Закладывать лошадей или нет?
Не стоит, Андрюс, завтра видно будет.
Голос у Тересе ласковый, дрожащий, Андрюсу невмоготу его слушать, и он выходит. Слоняется по двору, подумав, проверяет дверь хлева. Заперта. Говорят, у Делтувы обе лошади ночью пропали. Видать, воры. В ворах недостатка не было и раньше, а что говорить теперь. Собаке яду зададут и знай хозяйничают. Ветер скрипит дверью гумна перекосилась, на одной петле держится. С гумна уносить нечего, разве что охапку соломы. Скоро и солома никому не нужна будет. Когда станут миром жить, поля сольют воедино, а скотину в один хлев загонят на что тогда корма, на что лошади?.. «Трактор поле вспашет» вспоминает Андрюс песенку. Она преследует его, никак он от нее не избавится. «Завтра с утра ячмень посею, а после обеда Андрюс старается думать только об этом, но тут же налетает другая мысль: Завтра же Тересе отвозить, забыл? А вдруг завтра еще нет Может, и перетерпит, поймешь баб «Я умру» Последняя дура, черт-те что выдумает. Лучше б прикинула, куда денется с дитем, как жить будет. Нужна она мне, что мертвому припарка, не потерплю, чтоб под ногами этот ублюдок путался Но в чем она виновата? Ах, не виновата?! «Трактор поле вспашет, самолет засеет» Надо наружную дверь на крюк закрыть. С какой стати я Тересе свою кровать уступил? Это Маркаускасов кровать. Нет, моя, я на ней сплю. А сейчас Тересе. Ну и пускай. Эту ночь. Эту ночь, но не больше. А теперь спать. Заснуть и спать».
Андрюсу снится трактор. Черный неуклюжий трактор, с амбар величиной, ползет по полю, прокладывает борозду, не останавливаясь и перед гектарами Андрюса, катит напрямик. «Вот сбесился, холера! Куда прешь-то?» кричит Андрюс и, не обуваясь, бежит наперерез. Жнивье колет ноги не жнивье, а стальные ножи, по их лезвиям бежит Андрюс, у него ноги в крови. «Я не записывался в колхоз!» кричит он что есть мочи, но голосишко тихий, едва сам его слышит. То ли трактор так зверски ревет, то ли ветром относит. «Подписи не поставил! Это моя земля!» Андрюс прыгает с этих ножей на мягкую пашню, но не достает и проваливается в борозду. Борозда глубокая, края высоко над головой, Андрюс хватается руками за песок, но он осыпается, не за что уцепиться. «Это моя земля! Моя!» кричит Андрюс. Почему никто его не слышит, почему не останавливается трактор? Андрюс цепляется руками и ногами за крутой скат борозды, лезет из последних сил, и вот уже, кажется, еще самую малость Но снова сползает на дно. С рокотом приближается трактор. Андрюс слышит лязг гусениц, видит, как ложится исполинская борозда. «Я же не подписался! Нельзя! Ну что вы делаете?!» Андрюс лежит ничком в борозде, не кричит больше, только тихонько скулит. Трактор взревывает у него над головой, на Андрюса обрушивается земля тяжелая и черная. Она придавливает Андрюса, он хочет крикнуть, но земля забивает рот, и Андрюс задыхается, вот-вот задохнется.
Сбрасывает тяжелое стеганое одеяло, переворачиваясь на бок, задевает рукой столешницу и просыпается. Поначалу не понимает, где он, подняв голову, оглядывается, смотрит на смутно белеющее окно, трет кулаками глаза, потом вытягивается на спине и смотрит в потолок. Боится закрыть глаза, чтоб не провалиться в борозду завалят землей, и не встанешь. «Это моя земля так он кричал трактористу. Моя» Но эти же слова, что Андрюс записал на бумажке и потом закопал, сунув в бутылку, под свежей межой. Это было давным-давно. Нет, только вчера Только вчера Андрюс шел с Тересе на конец поля, свято веря, что на гектарах, которые нарезала ему власть, он своими руками построит для себя жизнь. Через год эта вера потускнела, ветер куда-то унес ее, как мякину, и нечистая сила шепнула: возьми весь хутор Маркаускаса, вот тогда ты заживешь! Нет, Андрюс не виноват в том, что Маркаускасов не стало. Всех кулаков забирают, мало ли чего он набрехал тогда Скринске. «А бумага, что ты настрочил? О чем ты думал, когда писал? Захмелел от сладкого чувства: мол, я хозяин! Помнишь, как после ужина Маркаускас поймал тебя, когда ты мочился через изгородь палисадника на цветы, и огрел тебя по спине штакетиной: «Вот скотина, вот дьявол» Тогда ты затаил злобу и сказал про себя: «Ну, погоди!» А теперь вспомнил об этом, как будто это главное»
Андрюс переворачивается на живот, зарывается лицом в подушку. Боится заснуть, боится думать. А мысли не отстают, от них гудит голова. Надо бы хоть раз в жизни додумать все до конца. Итак, Андрюс ни в чем не виноват; хотел только землю иметь и получил ее; теперь землю заберет колхоз, и ну ее; Андрюсу, как ни верти, тоже придется записаться в колхоз; если поторопится записаться, чего доброго, назначат старшим, и тогда он всем покажет! «Пляшешь под дудку Кряуны? Ну и пусть, только бы доплясаться до чего-нибудь хорошего. Кряуна не дурак, держит нос по ветру, знает, что говорит. Тебе бы ему в ножки поклониться» Андрюс сжимает кулаки и лупит себя по лбу. Если б знать, что будет через год, через два! Кряуна знает, Кряуну на козе не объедешь, вдруг он правду говорит, а?
Ворочается с боку на бок, кровать аж стонет под его телом. Сон разбегается, видать, так и валяться до утра. Кровать жесткая, лежит, как на камнях.
Андрюс садится, спускает ноги с постели и, облокотясь на колени, застывает в таком положении на добрых полчаса. Потом медленно одевается, долго стоит у окошка, глядя на деревья в саду, затем открывает дверь в сени. В нос шибает вонь прокисшей картошки и помоев, Андрюс ступает осторожно, боясь зацепиться за ведро или чугун. У двери в комнату останавливается, с бьющимся сердцем прислушивается, но Тересе, видать, безмятежно спит, и Андрюсу приходит на ум, что завтра, поди, не придется гонять лошадей в город и он досеет ячмень.
Возле изгороди находит заступ, долго топчется у калитки, будто кто-то держит его за полу и не пускает. Наконец, сгорбившись, трогается в путь. Ночной холодок проникает сквозь тонкую одежду, омывает руки, лицо, словно ключевая вода. В деревянные башмаки набивается холодный песок. Почему он сапог не надел? Он и не думал обуваться, ноги сами отыскали под кроватью башмаки.
Восемь шагов от лужка. Раз, два, три Нет, слишком размашисто шагает. Придется сначала. Раз, два, три, четыре Восемь! Здесь. Заступ задевает камень, пронзительный скрежет несется над полями. Андрюса берет оторопь, и он оглядывается, напрягая зрение. Мог же засветло прийти! Ха, придешь тут, увидят и начнут чесать языки. Только он и Тересе об этом знают. Тересе не трещотка, никому не проболталась, это ясно, а все же не стоило ее сюда приводить. Но кто мог тогда подумать?.. Поди, этих камней тут не было, когда копал! Стучат, звякают Должна уже быть, глубиной в две лопасти ямку тогда копал. Куда она делась? Неужто нашли? Кто-нибудь выкопал, и гуляет теперь по деревне бумажка. Все хихикают, только он ничего не знает Андрюс еще раз отсчитывает шаги Раз, два Дальше. На целых два шага дальше копать надо! И впрямь черт, что ли, сюда камней натаскал! А если опять нету? Сбеситься можно. На лбу проступает холодная испарина, и Андрюс ничего уже не слышит знай нажимает башмаком на заступ. Дзинькает стекло. Андрюс падает на колени и запускает пальцы в грунт. Бутылка! Нашел-таки! Держит в руках холодное стекло, стоит на коленях словно перед открытой могилой и смотрит невидящим взглядом на холодное поле. За этот клочок земли он все мог сделать и все мог перенести. Даже в мученьях была сладость, казалось, все можно оправдать одним словом земля. «Это моя земля», сказал когда-то его брат Пятрас, и Андрюс, словно пес, поджав хвост, убежал из родного дома. «Это моя земля, написал Андрюс на листке бумаги, с силой выдавливая буквы плоским столярным карандашом, а потом подумал и добавил: Дала советская власть». «Неужели теперь та самая власть ее у тебя отберет? Не отберет, сам отдашь. Все отдают, и ты отдашь землю».
Андрюс вскакивает, бросает бутылку на камень. Звенит, разбиваясь, стекло. Белеет на земле бумажка. Он берет ее и, стиснув в руке, уходит ноги подгибаются, словно на плечах у него тяжелый крест. Лишь у самого дома малость приходит в себя и расправляет плечи. На пашню падают белые обрывки. «Это моя земля» горько усмехается Андрюс, вытирая ладони о штаны.
Сереет небо на востоке.
Брезжит рассвет.
Соснет часок и пойдет ячмень
Стой!
Андрюс словно в стену ударяется. В двух шагах, под тополем, человек с винтовкой. «Конец!» мелькает первая мысль.
Фамилия? Голос за спиной.
Он самый! Голос слева.
Андрюс медленно поднимает руки. Они тяжелы и пусты. Заступ остался в поле. О, если б у него был заступ!..
Не вздумай бежать, Андрюс, предупреждает знакомый голос.
Кто вы? вспыхивает надежда и тут же гаснет стоит ли спрашивать у бандита, кто он такой?
Веди в избу, познакомимся, приказывает знакомый голос.
К спине, словно штык, прикасается дуло винтовки, и Андрюс, свесив голову, идет в каком-то забытьи.
Лучи карманных фонариков разрезают темноту избы. На кровати, испуганно застонав, шевелится Тересе.
С кем спишь?
Тот же голос.
Один.
А там кто?
Тересе.
Они занавешивают окно, зажигают лампу.
Панцирь, к двери!
Страшным голосом кричит Тересе:
А я-то думала!.. Мне показалось
Мужчины смотрят на женщину, которая уставилась с широкой кровати на Панциря, как на призрак. Андрюс оборачивается к двери, куда глядит Тересе, и у него подгибаются ноги
Он он шепчет онемевшими губами Тересе.
Андрюс косится на Сокола. Учителя Петрашку он знает давно, но таким при оружии и с кусочками блестящей жести на отворотах пиджака видит впервые. Впервые видит и двоих других мужчин. В висках стучит, и все ему кажется ненастоящим как во сне.
Вы Вы все такие, если заодно с этим негромкие, приглушенные слова встали Тересе поперек горла, она давится ими.
Сокол садится к столу, вытягивает ноги.
Спокойнее, Тересе. Ты же была хорошая
«Если б не этот дуб у двери, так бы они меня и видели, думает Андрюс. Вдруг отойдет в сторонку, холера?.. Или хоть бы что под руку подвернулось Сперва Панциря Но голыми руками А может, обойдется? Возьмут, чего надо, и уйдут? Пускай забирают хоть все, пускай подавятся Лучше молчать и ждать. А они пьяные. Крепко выпивши»
Плечи Тересе трясутся. Сокол нервно оборачивается к своим людям и понимает: они ждут
Ты слушай, Андрюс Как фамилия?
Марчюлинас.
Послушай, Андрюс Марчюлинас. Вот мы и встретились. Хоть было бы лучше нам раньше с тобой встретиться. Теперь ты и в тюрьме успел побывать. Почему они тебя посадили?
Не знаю.
Не знаешь. А почему выпустили?
Не знаю.
Не знаешь. Зато мы знаем. Ты слушай, Андрюс Марчюлинас. Большевикам продался, потому тебя и выпустили. Чтоб людей выдавал, чтоб все им доносил.
У Андрюса пересохло во рту. Дали бы хоть каплю воды! Нет, у них он просить не станет. Но чего они хотят? Зачем пришли? Они ждали его? Может, не первую ночь подстерегают? Почему? Может, хотят его только попугать? Бывает же такое. Отлупят, прикладами изувечат и оставят лежать на полу.
Большевикам служишь, ты слушай, Марчюлинас!
Никому я не служу.
Большевикам! Литву продаешь, литовцев! Ты хоть раз об этом задумывался?
Не задумывался.
Тересе приподнимается на локте. Волосы разметались, лицо какое-то уродливое.
Андрюс, они тебя застрелят!
Молчать! кричит Панцирь.
Застрелят, Андрюс. Они и Аксомайтиса чует мое сердце!
Молчи, большевистская краля! сверкают глаза Панциря.
Бандитская! Тересе впервые произносит вслух это слово, это ужасное ругательство, да еще с такой ненавистью, что у Панциря с Соколом к лицу приливает кровь.
Замолчи! кричат они оба.
Тересе спускает ноги на пол и, в одной сорочке, делает шаг в сторону Панциря, подбоченясь и выставив огромный живот.
Полюбуйся, что ты со мной сделал! Все полюбуйтесь, что этот ваш Панцирь со мной сделал Все вы Все такие
Панцирь подбегает, направил винтовку на Тересе:
Сокол, только словечко
Сокол отталкивает его.
Отойди-ка. А ты, Тересе, ложись. Ложись. Он резко поворачивается к Панцирю: Ты слушай, Панцирь, это правда? Отвечай!
Сокол, не кипятись.
Правда?!
Было чего шуметь из-за большевистской крали
Сокол забывает, что в избе они не вдвоем с Панцирем, и медленно наклоняется в его сторону сейчас бросится с голыми руками, но вспоминает про автомат и звякает затвором. В тот же миг крепкие руки хватаются за его оружие и стискивают плечи. Дернувшись, Сокол скрипит зубами и успокаивается.
Сволочь! шипит Панцирь.
Сокол стоит, свесив тяжелую голову, потом, глядя в сторону, говорит:
Ясень, свяжи руки Марчюлинасу.
Андрюс сжимает кулаки, стискивает зубы. «Не дамся! Я вам не теленок, чтоб связанного» Но лучше бы Тересе не видела. Только бы не здесь, в избе, на глазах Тересе. Пускай его уводят.
Он послушно отводит руки за спину и чувствует, как запястья стягивает шершавая пеньковая веревка он сам свил ее еще при Маркаускасе.
Андрюс!
Глаза Тересе, расширенные от ужаса. Андрюс смотрит в эти глаза и чувствует, как в горле встает комок. «Тересе!» хочет сказать он и не может; боится, что его вытолкают в дверь, а он не успеет произнести это имя. «Тересе!» И только теперь он понимает, как любит эту женщину. Почему он так ей этого и не сказал?
Иди, Марчюлинас.
Андрюс пятится к двери, не спуская глаз с Тересе, и жалобно улыбается, словно извиняясь, что покидает ее такую в пустой большой избе.
В открытую настежь дверь врывается ветер; пляшет пламя лампы.
Шаги удалились. Затих пес, который все время рвался с цепи; тявкнет время от времени и замолчит. Тихо. Тишина до того страшная, что Тересе трясется всем телом и каждую секунду ждет Мучительное ожидание держит ее в постели; нет сил, чтоб тронуться с места. Звенит тишина; вот-вот она взорвется. Но выстрела все нет. А Тересе ждет, в таком страхе, словно дуло винтовки смотрит на нее самое; она видит черную дыру. «Почему тянешь? Стреляй же, неужто боишься голых рук человека?»
Куда они увели Андрюса? Даже умереть не дают на своей земле.
Тихо.
Мертвая тишина.
Что теперь будет? со стоном говорит Тересе и, оглядев пустые углы, спускает ноги на пол. Стоит, держась за кровать, разинув рот, прислушивается к тишине. Но стоит так не долго. Что-то вспомнив, хватает ватник, набрасывает на голову платок, надевает деревянные башмаки и, неожиданно найдя в себе силы, грузная и широкая выходит в дверь.
Небо уже порозовело, лишь кое-где мерцают звезды, в ольшанике свиристит, проснувшись, ранняя птаха.
Тересе идет проселком, ничего не видя и не слыша. Идет быстро, держа руки на груди и глядя куда-то вдаль.
Деревня спит, ни звука, ни к кому не достучишься в такой час. Даже если отзовутся там, за дверью, и ты все расскажешь, услышишь только: «Да что мы можем Домой иди, авось вернется-то»
А вот и большак, он широк, ему нет конца. Куда ты держишь путь, женщина? К кому идешь со своей бедой? Думаешь, у людей своего горя мало? Думаешь, их крест легче, а плечи крепче? Остановись, женщина
Острая боль прошивает спину, младенец шевелится в утробе, упирается ножками; кажется, она разродится тут, на дороге. Тересе охватывает страх, она осторожно садится на бережок канавы. Посидит минуточку, пока не уляжется боль, а потом снова в путь Но боль не унимается, она пронизывает плечи, спину, поясницу.
А-а! вырывается сквозь стиснутые зубы стон, но Тересе замолкает, прислушиваясь к брезжущему утру.
Отпустило бы чуть-чуть, и она бы снова пошла. Ведь только-только тронулась в путь, ей еще так много идти.
Как пройти этот путь?
На берегу речушки торчит реденький кустарник, маячат горбатые кривые ольхи. Клокочет не осевшая еще Эглине, местами видна черная вода.
Сокол идет в середине растянувшегося гуськом отряда. Голова кружится, ноги ноют от нескончаемой усталости. «Упасть бы на сухие прошлогодние листья и не вставать. Ведь куда дойдешь-то? Так и так настанет час. Но пока не настал этот «час», ты еще можешь, ты должен внушать страх! Только это и осталось нагонять на людей страх. Жизнь идет не туда, куда ты хотел, она подмяла тебя. Так говорит Панцирь. Каждый день он твердит это».
Есть еще? Сокол тянет за рукав долговязого парня. Дай глоточек!
Жажда мучит, командир? пошатнувшись, ухмыляется Панцирь. Какого лешего мы этого тащим? машет он в сторону Андрюса.
Дай, говорят! гневно приказывает Сокол, вырывает фляжку из рук долговязого и взбалтывает содержимое. Пьет большими глотками.