Ты ничего не скажешь, Андрюс?
Андрюс не слышит. Словно он не здесь, на лавке, а бродит по полям.
Тересе берет с кровати ватник.
Так я пойду.
Андрюс кладет руки на стол и так крепко сплетает пальцы, что они трещат, как дубовые шестерни на мельнице.
У дверей Тересе оборачивается. Андрюс сидит, понурив голову, и глубоко дышит. Плечи трясутся, как у зареванного ребенка.
В котле кипяток. Вымойся.
Со стуком захлопывается дверь.
Андрюс встает, потягивается, поднимает над головой кулаки и изо всей мочи бьет по закоптелой потолочной балке.
Думал, вернется домой, так хоть выспится. Но кровать оказалась не мягче тюремных нар, и Андрюс встает разбитый, с больной головой.
Солнце освещает верхушки деревьев, звонко насвистывают скворцы. На жестяной крыше амбара белеет иней. Грязь на тропе замерзла, из коровьих следов у колодца глядят затянутые бельмом глаза сухого ледка.
Из конуры выбегает пес, гремит цепью, прыгает, скулит, подвывает. Соскучился. Скучал по Маркаускасу, теперь скучает по Андрюсу. Кто кормит, перед тем и хвостом виляет.
Уходи! кричит Андрюс и, схватив с земли камень, запускает в пса.
Услышав голос Андрюса, фыркают в хлеву лошади, мычит корова. Ясли пустые, надо бы сенца подбросить. Но он стоит у гумна и смотрит на поля. Пашня уже подсохла, посерела. Запрягай лошадей и борони вдоль да поперек. Потом ячмень сеять. Но чье теперь это поле? Было Маркаускаса. И Андрюса было. А теперь чье?
Ветерок приносит сыроватый запах земли, и Андрюс хватается руками за изгородь, его заносит в стороны, словно он пьян. Трещит забор, рушатся подгнившие столбики. Андрюс наступает сапогом на штакетины, они с хрустом разламываются, и он шагает прямо по пашне не торопясь, валкой походкой сеятеля, с пустыми, тяжелыми руками. Из-под ног, словно серый ком пашни, выкатывается жаворонок и взмывает вверх. Другой И еще один Кажется, все небо тренькает, журчит и звенит. Эта музыка сопровождает Андрюса, но сердцу от нее ничуть не легче.
Сапоги вязнут в пашне, облипают землей, тяжелые, едва вытащишь. Андрюс думает: куда же он идет и зачем? Но не останавливается, ноги сами сворачивают к ольшанику по длинной меже.
Над кочкарником взлетает чибис, он мечется, словно подстреленный.
За набухшими почками ольхи и зелеными сережками орешника показывается избенка. Андрюс останавливается, втягивает голову в плечи и пятится, а потом снова бредет в сторону дома.
Пустое поле залито солнцем и птичьим гомоном. Как и раньше Как ранним утром каждую весну, когда Андрюс собирался выходить в поле. Но сейчас не так, как каждой весной. Такого утра, как это вот, ни разу не было, и Андрюс даже вчера не думал, что это утро будет вот такое.
За что ухватиться, чтоб хоть на время отлегло от сердца и в глазах стало светлее?
Андрюс тащит в хлев охапки сена. Кормит лошадей, коров, бросает немножко сена овцам. Вот и все. Стоит посреди двора, свесив длинные руки. Застал бы вот так Маркаускас, сразу же крикнул бы: «Заснул ты или со всей работой управился?» Но Маркаускас не крикнет, его уже нет. А может, все-таки есть? «Кажется ведь иногда, что он видит каждый мой шаг. Им срублена изба, им посажены деревья и все, чего он касался здесь руками, смотрит на меня так, как бы смотрел он сам».
Андрюс злобно озирается. «Гляди на меня, холера! Смотри, сколько твоей душе угодно. Смейся на здоровье! Все-таки моя взяла! Моя! Ты слышишь, а? Я з д е с ь! А ты ничто. И твой хутор ничто, и все тут ничто»
У дровяного сарая в колоду загнан топор. Андрюс выдергивает его, легко, словно кленовый валек, подбрасывает в руке. Подходит к тополю, растущему под окном, и замахивается. Словно сила бьет через край, он без устали орудует топором. Летят щепки, но злость не проходит, так и прет откуда-то изнутри, рвется наружу. Он рубит, рубит А дерево толстое, в два обхвата, с наскоку такое не свалишь. Андрюс в сердцах сплевывает и медленно направляется в сад. На раскидистых ветвях яблонь то тут, то там висят гнилые прошлогодние яблоки. Густой вишенник, частый сливняк. И отсюда глядит Маркаускас. Андрюс сшибает топором сук антоновки и замечает ульи. Какого дьявола они тут место занимают! Пчелы перевелись, ну их! Андрюс приподнимает крышку улья. Запах воска. Хвать! обухом по петлям, и крышка летит наземь. Потом лезвием по сухим еловым доскам. Они раскалываются легко, как лучина, и Андрюс без устали машет топором.
Андрюс! Андрюс!
Голос такой, будто случилось несчастье.
Андрюс!
Андрюс поднимает голову, проводит рукавом по лбу.
Почему ты ульи-то?..
Андрюс смотрит на груду досок, на изрубленные рамы с полосками желтого воска и сотами, и горько улыбается:
Сама сказала, дров нету.
Тересе бежала что есть мочи и теперь тяжело дышит, положа руки на большом животе.
Пускай стоят ульи, Андрюс
Хорошие дрова будут! говорит Андрюс и, подойдя к следующему улью, бьет по крышке топором. Или ты Маркаускаса ждешь? спрашивает он, не оборачиваясь. Может, его добро стережешь?
Тересе, повременив еще немножко, уходит, то и дело вздрагивая от стука топора.
Отскочивший брусок свистит мимо головы, и мысль о том, что по своей глупости он мог лишиться глаза, остужает пыл Андрюса. Он сбрасывает досочки в кучу, прислоняет к ней топор.
В деревне слышно дребезжанье колес телеги, лает Скауджюсов пес.
Андрюс смотрит на пустую дорогу.
На столе дымится завтрак.
Присаживайся, Андрюс, приглашает Кряуна.
Сглотнув слюну, Андрюс качает головой.
Да я уже. Только что.
Не обидь, зятек.
Анеле бросает на стол ложку, подбегает к Андрюсу, хватает за рукав.
Присаживайся, Андрюс. Отец и рюмочку найдет Ты поищи, отец, ладно?
Андрюс стряхивает цепкие руки Анеле и садится на лавку у двери.
Тащишь, как маленького! сердится он. Сказал нет, так нет. Не затем пришел.
И Кряуна осаживает дочь:
Да не тяни ты душу! Только-только вырвался у них из когтей, а ты пристаешь к человеку.
Анеле поворачивается на месте, мелькнув из-под подола платья голыми коленками, и, вернувшись к столу, налегает на миску.
Вот, значит, зятек. Забирают ни за что и держат. Да еще кого тебя! Кабы со мной такое, зятек, я не знаю, я бы не выдержал Сам не знаю, что бы сделал!
Ничего бы ты не сделал, Кряуна! бросает Андрюс и снова сглатывает слюну: от сытного духа щей, кажется, кишки скрутило. Потом ухмыляется: Разве что в штаны наклал бы.
Кряунене отодвигает миску.
Не будь свиньей, Андрюс.
Андрюс смеется, он доволен, что бросил это Кряуне в лицо. Зятек да зятек!.. Какой он ему зятек, холера? Сдалась ему эта Анеле «А Тересе?» спрашивает вдруг какой-то голос, да так явственно спрашивает, что Андрюс вздрагивает, испугавшись этого незнакомого голоса.
Записался! Андрюс впивается взглядом в лицо хозяина и видит, что у того дергается щека.
О чем это ты
Записался или нет, спрашиваю?
В колхоз-то? Записался, Андрюс. Как не записаться, ежели все записываются.
Кряуна садится поудобнее, облокачивается на стол.
Я вот что тебе скажу, зятек: иначе не будет, а только по-ихнему! Бросишься, как лягушка на косу, зарежут. А пойдешь туда авось надсмотрщиком поставят. Ты не смейся, тебя-то могут поставить, Андрюс, у тебя жизнь такая бывший батрак. Бригадиром сделают, кладовщиком, не рядовым. Все ж к закромам поближе. Амбарная мышь с голоду не дохнет.
Андрюс встает, большими ладонями комкает обвисшие полы пиджака.
И поешь же ты, Кряуна. Как соловей.
Это уж как умею, Андрюс. А сказал, что думаю. И еще скажу: ты не думай, что из города для колхоза начальство привезут. Кого-нибудь местного поставят. Я уже справлялся, как в других местах. Не будь дураком, Андрюс, пока не поздно
Так вот почему я тебе нужен! Зятек в начальниках, и тестю жизнь!
Андрюс! Я тебе добра желаю, а ты
Спасибо! Спасибо большое! Андрюс так и давится этим вежливым словом и буравит взглядом всю троицу, ужинающую за длинным столом.
Но Кряуна не допустит, чтоб какой-то придурок голоштанник батрак в него дерьмом кидал. Ты, значит, к нему всей душой, а он в тебя камень?! Ну, хватит!..
Так вот что я тебе скажу, Андрюс Марчюлинас, Кряуна водит натруженными пальцами по столу, толкая то нож, то вилку, то ломоть хлеба. Уходи!.. Уходи-ка ты к этой своей Тересе. Заделал ей ребенка и уходи. Бери ее, голодранку, и живите. Два сапога пара!
Андрюс, сам того не чувствуя, хватает стоящий у плиты тяжелый табурет и поднимает над головой. Кряуна белеет как мел, горбится, глаза у него на лоб лезут.
Господи, ведь убьет! визжит Кряунене.
Со страшной силой швыряет Андрюс табурет на пол и уходит в дверь.
Яростно тявкая, собачонка провожает его за ворота.
6
Не зря говорят: одна беда не беда. Андрюса прижало со всех сторон. Так прижало, что деваться некуда. Возвращаясь от Кряуны, встретил на дороге Валюкене. «Куда эту дохлятину тащишь?» спросил Андрюс. «Да на ферму, пропади она пропадом! Ну, ты!.. завопила Валюкене и пнула башмаком корову со зла в бок. Ладная коровушка, бойкая Господи, всю ночь кровавыми слезами плакала». Тощая, с ввалившимися боками коровенка едва волочила ноги, казалось, она вот-вот упадет в канаву и не встанет. Встретил Андрюс и Скауджюса. Тот не торопясь, то и дело останавливаясь, ехал на дребезжащей телеге. Полуживая кляча с трудом тащила телегу. На дне плуг с отломанными рукоятями, деревянная допотопная борона. «Инвентарь везу! Пускай подавятся, ведь не жалко И кобылку оставлю. Не лошадь, а клад!» нахваливал Скауджюс, как цыган, а Андрюс так и лопался от злости. Падаль в колхоз ведут, а хорошую скотину припрятали. А то зарежут или продадут. Но тут как будто рукой сердце сжали. А ты что повезешь? Какую скотину, какой инвентарь? «Я подписи не ставил!» вслух сказал Андрюс. Ведь подумать страшно, что творилось у него в душе. Да что там в душе по всей деревне, на всем белом свете творится черт знает что.
Одна беда не беда, это уж точно.
Тересе вот-вот родит. Как дальше жить-то? И с кем жить? Он знал не только Кряуна, все бабы в деревне трезвонят: Андрюс попользовался и теперь не берет девку. Как им рот заткнуть? Не крикнешь: не моя работа, бандита. Да и кто поверит-то! Еще не дай бог дойдет слух, куда не надо, и снова начнут таскать. Жениться на Тересе! Именно теперь, после всех ее рассказов. «А могла ведь и помалкивать. Давно бы за тебя выскочила, и у тебя бы рос ребенок бандита. И никогда бы ты правды не узнал. Тересе тебя не обманула и стала ли она от этого хуже?»
Андрюс бродил, как пес с подбитой лапой, облизывал раны, но они все равно горели, словно их посыпали солью. Забивался в дальний угол, чтоб не попалась ему на глаза Тересе казалось, так легче будет принять решение. И чем больше он думал, тем больше лез в голову тот осенний вечер и мерещились Панцирь с Тересе на постели. Андрюс вскакивал, словно наступив на гвоздь, скрипел зубами, сжимал кулаки. «Он бы тебя застрелил тогда», сказала Тересе. «Отбрехаться хочешь? А то как же Сама к нему на шею бросилась и теперь сочиняет!
Эх, одна беда не беда»
Запрягает лошадей в пружинную борону и трогает в сторону поля.
День солнечный, ясный, от ольшаника дует свежий южный ветер, донося запах бухнущих почек и гнилой листвы. Серая осенняя пашня потрескалась, пошла комьями, тоскует по семенам.
Андрюс опускает рукоять бороны, погружая зубья в грунт.
Поше-ол!
Над головой, следуя за пахарем, заливается жаворонок, а Андрюс бредет по вязкой пашне от луга до клеверища и от клеверища до луга. Здесь гектары Андрюса, те восемь гектаров, которые отмерила ему советская власть, а за межу он и носу не сунет, хоть зарасти эти лишние га травой или ольшаником. Пускай эти га колхоз, да, пускай забирает! И какого черта он надрывался и осенью такой участок перепахал? Не сеять ему там, это уж как пить дать, не сеять. Говорят, в других уездах вот так и началось на лошадях да на тракторах кинулись бесхозные хутора обрабатывать. Заявятся они и сюда, на Маркаускасов хутор. Вчера, что ли, трактор по деревне прополз. Только-только колхоз объявился, а нате вам, трактор! Власти помогают. Говорят, всякие машины дадут. «Трактор поле вспашет, самолет засеет», звучит в ушах песенка, и Андрюс мотает головой, отгоняет ее, хочет думать про другое, но все равно слышит: «Трактор поле вспашет»
Поше-ол! огревает кнутом лошадей, и те, проснувшись, переходят на рысцу; Андрюс едва поспевает за ними.
«Трактор поле вспашет»
Вот холера!
Тпрукнул на лошадей, решил покурить. Что-то блеснуло у носка сапога. Нагнувшись, берет в руки винтовочный патрон. Давно ли все поля были усеяны пулями и гильзами. Если б взошли все эти патроны, сейчас здесь непролазная чаща была бы. Как-то Андрюс опахивал картошку и вывалил плугом мину, большую, как сковорода. Взял в руки, подержал. Бабы с криком бросились врассыпную. Тогда и Андрюс испугался. А сколько окопов забросал землей, и во всех полно было патронов да пустых гильз. Война. Но кончилась ли она, война-то?
Андрюс выламывает пулю из гильзы и зашвыривает подальше.
«Трактор поле вспашет» Опять! Так и сбеситься недолго
Андрюс, обедать не пойдешь? зовет Тересе издали, с проселка.
Андрюс смотрит на нее искоса и не отвечает. Прикрикнув на лошадей, взмахивает кнутом. Доборонит и приедет, сколько там осталось Но почему Тересе о нем заботится? Да и вообще какого черта она является сюда, в его дом, когда сама после того, как Андрюс с ней так?..
Обед! еще раз напоминает Тересе, обводит взглядом по-весеннему пустынные поля и медленно бредет назад.
После обеда Андрюс кладет на дно телеги три мешка ячменя, легкую борону и, сев на грядки, выезжает в ворота.
Андрюс, не скупясь, черпает горстью ячмень из лукошка и, широко размахнувшись, рассыпает по пашне. Горсть в горсть, взмах во взмах, словно взвесил или отмерил. Всегда он любил эту работу, она напоминала ему богослужение в храме. «Легкая у тебя рука, Андрюс, быть тебе хозяином», сказал как-то Маркаускас. Вот и стал Не успел руки-ноги согреть, и опять Но ведь он еще не записался, до поры до времени тут все его, Андрюса. Его гектары, его лошади, и коровы в хлеву, и весь хутор, и Его, Андрюса, все, еще видно будет, спешить-то некуда, можно все как следует прикинуть. «Но чует сердце недолго тебе прикидывать. А может, оно и лучше было бы» Сбивается с шага, пропускает взмах, сердито опускает голову, крепко зажмуривается. Постояв немножко, снова трогается враскачку.
Крупные зерна мягко опускаются на черную землю, оплодотворяя ее, чтобы она родила и взлелеяла жизнь.
Чего это со мной, ума не приложу Такая слабость, ноги подкашиваются.
Словно Андрюса кипятком ошпарили. Он зыркает исподлобья на Тересе, которая сидит на краю кровати. В вечерних сумерках не видать ни глаз, ни лица мерно раскачивается большая тень.
То схватит поясницу, то отпустит
Андрюс швыряет на пол сигарету, аккуратно растирает каблуком и облокачивается на стол. Со стола не убрано, как ужинали, так все и стоит. Он один ужинал, Тересе так и не присела. Вроде бы не присаживалась, он не помнит, хоть ужинал-то полчаса назад.
Видать, начинается
Андрюс встает, ищет фуражку, но на крюке ее нету. Куда он ее дел?
Так я лошадей запрягу
Тень на кровати беспокойно шевелится:
Зачем лошади-то?
К девкам поеду! с издевкой бросает Андрюс, но тут же спохватывается: Дуреха! К доктору отвезу.
Может, рано еще, Андрюс Пока ничего, терпеть можно. Да и куда тут на ночь глядя Завтра или послезавтра.
А вдруг надо?..
Завтра видно будет, Андрюс.
Андрюс снова садится на лавку. Чего он тут торчит? Вечер уже, смерклось. Раньше Тересе в такую пору уходила в избенку, и Андрюс ложился на широкую хозяйскую кровать. Теперь на краю кровати сидит Тересе. Не Тересе черная тень.
Ты не ходи никуда, оставайся. Я в чулане лягу.
Тересе не отзывается, только садится удобней, уцепившись обеими руками за изножье кровати, и кладет на руки голову.
Возле хлева тявкает пес, потом замолкает.
Я умру, Андрюс.
Андрюс вздрагивает.
Вот дура!
Я жить не буду.
Говорю, не дури.
Пускай меня похоронят Белое платье в сундуке И ботинки Все там, весь свадебный наряд
Андрюс вскакивает, без толку переминается у лавки. Ему душно в избе Да еще эти дурацкие разговоры.