изумление, как бы чуть негативное, будто что-то я потерял или, наоборот, нашел, но совсем мне не нужное. Потерял одно, а нашел совсем другое и мне ненужное. Я боялся прикоснуться к ней. Может быть, я боялся верить? Не-ет, это я сейчас пытаюсь себя оправдать. Прохлада была во мне и ощущение ненужности этой победы. Как славно было бурно страдать. Любитьстрадать. Страстьстраданиевот высшая категория чувств. А чижик смотрел на меня снизу вверх и ждал от меня чего-то. Я внутренне стал метаться, но тут вошла племянница, и я успел отойти, но конечно же она видела все. Она нахмурилась и псевдострого сказала:
Алик, нам пора, ты забыла, что нас ждут?
Жуть с ружьем прошептал мой чижик, не отводя от меня глаз.
Присутствие племянницы мне очень помогало. Я сказал:
Завтра, Алечка, завтра, я вам все скажу завтра
Когда, когда??? почти с отчаянием спрашивала она меня, а племянница вышла в прихожую.
Завтра
Но когда, когда??! снова с упрямством отчаяния спросила она. И я понял, что спрашивает она о конкретном времени.
Завтра, в первой половине сказал я, понимая уже, что говорю неправду, ведь в первой половине я в школе.
Когда, когда же с упреком спрашивала и спрашивала она, отходя к прихожей, где ее ждала племянница.
Завтра, в пять часов, назвал я наобум первую более или менее правдоподобную цифру.
На этом они ушли.
Продолжение письма Станислава Сергеевича
Прошло ровно три дня, Витвас, ровно три дня, и все мои бурные события завершились. Тогда я ведь так и не уснул, а сидел почти до утра в кресле и думать не думал и спать не спал, уставая все больше. Потом, уже под утро, я вдруг явственно увидел картину: себя и ее, и себя не того, когда я собираюсь в школу или куда-либо, дважды выбрившись, помассажировавшись и сделав зарядку, надев самый свой «красивый костюм» и розовую рубашку (цвет!) нет, не того! А такого, каким я бываю после трудного и даже обычного рабочего дняв пижаме, с круглой спинойбледного увядшего усталого учителя. И рядом ЧИЖИК! Ну можно ли! Нельзя, Витвас. Нельзя. Утро и вечер несоединимы. И не моя вина, что чижик вдруг решил мною увлечься. Чуток! Я же понимаю! Нет, земная любовь для меня сейчас уже неприемлема в таком виде. Небесная любовьмой удел. Я могу ей смело предаваться. Мои пронзительные высоты со мной, но делить я их с нею не имею права. Мое свершениеэто мое свершение. И я попрощался со своей юной возлюбленной как с реальностью, оставив при себе ее дух, ее образ и образ любви, который я несу в себе. А в жизни пусть соединяются те, кому это по законам бытия надо. Небесная, духовная любовь переживает время и все остальное, друг мой, реальность имеет другие задачи, и не надо их смешивать в кучу.
В школе я, видно, выглядел не очень, потому что меня спрашивалине заболел ли я. Я бодро отвечал, что нет, просто долго читал. Что? спрашивали меня с интересом. Роман, отвечал я. Женщины требовали, чтобы я дал им почитать, но я сказал, что уже вернул книгу и человек этот уехал. Так я смеялся над собою.
Ровно в пять я был дома. В пять минут шестого прозвенел телефон.
Это был чижик. Он сказал мне, что сейчас зайдет, на что я довольно твердо и сурово ответил, что не стоит, потому что через полчаса ко мне придут заниматься.
Она смешалась, но упорно не хотела говорить со мной по телефону. А я не хотел иначе. Она забормотала, что зайдет завтра
Нет, сказал я. Дорогая Алечка, я, собственно, не знаю, чем могу быть вам полезен. Возможно, чем-то я и могу вам помочь, но подскажитечем
Ее выкрик: но, Станислав Сергеевич! Я же вам звоню по-другому! Мне помощи не надо, я ВАМ звоню!! Я ему отказала! Я ВАМ звоню!
Больше она ничего не могла сказать, и надо ли было. И тут, Вит, земная любовь затрясла мои ворота, небеса и земля стали брататься, и доски повылетали из моих укрепительных сооружений. Я был почти готов Но в трубке я услышал басок племянницы.
Дядя
Ира взяла трубку. Я обрел почву. Я снова стал монолитным, достойным самого себя.
Ира, слушай меня внимательно. Ты, наверное, все знаешьили понимаешь. Алины идеисумасбродны. Каприз это, и больше ничего. (Ира молчала. Это было не очень приятно, лучше бы она возражала. Но отказ от любвиэто тоже страсть, и еще какая!) Я продолжилНу, пусть чувство, но мимолетное, несерьезное, оно наложилось на неприятное ощущение пустоты, нелюбви, огорчения. Это пустяк. Все пройдет Она решила, что во мне спасение. Но это же гибель, Ира, гибель. (Я разговаривал с племянницей как с совсем взрослой) Я, твой старый дядя, и Аля! И ты должна ей все объяснить по-своему, как захочешь. Чтобы она точно все поняла. Мне тоже трудно (Ира издала какое-то возмущенное восклицание.) То, что она задумаланевозможно (а что все-таки она задумалая так и не знал). И дело не только в возрасте
Тут трубку вырвал чижик.
Чего вам-то бояться? Это мне надо! Но я не боюсь! А вы Вытрус, Станислав Сергеевич!
Трубка была брошена.
Прошло три дня, Вит. Я не казнюсь. Мне мирно и грустно. Я люблю чижика. Думаю о ней в тиши. И мне хорошо. То, что хорошо мне, плохоей Разве можно нам объединяться? Сегодня я увидел ее наконец с Бобом. Она, видимо, специально ходила около школы с ним. Парнина с мрачным взглядом и здоровенными ляжками. Нет, не таким должен быть муж чижика. Ну пусть пообивается, пообдерется, надо это в жизни. А к чему придет? К любви небесной? А что? Прекрасно! Она очень вызывающе на меня посмотрела, а я поздоровался с нею. Вот и опять весь роман, Витвас, которого, действительно, нет печальнее на свете.
Не отправляю, нету сил. Тетрадей гора. Завтра педсовет. Осмыслю все, уж тогда пошлю. А ты все молчишь и молчишь. Забыл. Или просто захотел забыть. Пока.
С.
Продолжение письма Станислава Сергеевича
Витек! Прошло еще немало дней, а от тебя ни звука. Я и то к письму не касался давным-давно, наверное, бы и забыл про него, но тут события произошли, и наткнулся на мое неоконченное письмо с оконченным романом и решил все-таки его добить, письмо то есть.
Умер мой отец. Ты о нем не знал. В школьные годы он на моем горизонте не появлялся ни разу. О нем тогда не знал и я сам. Всегда мы жили вместе с матерью, фамилию я носил ее, денег со стороны не получали, родственников отца не слыхивал. А фамилия у него знаменитаяФ. Слышал небось? Вот в девяносто лет он умер. Сестра моя ведь по нему, от третьей его жены, а моя мать никогда женой ему не была. Появился мой отец, когда он уже был достаточно старым человеком, старше даже, чем мы сейчас. В языковую нашу факультативную группу (испанский язык) стала ходить школьница, девочка лет шестнадцати (моя сестра), и как-то я с ней подружился. Не знаю даже как, случайно. Она что-то спросила, вместе сели. Я поинтересовался, почему она у нас, а она сказала, что папа ее Ф., а она очень любит наш институт и хочет знать языки и пр. Несла какую-то чушь, я так и не понял, почему она у нас, понял только, что папа ее устроил. Ну она ко мне и прицепилась. Девчонки наши с ней не дружили, естественно, парни тоже, а для моих комплексов она вполне подходила, мешал чуть папа, но она была довольно скромненькой девочкой, не выпендривалась. И вот так вот. Однажды мы с ней зашли к нам, какую-то книгу я ей давал позаниматься или придумала она, чтобы ко мне зайти, наверное, немножко неровно ко мне дышала. Зашли. Мать была дома, приняла нас сердечно, как она умела, ты помнишь. Посидели мы, попили чаю, девчонка (то есть Кира, моя сестра) что-то о папе сказала и назвала его по имени, отчеству и фамилии, все-таки захотела похвастать. Мать вдруг изменилась в лице, стала неприветливой и ушла к соседке, так, сразу. И не пришла, пока не ушла Кирка. Пришла позже, зареванная, я даже испугался. Стал допрашивать, она молчит. Так ничего и не сказала. А ночью я проснулся, слышу, плачет. Я встал, согрел чай, заставил ее выпить чаю и потребовал объяснений, и она со вздохами и слезами рассказала мне историю моего рождения. А ведь всегда говорила, что отца у меня нет. Умер давно. Так вот Ф. был моим отцом. Каково? А Киркасестрой новоявленной! Я думал, с ума сдвинусь. Просто буквальным образом сдвинусь. История моего рождения оказалась такой: мать приехала в двадцатые годы из Ногинска, искать счастья, одна осталась из всей большой семьи. Ну куда семнадцатилетней девчонке деваться? Пошла в прислуги. Сначала к одним, потом к другим, научилась кое-чему, она ведь была смекалистая и разумная, моя мать. И хорошенькая до чертиков. Попала к Ф. Он тогда разошелся со своей второй женой и жил с отцом, тоже известным человеком. Они к матери очень хорошо оба относились. Один уже совсем старый, другой моложе, но тоже не первой молодости. Они ее звали Ольгу́шка. Мать говорила, что ей очень было хорошо у них. Двое мужчин, квартира огромная, один на работу, в институт (сын), а отец-старик уйдет в кабинет и сидит пишет. Тишина. Только обед приличный сделай, да за бельем последи, да в квартире чуток пыль смети, и все дела. Старик много раз с ней разговаривал, чтобы она училась, а она учиться не хотела, хотела работать, а мечтой ее была ткацкая фабрика, там такие боевые девчонки бегали, она ходила смотреть. Тогда старик сказал ей как-то: вот Сережа женится, ты и уходи на свою ткацкую. Двум женщинам в доме делать нечего, в гости будешь ходить к нам, чай пить. Сережа вскоре и женился (на матери Киры, Киры, конечно, еще не было) такая миленькая, молоденькаямать говорила, чуть старше ее самой, года на два. Делать ничего не умела, все мать звала, дай то, дай это, принеси, унеси. И не приказывала, а очень ласково, даже по-дружески, и мать с удовольствием ей все подавала, носила и приносила, привыкла к этой семье. А та женулька совсем ничего не делала, в постели валялась целыми днями. И старик озверел, устроил скандал, невестку ругал ругательски, а матери дал расчет. Она плакала, жалела их всех, как они без нее? и сама как родная им стала. Но старик стоял на своем. Отправил мать работать на фабрику, куда она и пошла и до самых последних дней где и проработала. Бригадиром. Но своих Ф. не забывала. Заходила. Чего-нибудь молодой женульке помогала потихоньку, старик стал болеть, а женулька совсем с ног сбилась (они ведь потом разошлись с отцом моим, женулька к матери заходила и говорила, что он изверг). Долго ли, коротко, однажды забежала мать к Ф., старик был в больнице, женулька переехала на время к родителям, отдохнуть, и мой отец был один вечером дома. Как он Ольгушке обрадовался! Усадил за стол, выволок конфеты, пирожные на стол. Все расспрашивал, как она и что, и вдруг сказал: отца я скоро потеряю, Ольгушка, жены у меня, как ни крути, нет. Переезжай снова к нам, будем мы с тобой жить да поживать вдвоем. Бросай фабрику. Мать говорит, что она вся похолоделанравился ей, оказывается, этот нелюдимый человек, трепетала перед ним, боялась и потихоньку любила. Она так поняла, что он ей что-то вроде предложения делает. Или как? Она молчала, он заплакал и стал говорить, что безумно любит отца, что не может себе представить, как будет жить без него, как возможно жить без него? Ольгушка стала его утешать, что, мол, поправится Станислав (да-да) Юрьевич, а отец сказалнет: два-три дня Мать тогда заговорила о женульке, какая она хорошая, отец кивнул и сказал, что она очень милое существо, но что она здесь, в этой старой, мрачной квартире, жить не может, всего пугается, и его самого пугается, что он был бы рад, если бы она к нему по-человечески отнеслась. Матушка моя была очень добрая и жалостливая женщина. Ну и пожалела она отца. А как бабы жалеют? Одинаково. Старик умер скоро. Ольгушка стала приходить к отцу, он как-то отмяк в ее присутствии. И вдруг однажды явилась женулькаотец и Ольгушка пили вечерний чайс вещами. Устроила драму, что она, мол, жена, а он ее забыл и пр. Мать ушла, хотя женулька ее оставляла и просила снова стать домработницей, не подозревая ни о чем. Ольгушка ушла из жизни моего отца навечно. Не вернулась в этот дом никогда и ни единым словом не сказалась. И он ее не разыскивал, не зная, естественно, о моем существовании. Однажды только разыскала ее женулька и сказала, что ушла от изверга, что с таким человеком женщине нормальной жить нельзя. А дети есть? спросила мать. Естьответила женулькадочка. Я ее там оставила, она папочку обожает, а мне надо жизнь устраивать. Мать вздохнула, а женулька снова понеслась ругать отца. Кстати, Кирина мать тоже давно умерла, не знаю, устроила ли жизнь до того
Вот какую историю рассказала мне мать ночью. Я был ошеломлен и, знаешь, вдруг как-то стал другим человеком как бы. То был парень и парень, затурканный, с комплексами, а тут вдруг сил прибавилось и то ли гордость, то ли что во мне появилось. Поднял голову, сопляк. Задрал ее. С чего, а?
На следующий день я на эту девчонку Кирку смотреть не мог. Улыбался до ушей. Наверное, вид был у меня глупейший. А мать мне сказалаты как знаешь, сынок, но я ничего от него не хочу. Не сержусь на него, но и не хочу. А во мне все дрожало от напряжения. Я знал, что как-то что-то, но должно произойти. Кирка пригласила меня в гости. А надо тебе сказать, что ночью мать показала мне сувенир отцов, он подарил ей как-то. Серебряного трубочистика с монограммой, он этого трубочистика с часов снял и сказал, что это отца его, старика, брелок, что старик Ольгушку любил очень и пусть у нее будет память. Я этот брелочек забрал, и мать с такой тоской на это посмотрела, но не оговорила, так посмотрела, будто что-то чуяла во мне и в том, что произойдет. Не буду долго тебе все перипетии описывать, но отцу я сознался, не сразу, исподволь, как в хорошем детективном бульварном романе. Не мог я унять в себе дрожи и самодовольства. Он поверил, я ведь трубочистика ему показал Он вначале как-то сухо на меня глянул, а потом через Кирку пригласил, Кирке все рассказал. О матери тут не сказал ни слова. А потом у меня спросил, что она и как. Но велел ей пока ничего не говорить. Прошло еще какое-то время. Я теперь часто бывал у Ф. Мать понимала это, вздыхала, по ночам плакала, седеть стала, а я несся на всех парах. И однажды Ф. сказал мне, что пора мать освободить, пусть она себе жизнь устроит (все заботятся об устройстве жизни, елки зеленые), а я буду жить у него, и место для работы он мне уже присмотрел (так я попал во Внешторг). Я стал маяться, что делать. У матери был ухажер, тот Степан Ильич, славный человек, но для меняи только. И вот я стал упорно доказывать себе, что матери нужна семья: дядя Степа и она. А я им мешаю. Завел разговор об этом с матерью. Она испугалась и сказала, что Степан Ильич человек хороший, но лучше, чем вдвоем со мной, для нее жизни быть не может. Но я настаивал, и она вдруг поняла, что, может быть, не совсем понимал я: что МНЕ надо устраивать свою жизнь и что я пекусь об ЕЕ ЖИЗНИ, потому что Мне Надо Она сникла и сказала: делай, сынок, как тебе лучше. Тебе жить. Мне только этого и надо было. Я переехал к отцу, сказав, что матери я действительно мешаю. А мать моя пожила-пожила со Степаном Ильичом года три и скончалась тихо, прямо в цехе, девчонки ее не успели и «скорую» вызвать. От тоски она умерла, наверное Хотя я к ней заходил. Но что это «заходил», что это значило для нее, когда светом в окошке для нее был я. Я уже успел привезти ей кофточку и отрез из Венгрии, куда ездил в командировку. А с отцом я стал ссориться после смерти матери. Кирку невзлюбил, да и сейчас не очень-то принимаю, а тогда срывался на нее страшно. Похож я на него был, вот в чем дело, тоже не очень приятный тип, упрямый, холодный в принципе. Женился я на Инночке и построил кооператив. К отцу изредка заходил, а потом перестал. Ничего у нас с ним не вышло. И Кирка от него уехала. Так и жил он до своих девяноста одного. А мне чем дальше, тем больше казалось, что я предатель. По отношению и к матери и к себе, и живу какой-то чужой жизнью, не моей. Вот такой комплекс организовался у меня. Наверное, мой уход в школу и есть приход к самому себе, но поздновато. А вот теперь старик умер, и Кирка заговорила о наследстве, каком-то очень большом, ведь у него и труды, и дом, и дача, и машина. Она начала с высоких нот, о том, что я могу претендовать (и не могу даже, а так, она из благородства мне дозволяет) только в крайнем случае на машину и комнату в двухэтажной даче. Я сказал ей, чтобы она не волновалась, я ни на что вообще не претендую. Взял старинную лампу из кабинета и с тем удалился. Кира была счастлива, у нее даже лицо посветлело.
Вот, Витек, какие пирожки. Есть у меня одна задумка, не все тебе я рассказал, но после, потом, а то я уже что-то вроде дневника начал сочинять.
Пиши, очень жду твоих суждений.
Привет молодым и Татьяне. Твой Ст.
Как молодые? Как Дениска?
ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ
Черновик письма Кати Ренатовой Станиславу Сергеевичу
Уважаемый Станислав Сергеевич!
Я хочу
Мне надо с Вами посоветоваться
Мне необходимо
Я считаю необходимым поставить Вас в известность о том, что происходит в нашей семье, потому что Вы знаете мою бабушку и ее жизнь, она мне говорила, и, по-моему, к ней хорошо относитесь. Последнее время ее жизнь в доме стала невозможной У нас три комнаты. Однамоя, однабабушкина и однародителей. Их, самая большая, с нишей (простите, что я так долго занимаю ваше внимание, но иначе нельзя). Папа курит трубку, мать говорит, что у нее болит голова из-за этой трубки, а он не хочет курить в холле, сердится, и вообще они так часто ругаются, что слышать это невозможно. И мама вздумала выжить бабушку, от своей злости только. Мама стала вовсе невозможной, к бабушке придирается, говорит, что она в маразме и ее нельзя оставлять одну, а то она дом сожжет или еще что-нибудь учудит. А я же знаю, что это мать утюги и газ оставляет, она сама в маразме, а бабушканет. Отец в ссоры не влезает, а хихикает и курит себе трубку в комнате, наверное, нарочно, потому что действительно в комнату не войти. А у нас холл пятнадцать метров, вы видели, и оборудован, и там не то что курить, а гостей принимать можно. И один раз бабушка сказала: как мне все надоело. И мать привязалась: ах, значит, мы тебе надоели? Ну вот и хорошо, давайте решим, квартиру менять смешно (так мать и сказаласмешно), такую теперь нигде не найдешь, и Катя выросла мама, тебе надо уехать, будешь жить одна, никто надоедать не будет, есть прекрасный пансионат гостиничного типа для пожилых людей, и ты там будешь в однокомнатной квартире и в своей среде. Бабушка побледнела и сказала: хорошо. Я уеду. А ведь квартира-то бабушкина, то есть деда!
Мать, видимо, не ожидала, что так все обернется, и растерялась. Сказала, что надо еще все протолкнуть, что это трудно и оформить. Оформляй, сказала бабушка, только поскорее, а то вдруг я умру и у вас столько забот и хлопот будет. И ушла. Я прямо завыла от ужаса. Мать заорала на меня, отецна нас, и я укусила мать за руку, я не знала, что мне делать. Тогда она завопила, что ясумасшедшая. И я завопила, что пусть она и меня упрячет в сумасшедший дом или работать в «пансионат гостиничного типа» для пожилых. Наверное, мы бы убили друг друга, если бы отец не утащил меня в мою комнату и не закрыл там. Утром бабушка не встала, я заглянула к ней, она лежит. Меня трясет, и я боюсь, что будет дальше. Станислав Сергеевич, только вы, только вам Придумайте что-нибудь, дорогой Станислав Сергеевич! Я вас очень прошу
Телеграмма от Виталия ВасильевичаСтаниславу Сергеевичу
Будем пятого Москве проездом. Зайдем обязательно. Витвас.
Виталий ВасильевичСтаниславу Сергеевичу (в Алушту, где он отдыхает)
Черт побери совсем, вот оно как складывается, когда переписки нет! Не застала тебя моя телеграмма. Ну что ж Отдыхай, спишемся. Мы с Татьяной тут в санатории под Москвой будемможет, и увидеться успеем. А по привычке все путем опишу. Пошел к тебе один, Татьяну у родственников оставил, думаю, мало ли что мой Стас натворил. Короче, звоню. Открывает мне этакое современное дитя в джинсиках, стриженое, симпатичное. Я внутренне ахаю и сдуру решаю, что ты женился наконец на своем чижике. И счастлив. Потому и не пишешь. Да и я перед тобой виноват, закрутился, завертелся и, помню, несколько писем куда-то заховал и не отослал. Ну ладно, наверстаем. Я только-только рот раскрыл, чтобы сказать: Алечка, я вас знаю, здравствуйте А дитя сурово мне так говорит: вы Виталий Васильевич? А яКатя Ренатова. Заходите, пожалуйста. Тут я окончательно балдею и думаю про себя, что ты швец и жнец и на дуде игрец, и заходить мне к тебе уже неохота. А она тащит. Вхожу. Шикарно у тебяцарски! А в креслице сидит милая такая старая женщина и что-то вяжет. Юлия Павловна, конечно. Я ее узнал. Я стою, немой как муха, и жду, когда же ты ко мне выйдешь и мне все разобъяснишь. Но тебя, оказывается, нет. Ты на отдыхе (теперь понимаю, почему смоталсяжить негде). Так. Далее. Катя наливает мне чай, я отказываюсь, но она человечек крепкий, у нее не поговоришь. Сижу и слушаю твою дальнейшую историю. Как ты увел Юлию Павловну к себе, как Катя за вами убежала из дому, и как ты жил на кухне и какой ты благородный, и как она тебя уважает. И тут вступила Юлия Павловна, и я снова все еще раз услышал, и честно говорю, прости меня, Стас, за мою толстокожесть, как-то последнее время я от тебя отошел, казалось мне все, что с тобой происходит, не значащим на фоне моих передряг Нехорошо мы поступаем, все-таки всем нам до себя, эх Катькалихая девица в самом лучшем смысленадо же, в такси работает, таксистом, это не кот начихал! Говорит, что должна заработать на кооператив, чтобы тебе квартиру освободить. А пока собирается снимать, уже что-то нашла Они очень смущаются твою квартиру занимать. Рассказала мне Катя, что тебя чистили за них в школе, там эта Анна бучу подняла. Что же ты не написал-то мне? Обиделся. Чую. Зря. Зря обиделся, я ж все равно твой старый друг, и это никуда не денешь. Вот как твое «свершение» обернулось, и вовсе не чижиком-пыжиком, хотя и ему спасибо надо сказать, а раскочегарился ты раньше, когда в школу перешел. В общем, пишу я тебе бестолково, обдумать все надо и встретиться. Теперь о нас. Трудную я у себя работенку провернул. Ты ведь не знаешь, что мои молодые дурни разъехались и Дениски у нас три месяца не было, я не в себе былпомирал. Потом стал ездить: туда-сюда. К молодой и к нашему балбесу, который, видите ли, съехал к товарищу. Не мать-бабка ездила, а я. Ездил, ездил, наконец слепил их вместе. Блажь, думаю, у них была, вернееу нашего балбеса. Но не знаю, конечно, что получится. Мы с Татьяной подались в «санаторий», пусть одни попрыгают, как считаешь? При мне звонила Анна, Катерина с ней разговаривать не стала, трубку взяла Юлия Павловна. Вот что значит мать! Родительница! Тихо говорила, Катя в кухню ушла. Что деньги есть, ничего не надо, все в порядке, ты еще кашляешь? спросила так вдруг озабоченно. Та что-то сказала, а Юлия Павловна тихо говорит и на меня извинительно смотрит: «Ладно, зайду, обязательно зайду» Но что я, какой я кому судья. Пока, Татьяна скоро придет, надо письмо убрать да не забыть отправить, маразм-то крепчает, опять куда-нибудь заховаю.