Сеньор, родитель ваш дома?
Вот всегда он так разговаривает.
Гриша ответил неласково:
Давеча в саду был
Шпаковский вытер лоб белым платком, вынул из пиджака, из верхнего карманчика, гребешок и со вкусом, не торопясь расчесал свои казацкие усы.
Тогда произведем рекогносцировку.
Зачем Шпак говорит эти непонятные слова? Скорей всего, в насмешку над Гришей.
Счастливый, он повел за собой свою великолепную, сверкающую машину. А за садовой изгородью уже показался отец с граблями в руках. Он весело потряс над головой картузомрадовался приезду гостя.
Вот уже и самоварной трубой гремят в сенях у Шумовых. Это мать готовится угощать Шпаковского.
Странная дружба была у отца с учителем. Образование было у них разное, и судьба разная, и родом они были из разных мест, а задушевный разговор могли вести друг с другом хоть до вторых петухов и договаривались до того, что мать начинала кричать на отца: «Не нашего это ума дело!»
Теперь отец с гостем усядутся за стол и начнут долгую беседу, а Грише тогда останется одно: сидеть в углу тихо до самой ночи. А потом идти спать. Скучное дело!
Нет расчету идти домой.
Закат разлился над лесом еще шире. Вот уже хлопнул пистолетным выстрелом пастуший бич: гнали стороной стадо к хлевам. В воздухе сразу запахло пылью и молоком. А из сада сладко и грустно потянуло резедой.
Как-то пустынно стало вокруг. Гриша побрел к амбарам.
Там стояли у плетня большой Минай и еще один работник арендаторов Пшечинскихстарый Винца, похожий своими серыми бакенбардами на портрет царя Александра Второго, портрет этот Гриша увидал в прошлом году в Ребенишках; потом подошли и женщины: Тэкля в накинутом на голову теплом платке, старая Пшечиниха, кухарка Анфиса. Да и голенастая Катя, «гусиная пастушка», была тут же. Ну, значит, и Гриша спокойно мог подойти к плетнюне прогонят.
Винца курил коротенькую трубочку и не торопясь рассказывал о чем-то. Он говорил по-русски, только иногда сбивался на латышский язык, да ещеуж очень любил такие слова, как «непременно».
И вот приехал этот барон на как это сказать тыр-гус, гада-тыргус
Так это ж ярмарка, догадался Минай.
Ну да: большая торговля, непременно один раз в году, гада-тыргус. Много там было разного народа. Кто пришел пешком, кто на конях.
И вот едет этот барон на шестерке лошадей, очень гордый. И рядом с ним в коляскенепременно его дружок, тукумский пастор, ну, тоже очень богатый, важный.
А про барона говорили в народе, будто это он сказал в Петербурге: «Ничего, что сейчас горят наши усадьбы! Скоро мужики будут смирные. Непременно! Раньше мы ездили на шестерке лошадей, а теперь поедем на шестерке латышей». Ну, может, и не совеем так было, а в народе это говорили.
И вот к коляске барона выходит совсем старый старик со скрипкой, ударяет по струнам смычком и поет:
Я хотел бы сделать с немцем то же,
Что он сделал с нами:
Тонкого немца я заставил бы месить ногами глину,
А толстогокорчевать пни в лесу.
В воскресенье я им дал бы работу полегчепусть оба пасут свиней
Ну, по-латышски это выходит лучше, добавил Винца.
И он запел сиплым и приятным голосом. Тэкля засмеялась.
А что же барон? спросил Минай.
Что ж барон? Велел пастору перевести песенку: нашего языка немецкие бароны не знают. Тот перевел. Барон тогда приказал схватить старика. Ну, народ не дал. Народ схоронил старика, как река Даугава хоронит невод. И за спинами тукумских батракова у них спины и плечи не хуже, чем у нашего Миная, старик спел еще одну песенку:
Эй ты, немчик-немчура!
Какой у тебя длинный нос!
Он тебе пригодится: ты печь в аду
Будешь шуровать своим носом.
А потом еще:
Эй, немчура!
А почему у тебя такая легкая коляска?
Как ты увезешь на ней свои грехи,
Когда поедешь к черту в преисподнюю?
Минай засмеялся:
Ух, и не любит же немцев старый Винца!
Надо непременно понять, каких немцев. Я тебе спел про тех, что на шее у народа сидят. А есть непременно в Неметчине и батраки, такие, как мы с тобой. Я так думаю. Там непременно есть кузнецы. Или, скажем, плотники. За что мне их не любить?
Винца закашлялся и стал выбивать деревянную трубку. На землю посыпались мелкие искры.
Ты не подпали плетень-то, сказал Минай.
Не бойся, ответил Винца посмеиваясь:пока лесные братья не велят, не подпалю.
Вот и еще раз услыхал Гриша про смелых братьев
А я боюсь чего-то, проговорила кухарка Анфиса и зябко повела плечами.
Ты боишься, я боюсь В том-то и беда наша, сказал Минай.
А кто не боится?
Живой всегда боится.
Лесные братья не боятся, раздельно произнес Винца:лесные братья идут своей дорогой, прямой дорогой, не сворачивают не боятся?
В окне помещичьего дома занялся желтый свет, хлопнула дверь на крыльце, и, невидимая уже в темноте, закричала Перфильевна:
Тэкля! Тэкля! Куда тебя нечистые унесли?
Пора было расходиться.
Большой Минай ухватил Гришу за пояс и легко поднял высоко вверх одной рукой:
Уцелела у тебя моя музыка?
А как же! Вот! И Гриша вытащил из кармана кость, обвитую веревкой.
Ну, добро.
Минай опустил мальчишку на землю и ласково подержал свою руку на его волосах. Огромная ладонь накрыла всю Гришину голову, от затылка до бровей. Потом батрак зашагал к хлевам большими своими ногами, обутыми в лапти.
Гриша ни за что не сказал бы Минаю, какие беды пришлось ему узнать из-за Минаевой музыки: два раза ее выбрасывали за окнои он находил ее потом в колючих кустах крыжовника; кинули в поганое ведроон выловил ее оттуда, вымыл в сажалке и высушил на солнце. А после этого решил никому не показыватьбудет играть один в поле за огородами.
Гриша уже подходил к дому, когда его догнал Ян:
Завтра утром пойдем в лес!
К лесным братьям?
Ага. Захвати хлеба побольше: может, не вернемся.
Я орехов возьму
Можно и орехов. И никому не говори, слышишь? А то беда будет.
Ян зашуршал ногами по росистой траве, убежал.
Дома при малиновом свете лампады сидели рядышком на скамье Гришин отец и учитель Шпаковский, разговаривали. Мать хлопотала по хозяйству.
И на Гришу никто не закричал за поздний приход. Он сел в уголок и от скуки стал чесать босые ноги одну об другую.
Шпаковскийслышно было, что он усмехнулсясказал:
Встретил я Дамберга. Вот еще франт! Что ему нужно в наших краях?
Надо думать, к гувернантке Ирме Карловне ездит, ответил отец. Понятное дело.
Непонятно одно: чем такой Дамберг живет?
Да тебе какая о том забота?
Интересуюсь такими, как он. Не сеют они у нас, не жнут, а собирать что-то надеются Ты погляди-ка, Иваныч: за лесомбарон Тизенгаузен, тутИрма, а между Тизенгаузеном и Ирмой путешествует вот эдакий Дамберг. И всюду, по всему краю, у помещиков гувернанткинемки.
Вот чудак, во что уперся! Что ж им, француженок нанимать? Француженки повывелись.
Француженки вывелисьнемки завелись.
Отец зевнул:
Скучный твой разговор сегодня, друг!
Погоди, заторопился учитель. Я вот что хочу сказать: Дамберг этот ездит все поближе к Двинской крепости.
Ну, ты не обессудьне туда загнул: немцы у нас самые верноподданные слуги царю.
Да они-то верноподданные начал было учитель.
Но мать уже внесла в горницу самовар и, вслушавшись, на ходу закричала на отца:
Не нашего это ума дело!
И стала заправлять лампу-молниюгордость семьи. В комнате едко запахло керосином, тусклый свет лег на бревенчатые темные стены, единственным украшением которых была книжная полка отца да рядом с нейотрывной календарь с картинкой: три богатыря на конях, у главного богатыряборода во всю грудь, как у отца.
Бабка принесла Грише печеной картошки, которую он любил больше всякой другой еды. Потом стали пить чай с сахаром, и бабка ушла к себе в чуланчик. Там она принялась шептать и вздыхатьмолилась. Грише стало жалко ее: зачем она одна. Он тоже пошел в чулан и лег на сундуке, поближе к бабке. И нечаянно заснул.
3
Утром Гриша проснулся раздетый в кровати.
Окно в сад было раскрыто, и по всему саду разносился яростный голос Перфильевны:
Знаю, зна-а-ю! Я все-о знаю, Иванушка, от меня не укроешься!
Ну и добро. Вот и добро! негромко гудел спокойный отцовский бас.
Гриша, в одной рубашке, подбежал к окну, лег животом на подоконник.
Все в саду сияло под косыми лучами солнца: сверкала роса на траве, горели многоцветными огоньками капли на кустах малины, смородины.
Перфильевна и Гришин отец стояли у старой дуплистой грушистояли не рядом, а так сажени на две друг от друга, и у помещицы уже гневно багровели щеки, насуплены были брови.
Ты премудрый! кричала она. Книжки читаешь! Какие?
Разрешенные цензурой, глухо проговорил отец.
«Цен-зу-рой»! Вон какие слова знаешь. Образовался, по миру шатаясь! Ты от образованности своей и пса Собакевичем окрестил. А кто такой Собакевич? Может, это в насмешку над властью?
Матушка, да ведь это у Гоголя
«У Гоголя, у Гоголя»! перебила Перфильевна. Загордел ты, Иван. Понимаешь о себе многону невыносимо глядеть!
Ну что ж, медленно проговорил отец, не хотелось мне идти на посулы Тизенгаузенов, а, видно, придется Да и жалованья они кладут на пять рублей больше.
Врешь!
Спроси сама, матушка.
Врешь, никуда не уйдешь! Из-за пяти рублей ты не уйдешь, я тебя, блажного, знаю.
Не уходилрозы не хотел разводить у барона. Дар человекуяблочко хотел пестовать.
Я тебе простор даю. До пятнадцати десятин сад доведем!
Ну, какой там простор!.. Отец махнул рукой.
Перфильевна помолчала. Потом оглянулась вокруг, подошла к садовнику ближе.
Иваныч, сказала она совсем другим тоном, даже как будто ласково, Иваныч, а скажи-ка, кто одолеет? Неужто мужики? Что, в книгах-то про это ничего не пишут? Говорят, всех, кто побогаче, жечь будут
Отец усмехнулся.
Перфильевна еще ласковей проговорила:
Мужики тебя уважают, Иванушка. Ты за меня заступись в случае чего За что ж меня разорять? Ты заступись, поговори с мужиками, я тебе пять-то рублей прибавлю.
Не надо мне твоих рублей, неохотно ответил отец.
Не хочешь денегпо-соседски постой за меня, Иванушка. Соседями росли.
Да и вырослиопять же соседями оказались, медленно, с такой же неохотой сказал отец.
Перфильевна заговорила еще тише:
Что у мужиков-то наших на уме, расскажи мне про это, Иванушка, ты знаешь Нас никто не слышит
Но отец уже увидел в окне Гришу.
Ан нет, слышит, сказал он веселым голосом:вон он, свободный житель!
Перфильевна сердито повернулась к окну, и Гриша застыдился: сполз с подоконника и поскакал на четвереньках к кроватиодеваться.
Про Перфильевну он знал решительно все. Так ему, по крайней мере, казалось.
Отец однажды сказал при нем Шпаковскому:
Помещица, брат, у нас особенная
И Гриша услыхалдаже не сразу поверил тому, будто отец и Перфильевна жили соседями в одной деревне и росли вместе. Правда, это было давно, и Перфильевну тогда звали Ксюшей. Ксюша выросла и вышла замуж за невидного рыжего человечка, у которого и хорошего-то было одно: сапоги с лакированными голенищами.
Не устояла против лаковых сапог! с непонятной для Гриши злобой говорил отец.
Муж Ксюши в поле не работал, ездил по городам, подряды брал. А через несколько лет написал жене письмо из двух строк:
«Милая жена, пей ты чай и кофий, не стесняйся. Дает бог, пошлет».
Бабы на деревне долго смеялись над этим письмомс ним Ксюша ходила из избы в избу, хвасталась. Однако незаметно стала она уже Перфильевной. А через сколько-то лет муж ее купил у барона землю, а сам простудился и умер, оставив вдову помещицей.
История была удивительная. Но учитель не удивилсяначал рассказывать про какого-то неграмотного богача, мукомола на Волге. Гриша понял из его слов одно: мукомол этот начал богатеть, тайно кого-то убив.
Гриша быстро оделся. Теперь умытьсяи к Яну!
Да, как же, «к Яну»! Из чуланчика вышла бабка с праздничным подрушником.
Баба, разве сегодня воскресенье?
По будням бабушка выходила молиться со стареньким ситцевым подрушником: у него и вид был затрапезный, кое-где даже дырочки были протерты, и из них торчала вата. А по праздникам бабка брала другой, сшитый пышно, как невестино одеяло, из разноцветных шелковых кусочков: синих, красных, зеленыхоткуда только набрала! По уголкам этого парадного подрушника были нашиты треугольнички черного бархата; бархатная была у него и ручка.
На Гришин взгляд, это было неплохо придумано: класть поклоны не в сосновые шершавые половицы, а в мягкий подрушник. Можно было при земных поклонах касаться лбом каждый раз нового кусочка шелка: сперва красного, потом синего Бабка, однако, скоро распознала в таких поклонах забаву и принялась довольно сноровисто щелкать за это внука по затылку. Он попробовал объяснить: можно считать поклоны по шелковым кусочкам. Тогда и время пройдет незаметней. За это он получил лишнийособой хлесткостищелчок по затылку. Да еще мать, услыхав разговор, пообещала прибавить, чтобы до заговенья помнил. А свои обещания она всегда исполнялане сегодня, так завтра.
И вот за окном ликовал вымытый росой сад, а Грише надо было стоять рядом с бабушкой, слушать «святый крепкий, святый бессмертный» и отвешивать поясные и земные поклоны.
Гриша кланялся неохотно, думая о своем: висят в углу венки из бессмертников, пахнут хорошополем, душистым сеном Цветы эти крепкие и бессмертные.
Бог тебя простит, вздыхая, говорит бабушка:несмышлен еще. Ступай, я за тебя помолюсь.
После неинтересной едыпшенной каши с молокомГриша бежит к избе лесника. Ян ждет его на пороге. В руках у него суковатая палка и большой кусок ржаного хлеба.
А ты принес?
Гриша побагровел: забыл! Ни слова не говоря, он кинулся назад, домой.
Баба, можно мне хлеба? Я худо ел нынче.
Бабушка кончила молиться. С великой бережностью, стараясь не уронить ни крошки, она отрезала от каравая ровный ломоть.
Смотри не сори хлебом: грех тяжкий.
Ян оглядел Гришин кусок и одобрил:
Теперь нам хватит надолго.
Мальчики вышли из усадьбы в поле. В какую ж идти сторону?
Лесные братья, сказал Гриша, всегда идут прямой дорогой, никуда не сворачивают.
Это верно, глядя серьезно своими большими синими глазами, подтвердил Ян.
Давай и мы пойдем прямо. Видишь, вон, далеко, крыша. К ней и пойдем.
Крыша, что виднелась в поле, была необыкновенная: высокая, розовая, труба на ней черная.
Кто там живет? спросил Ян.
Не знаю. Может быть, там никто не живет. Может, это старая крепость.
Гриша немножко слукавил: эту крышу он узнал. В прошлом году отец возил его в Ребенишки, и тогда они проезжали мимо высокого дома с черепичной крышей. Сложенный из огромных серых камней, дом этот не походил, однако, на помещичьи хоромы. В его стенах были прорезаны узкие, как бойницы, окна, а двери обиты железом. В розовой черепице чернели проломы. И кругом не было ни деревца.
Корчма, коротко ответил отец на Гришин вопрос.
Когда они уже отъехали версты две, им повстречался маленький старик с серебряными кудрями, выбившимися из-под шапки, с длинной белой бородой; под мышкой он нес продолговатый сверток, закрытый черным платком.
Он отошел к краю дороги и вопросительно поглядел на Шумовых. Отец приподнял картуз, и старик поклонился в ответ неторопливо, достойно.
А это Исаак, сказал отец, когда карлик уже скрылся позади в клубах жаркой дорожной пыли. Он и живет в этой корчме. Да еще сын с ним, да внуки.
В корчме пьянствуют, решил поделиться Гриша своими познаниями.
Отец усмехнулся:
Кому пьянствовать-то? Он помолчал, вздохнул, обернулся в сторону корчмы:Нищая жизнь!
И рассказал про старого Исаака. Когда-то бывала в корчме и гульба, случались пьяные драки. В соседних деревнях до сих пор помнят, как Исаак, сам ростом с ребенка, разнял двух здоровенных пильщиков, схватившихся после штофа вина за топоры. Крохотный старик стал между двумя великанами и бесстрашно взял их за руки. Это было ни на что не похоже, пьяные начали хохотать над ним. Посмеявшись, они помирились.
А еще известен в окружности Исаак тем, что лучше всех играет на скрипке; играет он и у латышей и у русскихна свадьбах, на крестинах. И на ярмарках.