«Пока я жива» Страшными были эти слова матери, и Дайнюс целых три года носил их в сердце, хотя больше она ни разу не заговаривала об этом.
В ту весну они сажали у дороги деревья. Росли их саженцы, росли и они, дети. Нет, они уже не были детьми. Только родителям они позволяли называть себя так (что поделаешь, для них ты на всю жизнь остаешься ребенком). Они кончали семнадцатый год и знали о жизни больше, чем взрослые могли предполагать. Выпив бутылку вина, приходили на танцы в школу Провожали девушек и целовались Были и такие, которые с каждой вечеринки уходили с новой и наутро хвастались, как «обжимали», притиснув к забору. Но у Дайнюса была одна-единственная, та самая Сорока-морока. Конечно, теперь Дайнюс так ее не называл, словно и не он приклеил ей когда-то это прозвище. Шаруне когда слышат другие, Шарунеле когда вдвоем. А вдвоем они оставались часто, ни для кого это не было секретом. Да они и чихали на всех пускай чешут языки, кому не лень. «Моя Шаруне», обращался к ней Дайнюс, правда, в мыслях. «Мой Дайнюс», думала о нем Шаруне. Они были чисты душой и верили, что ничто не изменится.
Неужто суждено погибнуть тому, во что мы верили? Юнцами, не видевшими жизни, не знавшими вкуса пота? Мы детьми умели запрячь лошадь и проборонить посевы, подростками забирались на трактор и сгребали сено; когда родители запрещали вступать в комсомол, грозились уйти из дому в интернат; детьми жалели цыпленка, которого задрала кошка, а подростками смотрели на Гарбаускаса, на которого рухнула балка, и думали: хорошо, что мои родители живы Нам с Шаруне было хорошо просто оттого, что мы были на свете.
Дайнюс песню напевает,
Песня Дайнюса качает
Шаруне хохотала в лодке, и вечернее озеро звенело, как исполинский колокол.
Дайнюс песню напевает,
Песня Дайнюса качает
Пахло сиренью.
От дома долетал голос отца:
Дайнюс! Давай домой, Дайнюс!
Отец стоял на берегу, сгорбившись, опустив простоволосую голову. Дайнюс почувствовал неладное и налег на весла. Весла не слушались то загребали глубоко, то скользили по поверхности. Лодку заносило, Шаруне командовала: «Левым давай, левым А теперь на правое нажми, еще на правое»
Маме совсем худо, сказал отец.
Выпрыгнув из лодки, Дайнюс увидал его укоризненный взгляд: целыми днями пропадаешь, за домом не смотришь, носишься, задрав хвост Отец, правда, промолчал. Он не заметил Шаруне, словно ее и не было здесь.
Пойдем, сынок.
Дайнюс шел впереди в засученных штанах, в одной руке нес башмаки, в другой сумку с учебниками. Отец брел за ним.
Шаруне осталась в лодке.
Мать умерла через неделю, двадцать пятого мая, в день, когда в школе прозвенел для выпускников последний звонок, когда в переполненном зале пахло сиренью и произносились красивые слова: «Вы уходите в жизнь в жизнь в жизнь» А Дайнюс сидел в кузове грузовика, прислонясь спиной к кабине, и летел через деревню, мимо школы, в город за гробом для мамы.
В жизнь в жизнь
Никто не пожелал ему с трибуны ни светлого будущего, ни открытых дорог, ни удачи в построении светлого здания Дайнюс вышел в жизнь за год до аттестата зрелости. Осенью в школу не вернулся, и учительница литературы сказала: «Вот и хорошо, все равно не вытянул бы на выпускных» Языки и литература не давались Дайнюсу, это верно, и он не очень-то огорчился, что пришлось бросить школу. Он был нужен дома отец заболел, его увезли в больницу. Дайнюс как сел на трактор в начале лета, так и не слез до поздней осени. Пахота, потом сев Страде не было конца. Ему, сызмальства привыкшему к труду, работа не только не была в тягость, но и наполняла его дни ощутительным смыслом. Казалось, он созревал одновременно с рожью, которую посеял, и сам подчас удивлялся своему возмужалому виду крепкие ноги в сапогах чуть расставлены, задубелые ладони опущены, брови насуплены. За полгода он перерос своих сверстников, стал старше их на несколько лет. Субботними вечерами он приходил в школу. Пряча в карманах руки, с которых не удавалось смыть смазку, стоял в углу, смотрел на сцену. Оживал, увидев струнный оркестр. Дайнюс четыре года был первой скрипкой, но теперь никто не звал его, никто не предлагал сыграть его старую партию на скрипке неуклюже пиликал долговязый паренек. Когда начинались танцы, Дайнюс выходил во двор, угощал парней сигаретами и не знал, о чем с ними разговаривать. Больше слушал сам: об учителях, одноклассниках. Казались странными их мелкие несчастья, дурацкие ссоры все отдалилось, стало чужим. А когда все гурьбой высыпали с танцев, он подходил к Шаруне, девушки услужливо отставали, и они оказывались вдвоем темным вечером на дороге. Шли медленно, молча, как бы нечаянно касаясь руки друг друга и пугаясь этой близости.
Ты меня забудешь, Шаруне, однажды после долгого молчания сказал Дайнюс.
Шаруне вздрогнула он это почувствовал, потому что держал ее за пальцы.
С чего это ты? спросила Шаруне.
Ты меня забудешь.
В голове у тебя ха! Она рассмеялась слишком уж беззаботно, даже, пожалуй, искусственно.
Не смейся, Шаруне. Забудешь.
Но почему?
Я чувствую.
Шаруне встряхнула распущенными светлыми волосами.
Неправда!
Мне скоро в армию.
Ну и что?
Забудешь.
Никогда, Дайнюс. Я буду ждать тебя. Правда, буду.
Дайнюс обнял Шаруне, волнующе хорошую и родную ту самую Шаруне; с которой катался на озере («Дайнюс песню напевает»), носился наперегонки по лесу, готовил уроки, читал те же самые книги. Волосы Шаруне пахли весенним ветром, Дайнюс спрятал в них лицо и целовал пушистые пряди, потом коснулся губами ее маленького нежного уха, прохладной щеки.
Мы всегда будем шепнула Шаруне, нашла губами его губы, подняла руки и обняла Дайнюса крепко, словно доказывая силу своей любви. Потом оттолкнула его, попятилась.
И ты не веришь? Я вижу, не веришь!
Шаруне огляделась вокруг, посмотрела на оробевшего Дайнюса и пустилась бегом по озеру. Под ее ногами зазвенел, затрещал ячеистый, изъеденный мартовским солнцем лед. У Дайнюса ноги подкосились. Он знал, что Шаруне может выкинуть любой номер, но чтоб так А Шаруне уже бросилась назад.
Я бы все озеро перешла, я бы тебе доказала, шептала она, дрожа на берегу. Там вода черная и холоднющая!..
Шаруне
Мы будем вместе, Дайнюс.
Я верил. И она верила, я знал это, в свои слова и свое чувство. А на Купалу, когда она оттанцевала ночь после выпускного бала и мы встретились, я предложил ей выйти за меня. Она рассмеялась, я обиделся, оттолкнул ее и хотел убежать, но Шаруне не отпустила меня. «Куда нам спешить, Дайнюс? спокойно спросила она и рассудительно добавила: Мы ведь еще дети». «Не дети уже, Шаруне Я хотел показать ей свои задубелые ладони, но сдержался и сказал только: Ты меня забудешь». «Никогда!» поклялась Шаруне. И мы снова поверили в это.
Осенью Шаруне укатила учиться, а Дайнюс, уложив в чемоданчик пару теплого белья, шерстяной свитер и варежки, что связала еще мать, отправился в военкомат, выпил и всем рассказывал, какую необыкновенную девчонку оставляет. Кто-то посмеялся думаешь, без тебя некому будет с ней побаловаться, и Дайнюс увесистым кулаком тракториста двинул ему.
Потянулись годы воинской службы и нетерпеливых писем.
Кажется, кто-то шепнул Дайнюсу тормози, и он останавливает комбайн. Бункер полнехонек еще полпрокоса, и зерно посыплется через края. А грузовик как нарочно у комбайна Варгалы. Жди теперь, никуда не денешься. Самое время распрямить спину и размять ноги. Дайнюс бродит по жнивью, щупает колосья в валках не осталось ли зерен, и все поглядывает на вековой клен, на липы Крейвенаса. Раскидистые липы окружают сад и постройки. Во двор и не заглянешь. А если даже заглянешь не будет же Шаруне торчать во дворе да пялиться на него, Дайнюса. «Послушай, что умные люди говорят, парень! думает, криво улыбаясь, Дайнюс. Не забывай, кто ты такой, не уносись в облака!»
Красный комбайн пышет жаром. Зноем дышат потрескавшийся глинозем, побелевшая рожь; лицо и губы горят.
Сбегать к озеру искупаться?
Заскочить к Крейвенасам и напиться колодезной воды? Вода в их колодце чистая, как в горном роднике. Может, Шаруне кружку подаст
Взревел мотор грузовика. Шофер подгоняет машину, хлопает дверцей кабины.
Сенавайтиса подвез. Со Стяпонасом пил.
Взобравшись на комбайн, шофер осматривает поле, словно собственный двор. Смеется; видно, вспомнил что-то веселенькое.
Дайнюс поднимает голову.
Это правда, что Стяпонас уезжает?
Билеты в кармане. В воскресенье. Опять за Урал или еще куда.
Летунов хватает, говорит Дайнюс.
Шофер разевает рот, словно подавившись.
Вот что скажу: Стяпонас молодчага! В будущем году, может, и я
Тебе-то не впервой по ветру летать до ягодки клевать.
Может, ты назовешь летунами и тех парней, что ехали плотины строить?!.
Хватало и там таких.
Вот не думал. Ей-богу!..
Шофер с грохотом сбегает по ступенькам. Насупился, смотрит волком. Сам-то ведь тоже весь Союз исколесил и все с «путевками», да там, «где трудней всего». Этакий специалист и летун?.. Из кабины косится на небо нет, на Дайнюса, и захлопывает дверцу.
Затихает транспортер.
Пошел! кричит Дайнюс.
Машина взревывает и, словно вспугнутый зверь, мчится по ржищу к дороге.
Дайнюс снова бросает взгляд на липы Крейвенаса, потом оглядывается. У комбайна Нашлюнаса стоит газик председателя Тракимаса. Уже четверо мужиков убивают время. Так им и надо, раз безголовые! хорошо, когда веришь в свои руки. Но эта мысль вспыхивает и тут же гаснет Дайнюс видит, как председатель садится на «Яву» бригадира и поворачивает к нему. Знает, что скажет председатель, и трогает комбайн с места. Тыльной стороной ладони проводит по лбу от пота и пыли на ладони грязные полосы. Сидит, наклонясь над штурвалом, ничего не видит. В ушах звон и грохот, но он ясно слышит работу каждого механизма; так четко различает, что, выйди из строя мельчайшая деталь, он в ту же секунду заглушит двигатель. Все машины он так проверяет на слух. Для другого эти звуки немудрящий перезвон да перестук, а Дайнюсу они говорят о многом, он не понимает, как можно быть глухим к машине.
Дайнюс, стой!
Тракимас залетает спереди, врезаясь в рожь. Комбайн приближается, хлопая мотовилом, и, дернувшись, замирает.
Как идет?
Неплохо.
А Нашлюнас стоит.
Не слишком ли долго?
Поехали, Дайнюс, посмотришь.
Он не хочет.
Мало ли чего! Поехали!
Дайнюс кладет локти на штурвал и качает головой. Если Нашлюнас завистник и горячка, то пускай Тракимас сам с ним толкует, Дайнюс не станет второй раз унижаться и клянчить: окажи любезность, позволь тебе помочь. Нет уж!
Да вроде не с руки, председатель.
Я приказываю.
Он приказывает Дайнюсу приказано рожь убирать, он делает свое дело Если каждый сделает хотя бы то, что положено
Когда товарищ в беде, не нужно помочь?
Все работу бросим и вокруг одного плясать?
Тракимас со злостью пинает колесо мотоцикла.
Вот не думал!..
Но комбайн к косовице первым подготовил
Тракимас отводит мотоцикл в сторону, садится и смотрит на Дайнюса в упор:
Значит, каждый за себя?
Почему, председатель?.. Ведь Нашлюнас не хочет.
За себя, да?
Мотоцикл, подпрыгивая, катит прочь.
Дайнюс сидит за штурвалом, забыв про работу, уставившись в одну точку.
За полем снова мелькнула Шаруне. Почему она все бегает к дороге? Раньше неслась вприпрыжку, теперь опять Исчезла за ольшаником
«Сорока-морока Сорока»
Криво усмехается: никак хочешь, чтоб председатель на колени перед тобой встал? Вздернутый нос Нашлюнаса тебе не нравится?.. А ведь комбайн стоит Каждый за себя
Тогда ты первый год сидел на тракторе. В поле навоз вывозил. Февраль выдался легкий, днем таял снег, пашню исполосовали черные гребни. На тебя что-то нашло. Ты дурачился, не мог разъехаться ни с одним трактористом, не пошутив да не подковырнув его побольней. Они, дурни, морщились да сердились. «Сопли сперва утри!» бросил Варгала и не уступил тебе дороги. И ты, возвращаясь порожняком, свернул к фермам напрямик. Они же рукой подать, за болотцем. Отчего ж не рискнуть? Дорога-то вдвое короче будет. Но трактор забуксовал и застрял. «Что теперь будет?» от этой мысли вся дурь вылетела из головы. Три километра бежал полем, просил мужиков помочь, а они только хохотали в ответ. Хоть плачь, а то бросай все и беги домой пускай наказывают! Но ты услышал голос Тракимаса: «Может, не будем ждать, ребята, пока трактор утонет?» Лопались тросы, сам председатель залез в студеную грязь. «Высечь сопляка!» бесился Варгала. Ругали Дайнюса на чем свет стоит, но Тракимас, казалось, даже не слышал всей этой брани. Трактор вырвали-таки из болота. «Председатель, подошел ты к Тракимасу. Председатель, я» Ты что-то мекал, но Тракимас прервал: «Ладно, езжай, всякое бывает» И улыбнулся: «Не забудь этот день, ладно?»
И все-таки ты забыл?
Вот не думала, что столько времени придется потратить. Пришла бы после, да кто мог знать, всегда спешишь, чешешь во все лопатки, а не дай бог застрянешь, то как поросенок в плетне ни туда, ни назад. Ну и продавщицы нынче пошли: сперва ящики из машины таскала да в угол ставила и в склад носила, а теперь от бумажек носу оторвать не может. И чего нашептывает ей этот в кирзовых сапогах (как только выдерживает в них в такую жарынь!), ерзает, как от щекотки. Молодежь нынче
Девонька, может, уже? не выдерживает Крейвенене.
Продавщица наклонилась над опрокинутыми ящиками в кладовке, не слышит. Нейлоновые кружева лезут в глаза.
Девонька!
Ягодка, помираю, пива дай! старик Марчюконис похрустывает новенькой пятирублевкой.
Отойди, дядя, разве не видишь, что пушка на тебя прямой наводкой нацелена! грохочет молоденький шофер, поставивший под окнами машину.
Фыркают бабы, хохочут мужики, налегшие на прилавок, а продавщица, не оборачиваясь, ногой захлопывает дверь.
Вот те и на Марчюконис укоризненно смотрит на шофера. Ни пушки, ни душки.
А ты не трепи зря языком!
Жалобную книгу потребую
Прием товара дело святое
Мужики, поглядите, чего они там делают?
Никак забыла, тетенька, чего парень с девкой делает?
Стены дрожат от хохота. Но тут открывается дверь кладовки, и входит продавщица, сияя улыбкой, точь-в-точь поздравительная открытка. Затихает смех и говор. Марчюконис сладко говорит:
Ягодка, пива
Ишь, скалится краля, думает Крейвенене. Сердце заходится, но злость как нашла, так сразу и схлынула, даже странно. Бойкая деваха и собой хороша. Вон как пялятся мужики, живьем бы слопали. Марчюконис и тот облизывается. Не для тебя сало, старый кот. Когда ни придешь, он в магазине околачивается. Втрескался, что ли? Вот была бы потеха! Надо как-нибудь у Багджювене спросить, она все про всех знает. Нынче-то раз-два и готово седина в бороду, а бес в ребро. А кто там у весов стоит? Вроде бы не из нашей деревни старуха хоть бы обернулась разочек Колбасы целых три круга взяла, хлеба две буханки, кило крупы. Да это же Марцеле из Дегимай! Как это я не разглядела? И она меня не признала А может, не хочет признавать-то? Ну и ладно, пускай
Усохла-то как не узнать. Сколько лет не виделись, а ведь такие подружки были, водой не разольешь. Стареем, господи, все к концу подходит а поди, поди Нет, Крейвенене не хочет вспоминать о том, что было когда-то.
Мадонна! слышен женский голос за спиной; это Гуделюнене разоряется, даже оборачиваться не надо. Платьице не изгваздай, Мадонна. Новое!
Девочка лет шести присела на корточки под окном, выковыривает что-то из-под отопления.
Мадонна!..
Девочка нехотя оборачивается лицо у нее, как у трубочиста.
Чего? спрашивает, не поднимаясь с корточек.
Иди сюда, Мадонна.
Это ты иди сюда!
Гуделюнене топает ногой, и девочка, надув губы, подходит к матери.
Боже мой, боже, час назад умыла, в новое платьице нарядила На кого ты теперь похожа?
Какое у тебя платье красивое! сладко говорит соседка по очереди. Где и достала такое?
Одно разоренье, когда надо чего достать, тараторит Гуделюнене, поправляя рукой прическу наверно, чтоб все увидели ее новую шестимесячную. В магазине-то не купишь Вот туфлями разжилась, червонец переплатила и не жалко, очень уж хороши.
Крейвенене косится на Гуделюнене в лаковых туфлях на босу ногу и думает: был бы муж как муж, о твои жирные бока штакетину бы сломал, не играла бы тут комедию. Эх, у мужиков часто ум за разум заходит. Только-только первую на кладбище спровадил, и уже хвост трубой. Не подумает, что сыну жениться пора. Если б Дайнюс не ушел служить, не дал бы отцу сдуреть.