Вот тебе и хладнокровные эстонцы. Вот тебе и тихая Пыльве. А эстонцы, я понял, натуры пылкие. Северные испанцы, где север только в окраске кожи и волос. Посмотрел бы ты, как они гоняют на мотоциклах и рассказывают свои «рипный истории»страсти бушуют. А сколько здесь в сердцах замуровано таких вот любвей и ненавистей! Думаюможет быть, в каждом. Это тебе не Москва, милый, и не другой большой город, где все снивелировано и стерто, как говорят у вас, врачей, стертые симптомы? Еще узнал «пара рипных история» вроде Яновнинойно уж не буду тебя терзать, хватит. Хотя нет, что же я. Ведь все я веду вот к чему.
Рассказывает нам Яновна эту «рипный история» (прости, надоел с остротой, но уж очень мне нравится их произношениезабавное, а?), а тут у нее кольцо с пальца слетело, толстое такое кольчище, тяжелое для ее сухой руки, и я подхватил его на лету и столкнулся со взглядом Володи, который смотрел на нее. С немым восторгом. На свою Милочку Санни он так не смотрел никогда. И что-то в этом взгляде меня потрясло, что-то было в нем такое, что принять я не мог, при всем моем отношении к А. Я
Обратно мы шли тихо и молча. Александра Яновна как-то очень замедлила шаг, хотя помощи принять не хотела. Я незаметно следил за Володей и старался не упустить чего-то, но ничего не заметил больше. А что я должен был заметить? Чего я испугался, скажи? Я, паршивый конформист, испугался восторга в глазах Володи, мне показалось, что он «слишком», я пошло испугался! Такие вот пироги, Витвас. А ведь я сам восторгался А. Я., она так артистично рассказала историю любви Августа, так точно все обозначила. Но то я сам, я, который знает меру восторгам. А за ближним мы следим как ищейки и уверены, что эти ближние что-то сейчас и совершат недозволенное, тут мы и схватим их за руку. Такой же я, Витвас, как все, все ординарные и худшие (есть лучшие, хорошие, неординарные, есть). Мне увиделось в Володиных глазах восхищение, без скидок на возраст (знаешь, комплименты старым людям: как Вы, однако, выглядите, надо же Типа: Вам давно сыграть в ящик пора, а Вы все «выглядите»). А что значит«обращая на возраст»это вот и есть: «на живодерню пора, а (он) она во дает!!» Старый человек в обществе становится как бы на треть человеком, к которому уже не должны обращаться истинные эмоции, а только«во дает!!». Это я, Витвас, о себе, любимом, это я такой, твой друг и прогрессивист большой руки. Тьфу! Но хорошо, хоть я это за собой заметил. Хорошо, хоть это А то ведь мог и неусыпно следить за Володей, как бы чего, то есть делаем выкладку: как бы не произошел нонсенсмолодой Володя влюбился в старую женщину! Но ведь можно влюбиться, можно! Ибо влюбиться не значит переспать или устраивать «зажимухи», как, я слышал, говорят юные особи. Ведь влюбитьсяэто значит и духовное, и главноедуховное. Вот об этом я теперь думаю и стыжусь себя сильно. Володя занимается вечерним мытьем Мити, А. Я. смотрит на розовые бутоны тут невдалеке от дома. Я сижу и пишу, и размышляю, и все вдруг как-то невесело, невесело.
Через несколько дней
Думал, следующее письмо вышлю тебе уже из Москвы, но нет. Поехал тут я в Тарту, на денек, решил проветриться и освободить от себя и Яновну и Володю, в общем, исчезнуть. Тарту славный город. Ходил я по старым любимым местамРатушная площадь, развалины древнего университета, мост, да ладно, все равно ты не знаешь, а описыватель я никакой. И пишу я тебе не по этому прогулочному поводу. Решил пообедать в Тарвасесовременный ресторан, бетон, стекло, кактусы и еще какие-то жесткие цветы, уделанные в формы, холодные стены, столы и воздух как нечто осязаемое, формальное, типа сталактита свисает вокруг тебя, и ты становишься таким же формальным и имеющим свое небольшое место. Все очень красиво и безотносительно как бы. Эстонцы, я заметил, этот ресторан не очень посещают. В основном иностранные и иные гости. Сижу, ем какую-то красоту и вижу: несется ко мне нечто огромное, шикарное, с золотой головищей. И орет это огромное и шикарное следующее: черт, Стасёк, это ты!!! Я улыбаюсь, а сам думаю, кто бы это мог быть Стоит перед мной огроменный золотоволосый блондин, костюм с иголочки, копнища волос кучерявая вздымается над физиономией довольно неопределенного возраста, ботинки сияют, сам сияет, все сорок девять (а может, и больше) зубов на выставке Уже расстраивается: да ты что, не узнаешь Павликашвили я. Ну и ну! Да ты помнишь ли его? Здоровый, черный, из нашего класса, Юраша Павликов, его за черноту волос прозвали Павликашвили, грузынский челаэк, помнишь? С пронзительно голубыми глазами. Раиса Матвеевна на уроке как-то прочла записку, которую ей кто-то на стол подбросил, там было написано: Юре Павликову. И следующие стихи, я их тут же вспомнил: голубые как небо глаза, вы пленили меня навсегда, в них и море и злая гроза, и вода, и вода, и вода. Потом говорили, что написала их Люся Чепцова, наша школьная красавица, помнишь? Стоит этот блондинистый Павликашвили, а кулаки у него лиловеют как и прежде (он их «колотушками» называл). А на пальцах через одинперстни сверкают. Ну, думаю, кто же ты такой, Павликашвили, грузынский челаэк А он уже обнимает меня и орет на весь этот светский прохладный зал: Стасёк, как я рад, Стасёк, чертила! Давай за встречу! То ли фарцовщик, то ли идиот, то ли то и другое вместе взятое Оказалось, Витвас, совсем иное. Держисьупадешь. Юраша снимается в «потрясном» фильме, с погонями и каскадом трюков, где ловят какого-то подпольного миллионера, его ищут и нигде не могут найти, и видим мы его (миллионераПавликашвили) только в последней сцене, где его наконец настигают и застреливают, а он «шикарно и обалденно издыхает». И костюм на нем студийный, и перстни (стекляшки), и краска на волосах, и все остальное. Павликашвили гремел на весь ресторан, тыча мне «фирму» на подкладке костюма и стаскивая с ноги баретки, сообщая цены и заявляя, что перстни, хоть и стекляшки, но мельхиоровые. Он, оказалось, «обживает» образ и гардероб. Я его спросил, зачем же «обживать» современную одежду, но он гордо заявил, что я, конечно, профан в кино и мне прощается, но что миллионер, да еще подпольный, носит одежку совсем по-другому, чем мы, грешные. А волосы-то почему желтые? Так ведь миллионер не должен быть похожим на восточного человека. Павликашвили с желтой кудрёй и в перстняхэто, я тебе скажу, не для слабонервных.
Наконец он немного успокоился и сообщил, что роль у него хоть и маленькая (или!), но очень сложная и главная (ну если его ищут весь фильм!) и даже в конечной сцене убийства у него эпизод с роскошной бабой. Короче, я приглашен на премьеру ленты «Рыба-кит». Павликашвили похвастал и женой, она у него бывшая манекенщица, рост175 (а у него 185всего разницы десять см, это оказывается самое оно) со всеми международными стандартами: бедер, ног, рук, шеи и даже пальцев Это Чудо, сказал мне Павликашвили, я увижу на премьере (чудо зовут Алена, мне кажется, что каждое манекенское Чудо зовут Алена, почему, не знаю). Тут и загрустил веселый Павликашвили. Оказалось, что ради Чуда он тянет эту лямку полуэпизодов, потому что само Чудо хочет сниматься и в разведку заслало супруга. А ты вообще-то где? спросил я Юрашу. Нигдесказал он, загорюнившись уже совсем, верхнего образования нету, мотаюсь так вот, но платят ничего, я администратором в театре был, ну вот и Аленароскошная женщинавздохнул он. Тихо мы вдруг сидели. А когда он узнал, что я завуч в школе, то снова развеселилсярешил стать физкультурником: бицепсыво! на станке лазаю, в баскет играю, не смотри, что старый Да и какой я старый А если не физруком, то хотя бы комендантом или еще кем-нибудь. Надоело быть никем, а комендантдолжность. Сидели мы с ним, говорили о старом, о школе, он о тебе спрашивал; а в конце сказал мне: молодец, что один живешь, никому не под шапку, трудно простому человеку с роскошной бабой жить Такая у меня была встреча, которая вдруг натолкнула меня на мысль, что и я вроде Павликашвили ходил в заемных костюмах и был эпизодическим персонажем. Чушь, а? Или нет? Как ты думаешь, Вит
Вечер в Пыльве. Холодновато, темновато
Думал, что отправлю письмо, но не получилосьдожди, почта далеко, решил еще пописать, а уж потом Володя и Митя уехали. Теперь здесь совсем глухо. Я и Яновна. Она все больше у себя в комнате, наверное, устала от людей, все-таки возраст, что ни говори. Перед отъездом Володи был у нас с ним разговормы так и не подружились, видимо, я не нравился ему, да и он мне, признаться, тоже, когда мы оставались одни, он сразу утыкался в какую-нибудь английскую книжку, которую вечно таскает в кармане джинсов. Он одушевлялся только в присутствии Яновны. Так о разговоре. Мы сидели с Володей на берегу нашего озерца-зеркальца, день был ленивый, безветренный, с белым туманным солнцем, Володя раздетым выглядел совсем уж увальнем: белый, толстый, без мускулатуры, покрытый белесо-золотым пухом с ног до головы. Я смотрел на него и вдруг завелся на похвалы Милочке. Бормотал о ее женственности, прелести и т. д., нес полуахинеюзачем, не знаю, наверное, обижался за нее и окончил свой монолог неожиданно для себя вопросом: а не позвонить ли нам, по дороге домой, ей, в Ленинград, день был воскресный. Я, конечно, пер не в свои ворота, но ломился и ломился, намекая на его невнимание к ней. На все мои речи Володя усмехнулся и сказал, что целиком доверяет разговор мне, а ему ничего не хочется. Тогда я незамедлительно стал школьным учителем (не был, не был и прорвало), я сказал, что его женаочаровательное существо и надо быть очень толстокожим человеком, чтобы этого не понимать! На что Володя ответил, что самое лучшееэто делать, что хочется, и если мне так хочется позвонить Миле, то пусть я и позвоню ей. Ибо радость от действия для него главная мерка действия. Я заткнулся, потому что вовсе не собирался звонить Милочке, а затеял предприятие для объединения Володи и Милочки! И Володя молчал. А я вдруг въяве представил себе Милочку с клубочком шерсти в быстрых ручках, ее всегда затененные ресницами глазки и вдруг въяве понял, что не нужен ей звонок от Володи и, возможнее всего, она его не любит. И он это знает. И что самое интересное, кэп Йост ей не нужен уж совсем и только женское начало, которое в ней еще теплится, откликнулось на романтический облик Кэпа. Я смешался как маленький, хотел что-то сказать, но, слава богу, не сказал (что говорить?). А Володя, заметив мое замешательство, улыбнулся куда-то в озеро, чуть насмешливо и добродушно. И с облегчением туда же улыбнулся я.
Вечером мы сидели втроем на террасе, Володя утром уезжал. И, как говорят поэты, печаль четвертой была за нашим столом.
Через два дня уезжаю и я. Это меня не радует, гнетет меня что-то, а вот чтоне знаю. Неспокоен и нестоек я стал, ушли от меня благодушие и уверенность: будто не то делаю, не о том пекусь. Не ведаю. Теперь уж до Москвы. Следующая история, мой господин, может начаться только с новой вечерней звездой. Хотя какая история
Привет, друг, привет.
Спокойной ночи тебе, целуй Татьяну, деток.
Виталий ВасильевичСтаниславу Сергеевичу
Слушай, Стас, твое письмо меня расстроило. Прекрати ты эти поездки, слышишь? Рай для стариков и детей, но не для тебя, ты у нас человек тонкий, это меня ничто бы не пробрало. На нашем, как бы это покрасивше сказать, последнем приступе молодости на вершину Казбека лезть надо, а не у озерца сидеть! Извини.
Я ведь тоже иногда думаю, сделаю за опердень что-нибудь хитрое, чтобы ножку или ручку из ошметков составить (шутка на моем уровне), и думаю, что я еще ничего и что пятьдесятэто вершина и надо что-то совершатьдесятилетие свершений, брат, когда сочетаются и опыт и мозги еще не заскорузлые. Не констатировать, что не совершилну, не совершил и не совершил, грех какой, а дело делать. Я вот задумал тут кое-что, но, во-первых, рано еще говорить, а во-вторых, сложно это тебе в письме по медицине описывать. А ты что? Зря в школу сбежал, так, что ли? Павликашвили я вспомнил, он еще любил говорить: ни в складушки ни в ладушки, поцелуй корову в зад, а? Какова память? Павликашвили, конечно, естественный и природный, но дурак. Неужто кроме как чужой костюм носить и одну минуту миллионера изображать, он ни на что не способен? Уверенспособен! Расслабился, на Алену-гусыню пялится, а ей надо, чтобы поскорее в красавцы и при деньгах и при костюмах, вот и попер в идиоты. Но, видишь, комендантом в школу просится, что-то и в нем вершится. Такое у меня понятие, что я тебе заместо мамки-няньки и Арины Родионовны, уму-разуму учу. Какой же ты ишо молодо-о-ой! В своей Пыльве разнежился и прелестью отуманился. Призрачная жизнь. Недолго, и в Яновне свою судьбу найдешь Уважаешь ты ее? Прекрасно. Уважай. Интересно она вспоминает? Очень хорошо. Послушай. Не грех, если и за сердце тронет. Но вчерашний это день, даже позавчерашний. А нам, я считаю, надо не сегодняшним днем жить, а послезавтрашним, чтобы что-то успеть. Заставил ты меня громко говорить, прямо вещать, все твоя тишайшая Пыльве. Письмо это я Татьяне не показал, почему? не знаю, не успел додумать. Слушай, Стас, приезжай-ка ты к нам? В наш городок приамурский, поглядишь, как мы живем, может, и останешься. Учителей у нас хороших нехватка, а в тебя я верю. Короче, закругляюсь и понимаю, что письмо мое ни в складушки, ни в ладушки, по Вот ножку оттяпать или же обратнопришить ее без сучка и задоринки и чтоб бедняга на столе только интеллигентно похрапывал«это мы могём». Но я все это так, для острастки, вот, мол, какие хирурга́-батюшкиспасители человеков. А на дворе ночка темная и час, так, третий, спать хотца.
Ну, пока. Не все сказал, да, может, и хватит.
Твой Виталий.
А время наше, то, я очень помню. Особенно когда мы с Татьяной из Москвы шмыгнули. Это были пятидесятые как раз. И сразуникаких мечтаний. Больницу надо было строить, кадрами заниматься, в глубинку мотаться, ноги вправлять, бошки зашивать, такие, скажу тебе, гнойнички вскрывать, что в самом дурном сне не приснятся. Собственную жену спасать от энцефалита, стоять за дверью, когда твое дите рождается, ночью пеленки в своем врачебном кабинете сушить, потому что жили мы в таком городке, что и не городок вовсе, а село. Больницу шикарную отгрохали и со средствами загнулись, пришлось при этой больнице и дворником и судомойкой работать, наряду со врачебным делом. Это теперь наша больницатак себе, а городого-го! Тогда было наоборот. Теперь троллейбусы-автобусы бегают. Ладно, Стас, завел, вот и пеняй на себя, а то и впрямь подумаешьагитирую.
Пока.
ПИСЬМО ПЯТОЕ
Станислав СергеевичВиталию Васильевичу
Ну вот, друг мой Витвас, пишу тебе уже из Москвы. Октябрь на носу.
Проверил недавно «романы» на аглицком языке своих «писателей», дал им сюжет разрабатывать исторический, понаписали! Утомился и прилег на диван и заснул. И приснилось мне нечто замечательное, ну не бросай, не бросай бумажку, дочти! Раз в полвека услышишь сон товарища. Веду я чужую шикарную машину, которую угнал, красную как пожар, длинную как крокодил.
А угнал я ее, чтобы поспеть на свидание, которое мне ну, дороже жизни, и с кемне знаю. Гоню я машину среди каких-то райских зарослей (а может, там и побывал?) и кипарисы, и пальмы, и дубы, и березы, и трава изумруда яркого, в рост. Я это мельком вижу, потому что гоню. Только вот неприятное в дорогезаметил я, что попадаются разбитые самолеты, фюзеляж, крылья, кабины и над ними воронье низкой тучей, это меня на секунду задевает, и дальше. Через какие-то мостки перескакиваю, как каскадер, по воздуху пролетаю (расту, что ли? Куда только). Пишу и расхохотался, увидел твою физиономию вживе, как ты отплевываешься. Потерпи. К делу. Протокольно. А то забуду. Подлетаю я к какой-то почте, старенькой, деревенской, забитойвыскакиваю из машины, а в дверь шасть клочок белого платья. Ушла! Я в почту, дверь отдираю, может, письмо оставила. Пыль, запустение, будто никого и не было. И конечно, никаких писем. Тоска меня взяла такая Мчался как сумасшедший, хотел увидеть, как бешеный, а теперь тосковал. Вышел, «кадиллака» моего пожарного нет. Все. Вот такой сон. Подействовал он на меня, тоска забрала, только уже не сонная, а настоящая, помуторнее. Теперь уж точно, все, больше не буду тебе голову морочить.
Вышел на работу, сразу закрутился и делами и бездельями. А одно безделье такого сорта: «гулял» в нашей школьной компании, день рождения отмечали у некоей очаровательной Ларисы Ивановны, нашей физини (физиняправильно?). Был приглашен я, наша юная математик Наташенька с женихом, Дамир Кириллович (я теперь всех по имени-отчеству, у нас так принято), химик, и дама-литератор. Хотел их всех описывать, но лучше будет, если ты побываешь со мною. Входим мы с тобою в уютную однокомнатную квартирку, и встречает нас милая хозяйка (я так понимаю, что менянемножко так, легко и нежнос нею сводят: она разводная, яразводной), лет около сорока, блондиночка с голубыми глазками, в меру пухленькая. Встречает, улыбается чуть, с почти незаметным, лично обращенным ко мне кокетством и какой-то девичестью, проскальзывающей в быстроте и легкости движений, живости. Она вроде меня, ушла из НИИ, говорит, надоело с бубликами чай пить и шарфики вязать, толстеть от чая стала и шарфики уже всем надарила. Славная женщина, она бы тебе понравилась, чую. Далее. Столик журнальный уставлен симпатичной закусьюзелень, сыр, салатик необременительный, мясо запеченное, бутылочка красивая. Мы с тобой пришли позже, все в сборе и все нам рады. Дамир, тот даже всхлипнул от счастья, потом я понял почему, но это потом, дама-литераторша дама особенная, когда я пришел, она меня встретила как незваного гостя, холодно, срывисто, оскорбленно поздоровалась, как-то гортанно хохотнула, сказала полугрубость, я несколько прибалдел, но позже узнал, что завучем (а потом, наверное, и директором) хочет быть она. Стать у нее манекена, прямая спина, тугой ремешок на тонкой талии, прическаволосок к волоску, складки только там, где требуется по моде, а глазок посверкивает холодный, перламутровый. Она строга и образованна, а знает, Витвас, все! А если чего не знает, тут же срезает противника чем-то очень суровым, человек понимает, что обидел даму, а чемне знает. А обидел он тем, что ОНА не знает того, что знает он. Всезнающие дамы, я считаюбич общества, ведь есть же и то, чего они не знают, а этого простить они не могут. Но хватит о ней. На диванчике притулилась наша молодая пара, математик Наташечка и ее жених, ражий красавецтатарин, Хаким Назымович. Тоже не без интереса парочка. Она бледненькая тихенькая, даже как бы неподвижненькая, глазки опущены, ручки на коленочках лежат, зажаты, вспыхивает, как школярка, на любое к ней обращение. Существо на взгляд аскетическое даже, хоть в монашки. Но как глянешь на Хакима, в его томные газельи глаза, на его пальцы, длинные, нервные, так и поймешьне зря себе эту монашку избрал, пожалуй, в монастырь ей можно, только в мужской, для мирского соблазну и полного (его, монастыря) развала. Смотрю я на Хакимовы газельи глаза и думаю, что славно они проводят вдвоем время. Хотя Наташечка себе ничего не позволяет, сидит не шелохнется, Хаким более выражает эмоции, но она ему не позволяет, поднимет глазки, стрельнет суховато, предупреждающе, он затихает. По комнате несколько мечется Дамир, но о нем после. Вот такая компания, старый я сплетник, но ведь интересно изучать человеков, совсем других, чем на моей прошлой работе. Там и мужики другие.