Стяпонас, угодив ногой в яму, спотыкается, смачно выругавшись, говорит:
Лисья нора, наверно!..
Дети играются.
Чуть ногу не вывихнул.
Спустившись с кручи, растягиваются в тени ольшаника. Но и сюда проникает белый полуденный зной. Мутные капли катятся по лбу, по щекам. Мужчины смахивают пот рукавами. Рукава мокрые, хоть выжми. И спины пропотели.
Как в парилке! отдувается Сенавайтис. Не помню уже такого года.
Стяпонас разлегся на траве, смотрит сквозь листву на ясное небо, и оно кажется ему на диво высоким, как в те дни, когда он выгонял коров на лужок и, откинув голову, глазел на едва заметные в небе самолетики. Выстроившись клином, словно журавли, они летели на запад, возвращались на восток, а иногда кружили будто аисты и били из пулеметов будто аисты тюкали клювами. Фронт только что прошел, небо звенело от стального гула самолетов, а Стяпонасу, тогда еще подростку, хотелось улететь куда-то далеко-далеко, где неведомые края и незнакомые люди, где все устроено иначе, чем в родной деревне или во дворе, обнесенном штакетником. Понимал, что отец не пустит его в город, где он бы выучился на машиниста и потом исколесил на паровозе весь белый свет; его безжалостно приставят к работе, припишут к земле ведь в свое время этот хутор перейдет к нему. Ах, если бы самолет опустился на луговину и забрал его! Конечно, он не был маленьким тогда и взаправду не надеялся на это, но чувствовал: что-то надвигается, вот-вот случится чудо. И ведь какой-то малости не хватило
Отец поставил его у дороги охранять огород от беженцев. Большак утопал в пыли, которую поднимало бредущее стадо. Усталые, с ввалившимися боками буренки едва волочили ноги. Умаявшиеся не меньше их погонщики хлопали бичами, хрипло кричали. Коровы не слушались их, забредали в хлеба, забирались в огороды. За стадом тарахтела телега, запряженная двумя задастыми кобылами. Вторая пара была привязана к задку. На куче мешков сидел бородатый старик. Увидев Стяпонаса, он остановил лошадей. «А ну, подойди!» махнул кнутом. Стяпонас поначалу не понял, чего хочет от него старик. Подошел. Их разделяла придорожная канава. «Там живешь?» старик показал кнутом на хутор у озера. Стяпонас кивнул. Солнце было невысоко, бурая дорожная пыль висела над полями. «Видишь это?» старик поднял кусок грубоватой холстины, перевернул другой стороной, и Стяпонасу открылась картина далекого мира: суровый горный хребет, дети, спрятавшиеся под утесом от грозы. «Хочешь? спросил старик. Тащи сюда бутылку водки». Стяпонас не отрывал глаз от картины, от этого живого, красочного и манящего зрелища. «Гони бутылку и картина твоя». Стяпонас опрометью кинулся домой, и старик, по-видимому, понял мальчик не просто так бежит. Старик ждал на дороге, а Стяпонас, достав из-под отцовой кровати отпитую до половины бутылку водки, уже несся обратно к дороге. Глаза старика заблестели, потом он увидел, что бутылка почата, и помрачнел. «Ничего не выйдет!» сказал старик и перетянул лошадей кнутом. А Стяпонас уцепился за грядку телеги и крикнул: «Я ехать хочу, я хочу с вами!..» Старик рванул ременные вожжи, кобылы остановились, и Стяпонас, привстав на спицу колеса, взобрался на телегу. Сунул бутылку старику, тот выдернул бумажную затычку, отхлебнул порядочный глоток. Снова заткнул и спрятал бутылку в карман необъятного плаща.
Кобылы бежали грузной рысцой, старик все подгонял их, видно, хотел поскорей догнать свое стадо. Стяпонас не понимал, что делает, что с ним творится его влекло неведомое, неизведанное, ему казалось, что если он будет ехать целую ночь, потом день, снова ночь и еще день на этой телеге, то доберется до моря, а может, и до гор, подпирающих небо, о которых зимой объяснял на уроке учитель, и тогда уж он вернется и расскажет Он не знал еще, что расскажет, он ведь покамест не видел того, что ждет его там, в дороге, но отец, выслушав его, помолчит и скажет: «Собери сундучок, завтра поедешь в город учиться».
Лаяли собаки родной деревни, пытаясь сорваться с цепи у хлевов. В воротах стояли бабы, пожимали плечами, глядя на Стяпонаса, а ему было безразлично, о чем они говорят, он хотел лишний раз взглянуть на картину, но старик держал ее под ягодицей и все подгонял кобыл.
Садилось солнце, когда они догнали стадо, уже покинувшее деревню, и погрузились в густую пыль. Коровы мычали, толкались, бодались острыми рогами, о их бока сухо щелкали бичи погонщиков. Уставшие мужики кляли коров и весь белый свет.
Стяпас! Стяпонас услышал голос, но поначалу не узнал его, а обернувшись, увидел отца верхом на гнедке.
По спине пробежали мурашки.
Стяпас! А ну слезай с телеги! По боку гнедка грозно хлестнул ивовый прут. Слезай, тебе говорят!..
Сквозь навернувшиеся слезы полыхнул багряный закат. Стяпонас спрыгнул с телеги, босые ноги погрузились в теплую пыль большака. И тут он вспомнил про картину, бросился к старику.
Моя! Моя! схватив холст за уголок, пытался выдрать его из-под старика.
Старик злобно глянул на Стяпонаса, на его отца, не спеша вытащил из-за голенища сапога немецкий штык длинный, как нож для убоя свиней.
За полбутылки полкартинки, сказал он и, резанув по холсту, швырнул наземь лоскут.
Стяпонас глазел на горный хребет, упавший в дорожную пыль. Мучительно дрогнули плечи, и он пустился бежать в сторону дома. Слышал, как застучали за ним копыта гнедка, как он задышал рядом, как мимо ушей просвистел ивовый прут. Второй удар обжег плечи.
Домой! сквозь зубы сипел отец. Сейчас я тебя проучу!
От ивового прута горели плечи, лицо и руки, которыми он пытался прикрывать лицо. Но Стяпонас так и не заплакал. Странное дело перед его глазами все еще мелькал острый штык старика, маячили дети, съежившиеся под утесом и этот лоскут холста на дороге хребет далекой горы.
Из дому бежать! Из дому!..
Отец верхом на гнедке гнал Стяпонаса через всю деревню. Бабы, забыв про вечерние хлопоты, стояли в воротах и молили бога, чтоб у их детей не помешалось в голове.
Долго Стяпонас не поднимал глаз ни на небо, ни на дорогу. Отец, может, успел обо всем позабыть, но сын, топая за бороной или плугом, по-прежнему чувствовал удары ивового прута год, другой, третий
Сенавайтис подталкивает Стяпонаса:
Заснул? Выпей, жажда не будет мучить.
Стяпонас поворачивается на бок, упирается локтем на лужок и с удивлением думает какого черта он тут прохлаждается? Не домой пошел, а забрался в кусты. Да еще с Сенавайтисом.
Замори червячка, замори.
Это мой червячок, и меня он грызет, хочет сказать Стяпонас его бесит, что Сенавайтис уловил его смятение, в котором сам Стяпонас не может разобраться. Но почему я должен идти домой? думает Стяпонас. Да и где мой дом? Был ли у меня хоть когда-нибудь свой дом? Это дом отца, куда он мог меня пригнать, словно заблудившегося теленка, а потом сказать: «Уходи, ищи жизнь в другом месте» И пусть старик помолчит сейчас и вспомнит, что было т о г д а.
Стяпонас подносит к губам мятую алюминиевую стопку «движимый инвентарь» Сенавайтиса, с которым тот никогда не расстается. Водка теплая, приторная, Стяпонасу вспоминаются бутылки, которые осушил в Крикштонисе, прощаясь с бригадой. Конечно, не первый раз прощался еще на той неделе погуляли с ребятами, а сегодня просто так встретились, отчего ж не посидеть. Одни хвалили его: молодец, мол, страна широка, рабочие руки всюду нужны, рыба ищет, где глубже; другие осуждали: родной край меняешь на чужой угол Стяпонас и понимал и не понимал, о чем это они, а бригадир, пожилой человек, на прощанье вцепился в рукав и чудно спросил: «Ты дерево посадил? Когда уедешь, тут будет расти твое дерево, Стяпонас? Пошли на вокзал, сдай билеты, возвращайся на стройку». Конечно, билеты вернуть еще не поздно. Стяпонас ощупывает задний карман брюк там пухлый бумажник, а в нем два билета. Его билет и Полины.
Я бы тоже дал чесу, снова лезет в душу Сенавайтис. Не раз собирал манатки, совсем было решил. А не могу. Хоть убей, не могу. Я тут боролся, можно сказать, я жизнь в русло вставил! Дай-ка фужер! Так он величал помятый почерневший стаканчик. Еще по одной, Стяпонас. Не могу я оставить все как есть. Я должен торчать тут, вроде бельма на глазу. Теперь-то все сбежались к корыту, пригоршнями хватают Нет, Стяпонас, настанет час, и я опять понадоблюсь!
Загорелая шея Сенавайтиса снова отливает багрянцем точь-в-точь печной жар. Бутылка дрожит в руке, и он просит Стяпонаса не тянуть.
И ты, Стяпонас, туда же, цедит сквозь зубы. Тоже ведь отсиживался в тепле, пока мы боролись, верно?
Я тогда ребенок был.
Когда колхозы создавали ребенок? Хорош ребеночек, если в армию призвали. Вот что я тебе сейчас скажу: когда ты повестку получил, я два дня и две ночи караулил, куда ты подашься. Если бы в лес, на месте бы ухлопал, можно сказать. Твое счастье, что в военкомат поехал, я ведь сомневался
Стяпонас смотрит на Сенавайтиса, словно увидев его впервые. Потом говорит:
Ну и гад же ты
В голосе ни злости, ни удивления.
Твой братец Миндаугас у нас во где сидел.
А ты видел его с автоматом?
Если бы встретил крышка!
Да его самого бандиты
Убей не верю!
Ты никому не веришь! кричит Стяпонас. Отца и мать родную бы не пожалел.
Пойди они против Советов это уж как пить дать Не умел я тепленьким быть.
А если невиновного?
Кто же этот твой невиновный? Невиновные вместе с нами шли.
Сенавайтис крепок по-прежнему, ему все ясно, и Стяпонас швыряет в него последнюю стрелу:
Скажешь, и старик Жёба для тебя был враг?
Юргис Сенавайтис застывает, сжимая кулаки:
Да, враг! Исподлобья он смотрит на озеро. Враг, можно сказать
Стяпонас зло смеется:
Скажешь, не по вашей милости старик Жёба
По своей! Сенавайтис еще больше ссутулился, кажется, он уже не кулаки сжал, а всего себя. После того, как он своего брата убил.
Случайность это.
Нет, Стяпонас. Ты не знаешь. Они с братом рыли колодец, на смену. Один спустится на дно, а другой наверху думает: если не вылезет брат, хозяйство не придется делить. Я-то знаю, можно сказать, что и один и другой так думали. Выиграл тот, кто первый уронил ведро с камнями. Юозапас выиграл Мол, цепь порвалась. Какая там цепь! Он потом уже звено разомкнул Вот с тех пор он и не человек.
Никто не видел.
Знаю таких! Не говори мне про него, слышать не хочу
Стяпонас хохочет. Но замолкает. Не все еще высказал, ох не все. Оба молчат. Долго молчат Наконец в лучах солнца блестит пустая уже бутылка. Пригубив стаканчик, Сенавайтис сует его Стяпонасу:
На! Никуда я отсюда не побегу. Тут мое все мое Держи!
Сам пей.
Не хочешь как хочешь.
Стяпонас прижимается лбом к сухой, теплой траве. Голос Сенавайтиса удаляется, уплывает куда-то изменившийся, чужой.
Я посплю, а ты как хочешь, негромко говорит Стяпонас.
По жилам струится прохлада родной земли, к которой он снова приник спустя столько лет. Но холодна она, не греет его отцовская земля вроде угасшего, развеянного ветрами костра. И, словно легкий пепел на лету, меняются картины: ребенок пасет коров на жнивье отец гонит из дому Полина сердится, что ему не сидится на месте друзья говорят: везде тот же пирог, на поту замешенный И голос старого рабочего: «Ты дерево посадил?..» Ты посадил дерево?..
В глазах рябит от мельканья колосьев. На коротенький миг поднимешь голову, охватишь взглядом белесое ржаное поле и снова гляди, гляди на бегущие волны. Под тобой мерно хлопает мотовило, и круг, по которому плывешь, все меньше, все круче поворот. Впереди пылит комбайн, а за спиной Вначале ты оказался посредине Первым выехал старик Варгала, за ним ты, за тобой Нашлюнас И не везет же Нашлюнасу! Раза три проехался по кругу и стоп машина. Захлебнулся мотор, чихнул и замолк. Ковыряется он теперь на краю поля, бьет словами Отсюда не слышно, конечно, но Нашлюнас ведь из-за каждой чепухи очередями строчит: «А, разрази ее гром, эту змею подколодную!.. Мать ее растак!..» Рядом с его комбайном алеет «Ява» прилетели бригадир с механиком. Уже втроем битый час копаются в двигателе. Да, не везет Нашлюнасу. Жалко парня. Вчера председатель пропесочил за то, что через щель в бункере поле обсевает, а сегодня
Дайнюс дергает рычаг, и на жнивье растягивается продолговатый валок соломы.
Все бегут и бегут колосья, мелькающее мотовило запихивает их в ненасытную глотку машины. Заполняется бункер, и Дайнюс чувствует, как отяжелел комбайн под грузом зерна. Но полем уже мчится грузовик, эта скорая помощь, и останавливается за поворотом.
На черта похож! смеется шофер, подставляя кузов грузовика.
На себя посмотри, Дайнюс проводит ладонью по лицу. Велика важность пыль да пот.
Жаль, зеркальца не прихватил, дал бы поглядеться! закатывается смехом шофер.
Нашел над чем зубы скалить. Он-то всегда с зеркальцем да расческой. Одно слово девица. Но шофер как внезапно разразился смехом, так внезапно и замолк.
В Лепалотасе вчера ливень прошел, говорит он. С градом. Со сливу величиной градины. Говорят, хлеба побило, огурцы посекло.
Гудит транспортер, серой струей течет зерно. Дайнюс то и дело поглядывает на комбайн Нашлюнаса, на замурзанных злых мужиков, слышит, как они стараются побольнее поддеть друг друга да шипят, словно кошки у одной миски.
Разнесу в пух и прах! кричит чумазый Нашлюнас, скачет вокруг комбайна, словно петух, размахивая черными от смазки руками.
Вперед, Дайнюс!
Шуршит колкая стерня под шинами грузовика.
Дайнюс спрыгивает наземь, подходит к мужикам. Пристально всматривается в обнаженные ребра двигателя.
Дай-ка я погляжу, Пятрас, говорит он Нашлюнасу.
Только ты ко мне не лезь! О, змея подколодная, жаба зеленая!.. стонет Нашлюнас, не поднимая головы.
Я серьезно, Пятрас.
А ты жми, жми, прямым ходом на Доску почета.
Чего ты бесишься?
Пятрас, перестань, вставляет механик. У Дайнюса руки.
Пускай сунет их себе
Да ну тебя! бросает Дайнюс и шагает к своему комбайну не станет же он напрашиваться. Потом, неизвестно, найдешь ли причину, может, только время потеряешь да сваляешь дурака. Хоть и нашел бы, в чем загвоздка, наверно. Нет в колхозе машины, двигатель которой он не знал бы назубок. Разбирает в два счета, как стенные часы в детстве. Кроме шуток, куда комбайну до военного корабля! А ведь во флоте Дайнюс служил судомехаником и домой вернулся с двумя медалями. Может, они успели об этом забыть? Да нет, наверно, просто ее знают. Есть ведь народ: заработает значок ГТО и вышагивает павлином герой Дайнюс не из таких, его «значки» покоятся в ящике шкафа, вместе с письмами и старыми фотокарточками. Изредка достанет свои реликвии, вспомнит Одессу, приятелей, помечтает и снова спрячет в шкаф. Редко он это делает, флотские дни слишком дороги ему, не хочет он затрепать их память.
От штурвала Дайнюс косится на мужиков у комбайна Нашлюнаса. Не безрукие ведь, не безголовые. Да еще втроем! Найдут поломку, как не найти! Но провозятся дотемна.
Ершится! сплевывает Дайнюс. Вечно трясется, чтоб только не сказали: мол, Нашлюнас хуже других, Нашлюнас что-то напортачил. Все он знает, все понимает, все для него пара пустяков
На пригорке Дайнюс поворачивает штурвал, комбайн аккуратно срезает угол, и прямо перед глазами возникает хутор Крейвенасов каждая тропка во дворе и в саду для него здесь как своя. От озера бежит по луговине девушка. Шаруне? Ну конечно, она! Дайнюс невольно притормаживает комбайн и смотрит не отрывая глаз. Но Шаруне исчезает в саду, среди вишенок, и Дайнюс, спохватившись, нажимает на педали. Но с вишенника глаз не сводит. «Сорока-морока, Сорока-морока!» во всю глотку кричал он когда-то. Давно это было, сейчас кажется, сто лет назад, и просто не верится, что эта стройная, ладная девушка та самая худенькая девчонка с двумя плетенками кос на костлявых плечиках. «Сорока-морока, Сорока-морока», дергал он ее за эти косы. Однажды она заплакала, учительница поставила их перед классом и велела ему извиниться. Дайнюс упрямо молчал. «Почему ты ее обижаешь?» спросила учительница. Он все молчал. «Почему обижаешь девочку?» не отставала от него учительница. Тогда на задней парте кто-то фыркнул: «А он влюбился в Сороку!» Класс загалдел, учительница улыбнулась, Шаруне, всхлипывая, крикнула кому-то: «Дурак!», а Дайнюс бросился в дверь. Целый день бродил у озера, проголодавшись, вернулся домой и сказал, что больше в школу не пойдет. Это было в седьмом классе, осенью, когда захворала мать. Она не ответила, словно не расслышала, но наутро, когда отец ушел на работу, негромко сказала: «Пока я жива ведь недолго-то Не дури»