Крейвенас и верит и не верит. Достает из-под стрехи дымарь, наломав в него гнилушек и подложив щепы, разводит огонь. Дымарь-то старый, еще отцовой работы, дуешь, приткнувшись носом. Мог купить новый, с мехами, да не поднялась рука выбросить старый инструмент казалось, этим же и от пчел открестишься. Старый инструмент остался, а пчелы Пальцы трясутся, на задымившую труху Крейвенас бросает веточку сухой полыни, и дым уже пахнет кадилом.
А вдруг?.. Покойный отец говаривал: если кто из вас без материнского благословения дом оставит, то и пчел с собой уведет. Этот Стяпонас Столько лет носился, бегал, а теперь снова крылья поднял. «Но почему, кто виноват?» спросила Шаруне. Не этими точно словами спросила, но думала-то об этом.
Крейвенас стоит у амбара и смотрит на озеро. Бросает взгляд на лодку, которую отнесло в тростники. Издали не разглядишь точечки красной кашки на лугу Козьей балки, но Марчюс видит воочию, как с цветка на цветок перелетают пчелы. И капустное поле видит стальное оно, будто застелили его шероховатым листом оцинкованной жести.
В одной руке дымарь, в другой белое гусиное крыло; Крейвенас тяжелым шагом направляется в сад.
Она стягивает через голову платье, расстегивает лифчик, сбрасывает штанишки. Смотрится в зеркало, закинув руки за голову, улыбаясь, любуется полной грудью с розовыми, как спелая малина, сосками, тугими бедрами. «Ты в самый разочек для любви», сказал Ауримас, и Шаруне ни капельки не обиделась. Она стояла тогда в тесной комнатушке у окна, смотрела на прибой и расчесывала свои длинные волосы. «Штучка что надо», добавил Ауримас. Шаруне вздрогнула, резко обернулась: «Хочешь, чтоб обиделась навеки?» Ауримас валялся на кровати, до пояса натянув на себя простыню. «Помнишь, кто-то сказал: нет ничего вечного!» «Вот, ей-богу» Ауримас соскочил босиком на пол, подхватил Шаруне на руки, шагнул вправо, шагнул влево, но гостиничный номерок был очень уж тесен, и он не смог понести ее на край света, как недавно обещал. Целовал шею, целовал грудь, потом огляделся и, словно не зная, куда ее девать, положил на кровать. И сам лег, конечно. «Чайка ты моя». За окном и правда горланили чайки.
Кто-то мелькнул за окном. Шаруне приседает, скрестив руки на груди и, не вставая, стаскивает с кровати голубой купальник. В дверях, застегивая халатик, сталкивается с Полиной. Щеки у той посерели, под глазами мешки, только длинные черные ресницы по-прежнему живые и чудесные. «Мисс штукатурша», подумала Шаруне, впервые увидев ее. Съязвила, конечно, красота Полины сбила Шаруне с толку: кто мог подумать, что брат у черта на куличках отыщет такую красивую жену? Все тогда говорили наперебой, расспрашивали Стяпонаса о житье в дальних краях, а он рассказывал, похохатывая, забыв про жену, которая сидела у окна с четырехлетним ребенком на коленях. Все напрочь забыли про нее, она была чужая в этой старой избе, где из каждого угла глядел на нее дух чужих отцов и дедов, где звучали непонятные ей литовские слова. Она молча смотрела своими глазищами на Крейвенасов, не перебивая родную и дорогую им речь; на ясное лицо изредка набегали тени, но только изредка; казалось, она искренне рада чужому счастью. Шаруне сразу же, даже не перебросившись словом, потянулась душой к Полине. Ей стало больно, что эта женщина так одинока в их доме. «За чьи грехи ее караете?» бросила Шаруне словно мокрую тряпку на праздничный стол. Мать отвернулась, подтянула углы платка руки у нее задрожали и вполголоса выдавила: «Не научилась еще по-ихнему». Стяпонас побагровел и опрокинул стаканчик. Отец провел рукой по шершавому лицу, Вацис желчно рассмеялся, но тоже не сказал ни слова. Шаруне пересела к окну и, протянув руки к ребенку, позвала: «Иди ко мне». Ребенок перебрался к ней на колени, и счастливая Полина сказала: «Он большой и хороший мальчик». «Как тебя зовут?» спросила Шаруне. Ребенок смотрел на нее, выпучив глазенки, и Шаруне подумала вылитый Стяпонас. «Как тебя зовут?» «Скажи, как тебя зовут. Он знает, но стесняется. Скажи Марюс». Ребенок повторил: «Марюс». За столом молчали. Мать глубоко вздохнула: «Ах, Стяпонас» И заслонила ладонью глаза. Вацис встал из-за стола: «Вот оно как, братец» «Ну, выпьем, сказал отец. За твое возвращение, Стяпонас». Оба выпили по стаканчику не водки полынного настоя, а Стяпонас грохнул кулаком по столу, помолчал и сквозь зубы процедил: «Дома я!.. В конце концов, тут Вот и все, что я хочу сказать!» Полина придвинулась к нему, положила руку мужу на плечо
Сейчас она стоит в дверях, взяв Марюса за ручонку, смотрит на Шаруне тусклым взглядом, и Шаруне опускает голову, словно ее обвиняют в чем-то.
Пчелы перемерли, голос Полины звучит напряженно. Отец у пчел
Отец ужасно пчел любил, не знаю, как он теперь
Новых заведет.
Старый уже, вряд ли. Шаруне вдруг хватает Полину за руку. Ты не убивайся, Полина, Стяпонас, наверно, останется! Ей самой хочется в это верить.
Полина мягко улыбается.
Раз уж Стяпонас что-то решил
Я знаю Стяпонаса, он мой брат.
Он мой муж!
И уходит, уводит за ручку ребенка.
Шаруне плотно притворяет дверь избы, чтоб не налетели мухи (мать непременно начнет зудеть, оставь только дверь открытой), и через сад уходит с хутора. Идет медленно, придерживая поднятой рукой волосы, чтоб не спутал их ветерок. Но рука устает, опускается, мягкие пышные волны заливают лицо, и Шаруне идет как во мгле. Хорошо идти, когда тебя окружают теплые запахи ржаного поля. Тропка узенькая, колосья хлещут по голым рукам не больно, даже ласково колется рожь, согревая все тело. Дух дозревающих хлебов, густой и жаркий, как вино, ударяет в голову, от трели жаворонков сильнее бьется сердце. Шаруне уже забыла про Полину, родная изба со всеми хлопотами и негромким горем осталась за спиной, все удалилось, скрылось куда-то, а перед глазами, за густой сеткой волос, всплывает мужское лицо так отчетливо, что она даже застывает в растерянности, протягивает руку, а губы сами произносят: «Ты приехал, Аурис» Но ведь это только колышется побелевшая рожь; лицо исчезло, и Шаруне боится: неужто больше не увидит его так близко? Нет, нет, сегодня же вечером, ну, завтра. Не позже, чем завтра. И так уж Ауримас застрял, не сдержал слова, и Шаруне помучает его, не бросится к нему на шею, хоть и не легко будет сдержаться. Впредь будет знать: дал слово держись!
Воздух дрожит от полуденного зноя, поле пахнет свежим хлебом, словно открытая печь.
Автобус приходит в семь вечера, думает Шаруне, побегу встречать, а когда увижу, что он идет по полю, спрячусь. Он спросит у мамы: «Здесь живет Шаруне?» Мама скажет «Тут!» «А где она?» «Да убежала куда-то, я и не приметила» Он растеряется, не будет знать, что делать в город вернуться или остаться, и вот тогда я покажусь. «Да так, на вечеринке была», скажу. И когда он надуется, не захочет со мной говорить, обниму его: «Ауримас, я так тебя ждала»
Перепрыгнув канаву, шагает по большаку. Мимо, громыхая на ухабах, проносится грузовик с полным кузовом зерна, пыль вихрится, плавает в воздухе. Шаруне, прищурившись, вытирает ладонью лицо. Стрекочет мимо мотоцикл, скользнув по дорожной пыли, заворачивает во двор Сянкуса. Взахлеб лает пес.
На заборе голубеют почтовые ящики. Что же они скрывают? Шаруне с независимым видом подходит к ним. Что же скрывает этот, правый ящик с цифрой «3»? В кармане халатика ключик маленький, Шаруне едва нащупывает его. Отперев ящик, достает сложенные газеты. И это все? Наклонившись, заглядывает в крохотное оконце. Пусто. И на земле ничего нет Может, почтальон перепутал, бросил к соседям? Нет, такого не бывает Нету письма. И сегодня нету. Как вчера, как позавчера
Она смотрит на газету. Перед глазами мелькают крупные буквы. «Косо ви ца в раз га» Буквы пляшут, слова какие-то несуразные. Совсем другие слова ждет Шаруне целыми днями, другие слова снятся ей по ночам.
Нету, вслух говорит она.
Воздух насыщен дорожной пылью; серая трава в пересохших канавах, серая листва яблонь, яблоки и то серые.
Все нет да нет
Ноги сами сворачивают на тропу через рожь. «Я железно приеду», две недели назад сказал Ауримас, подробно расспросил и записал в книжку «все координаты»: и когда автобус отправляется из Вильнюса, и когда приходит в Букну, и куда свернуть от остановки, и какая в озере вода если прозрачная, прихватит подводное ружье, и какие гостинцы ей привезти «Нет, нет, не подсказывай, сам изобрету. Ну, коньячок в обязательном порядке, со стариками раздавим Пока, Шаруне!..» Небрежно помахал рукой и остался на шумной автостанции. Шаруне уезжала счастливая, как в детстве: дорога в родную деревню была на редкость короткой.
И вдруг Шаруне приходит в голову: если Ауримас не пишет, значит, он уже в пути! Он хочет сделать ей сюрприз. Еще сегодня он будет в Букне!
Она скачет на одной ноге, проводит ладонями по шелестящим колосьям, и они кажутся ей ласковыми и мягкими, как цветы ромашки. Только теперь она замечает за полем комбайны. (Не было их тут раньше, что ли?!) Комбайны ползут медленно, враскачку, от их гула сотрясается раскаленный воздух. Три, четыре На каком из них Дайнюс? Шаруне вчера вычитала в районной газете: «За уборку 120 га! Вот слово комбайнера Дайнюса Гуделюнаса» Надо же! И он уже научился говорить речи с трибуны. «Сорока-морока, Сорока!» когда-то ему хватало этих слов. Да, сейчас он какой-то не такой «В отпуск приехала, Шаруне? Так редко приезжаешь» Ха, ха! расхохотавшись, Шаруне выбегает на луг и несется прямо по отаве к озеру.
Раз сегодня нет письма, значит, сегодня он и будет здесь! говорит она озеру.
Скручивает волосы, закалывает их на макушке и, сбросив халатик, заходит в воду. Рыбья мелюзга стаей кидается в глубину. В тростниках крякает старая утка, предостерегая свой выводок. Шаруне окунает пальцы в прохладную воду, поплескав ими, делает шага три и, оттолкнувшись от песчаного дна, пускается вплавь. Она выросла на озере Вода не только берега омывала она шлифовала ноги, руки, наводила блеск на все тело девушки. («Кожа у тебя чистый шелк», сказал Ауримас.) Шаруне любила озеро, неотъемлемую частицу своей жизни. Конечно, куда ему до моря там головокружительная мощь и величие, веселые и опасные волны, белый песок пляжа и золотистые крупицы янтаря, и все же озеро Шаруне только себе может признаться, чтоб ее не сочли деревенской чудачкой все же озеро роднее это ее озеро, необъятное море ее детства.
Шаруне заплывает далеко и возвращается усталой. Но это не та усталость, которая подкосила ее в море, если бы не Ауримас, она бы не выплыла. Озерная усталость легкая, ласковая, давно знакомая, и Шаруне выходит на берег отдохнувшей и свежей.
Он сегодня приедет приедет все повторяет Шаруне, отгоняя засевшее сомнение.
На бронзовом теле сверкают капельки воды. Жаркое солнце слизывает их с плеч, с бедер, быстро сушит голубой купальник. Шаруне оглядывается сбросить бы купальник и подставить тело лучам солнца, но на пригорке правда, довольно далеко гудят комбайны. Все-таки, на каком из них Дайнюс? Сидит небось замурзанный, потный. «Сорока-морока!» Ха, ха, неужто он все еще обо мне думает? Вот бедняга Хлебороб, ха У камышового островка два парня лениво плещут веслами. Шаруне садится на раскаленный камень, обхватывает руками колени и сладостно зажмуривается.
Девушка, давай покатаемся! доносится веселый голос. Парень сдвигает на затылок свое «сомбреро», кладет на сиденье спиннинг.
Лодка медленно движется к берегу.
Шаруне смотрит на парней как на пустое место.
Садись, киса.
Мы серьезно! откликается другой, сидящий на веслах; на шее у него болтается блестящая цепочка. Ты нам нравишься.
Шаруне не отвечает.
Мы тебя не первый раз примечаем, говорит владелец «сомбреро». Наша палатка вон там, под дубом. Поехали, а? Покутим
Шаруне молчит.
Или ты немая?
Точно, она немая!
Русалочка! Послушай, киса, это злая ведьма обратила тебя в русалку!
Хо-хо-хо!
Лодка в пяти шагах от берега, и Шаруне отчетливо видит их лица, мускулистые руки и жадно блестящие глаза.
Шаруне вскакивает, хватает халатик и пускается бегом через лужок.
Да куда ты! Покатаемся.
Хо-хо!..
Слова догоняют, камнями бьют по обнаженной спине.
Хо, хо, хо! несется над тихим озером.
Запыхавшись, Шаруне останавливается у поваленной садовой изгороди и, не оборачиваясь, слышит жутковатый смех парней. По телу прокатывается непонятная дрожь, перехватывает горло, душит. На глаза навертываются слезы, и она наконец проглатывает этот колючий комок.
Хо-хо-хо!..
В ушах стоит звон.
Надевая халатик, замечает у конца избы голубой автомобиль. Вацис прикатил, думает, но с таким равнодушием, что сама удивляется: можно подумать, что Вацис ей не брат. Не потому ли плохо ладит с братьями, что намного их моложе? «Мамин последыш», смеялся Вацис когда-то. Зачем он явился? думает Шаруне.
Оседает жаркая пыль, автобус исчезает за пригорком. Две бабенки идут к магазину. На двери замок обеденный час, и они не знают, куда деваться. Стоят у широкой витрины, наклонившись, заглядывают через стекло в магазин.
Мужчина закуривает и, отшвырнув спичку, осматривается. По обе стороны дороги дома белые, каменные, с не оборудованными еще мансардами, высокомерные; тут же робко прижалась к земле изба с почерневшими от дождя стенами; поодаль, в окружении старых тополей, хутор. На дорогу выбегают замурзанные дети, потолкавшись, повалявшись в пыли, всей стаей влетают в соседний двор.
Ах вы нехристи, вишенку ободрали! И опять туда же!.. кричит тощая высокая женщина, выскочив из желтой двери каменного дома. Вот погодите, вернется со ржи отец, все про вас скажу!
Дети, словно воробьиная стая, уже в другом дворе, слышно, как там истошно кудахчут куры.
Здоро́во, Стяпонас!
Мужчина не спеша поворачивает голову.
А, Сенавайтис. Привет.
И смотрит куда-то в поле.
Чего такой? Может, успел забыть, в какой стороне дом?
Покосившись на Юргиса Сенавайтиса, Стяпонас сквозь зубы бросает:
Пошел ты.
Жирная шея Сенавайтиса покрывается темным румянцем.
Смелый стал, говорит он тихо, даже слишком тихо. В мое времечко рта бы не раскрыл.
Знаю.
Смягчившись, Сенавайтис усмехается:
Помнишь-таки.
Ты меня домом не попрекай!
Думаешь, не слыхал?
Чего не слыхал?
Я бы тоже уехал, Стяпонас, да не могу. Я должен тут быть!
Стяпонас делает шага три и останавливается; чешет в затылке.
Трояк не найдется? жалобно спрашивает Сенавайтис. У меня копейки есть.
Видишь, замок.
Был бы трояк!
Подумав, Стяпонас оглядывается и, порывшись в карманах, достает мятую бумажку.
Постой тут! говорит Сенавайтис и куда-то убегает.
Ждать приходится недолго.
Если в обед берешь, объясняет Сенавайтис, двадцать копеек лишних, после десяти вечера полтинник, а после полуночи рубль. Не знал?
Сама продавщица?
Не Багджювене держит.
Ноги вздымают фонтанчики пыли. На дороге взревывает машина, пролетает мимо верб, и Сенавайтис почему-то наклоняется, засовывает голову в густой вишенник.
Словно ветер проносится газик. Стяпонас хохочет.
Думаешь, председателя испугался? по-мальчишески пыжится Сенавайтис. Не с руки, понимаешь, рабочее время, зачем лишний звон Но не боюсь! Я никого не боюсь, можно сказать.
Сенавайтис ходко переступает кривыми ногами, кажется, так и ищет случая доказать свою отвагу. Пыхтит, отдувается ему неловко.
Председатель ценный человек! наконец говорит он. Мне бы тоже полагалось на него зуб иметь, ан нет, не могу! Тракимас не из тех, которые
Не доходя до хутора Жёбы, останавливается. Бросает взгляд на Стяпонаса, на ветхие постройки у дороги.
Где расположимся? спрашивает.
А, все равно. Стяпонас догадывается, почему бегают глаза Сенавайтиса, и язвительно предлагает: Да хоть и под липами Жёбы.
Плечи Сенавайтиса перекашиваются, под выцветшей рубашкой проступает острая, как тесло, лопатка.
Там! показывает на озеро.
Бороздой огорода, мимо картошки, спускаются к воде. Впереди Сенавайтис, придерживая рукой булькающую в кармане штанов бутылку, а за ним, отстав на пяток шагов, Стяпонас, который все оглядывается в изнуренных жарой полях, словно это другая деревня, незнакомая ему. Полгода в родных краях, а все не привыкнет здесь. Да и понятно, за четырнадцать лет многое изменилось. Не только речушку Шальтякшне выпрямили, не только новые дома у дороги выстроили, но и лица людей позабылись. Сенавайтиса и то сразу не признал. Наткнулся как-то на него в деревне, зыркнул исподлобья и прошел мимо. «Чего нос задираешь?» остановил его Сенавайтис, и Стяпонас только плечами пожал. Видеть-то видел, но кто это? А когда тот назвался, не поверил. И это Сенавайтис? Тот самый, что в Крикштонисе командовал истребителями Стяпонас знал его другим. Был он тогда рослый, плечистый мужик, лет на десять его старше. Ввалится со своим отрядом в избу и с порога: «Где бандитов прячешь, Крейвенас?» Отец, бывало, ссутулится, натужно улыбнется: «Да что ты говоришь, Юргялис?..» «Я не шучу! И тут же товарищам: На чердак, в чулан!» «Будто не знаешь нас, будто не соседи мы». «Я одно знаю, Крейвенас, бандитов бить! Где сын? Миндаугас где?» «Хоть бы ты мне, Юргялис, сказал, где Миндаугас» «Брось придуриваться, старик, а то рассердимся!» И не раз и не два являлся в дом Сенавайтис мол, подстерегут и как собаку прихлопнут Миндаугаса, а тогда уж всю семейку к белым медведям. Шли недели и годы. Моль поела в мешке шерстяные чулки и варежки, приготовленные в дорогу, заплесневели сухари на чердаке, заржавел копченый сальник. От бандитов и духу не осталось, ни ночью, ни днем никто уже не барабанил в дверь избы, не стучался в окна. Все говорили Сенавайтис в Крикштонисе управляет заготовками