Наивная хитрость!
Будто неизвестно, что магазин Ямпольскихс отделением головных уборовоткрывается рано утром, задолго до уроков!
Ну, так и есть: на вешалке седьмого класса среди поношенных фуражек висит совсем новенькая, с иголочки, даже герб не успел потускнеть.
А скажите, пожалуйста: зачем семикласснику покупать себе новый головной убор? Не сегодня-завтра он студент; он уже мечтает о голубом околыше или о молоточках путейца, технолога.
Было даже особое франтовство у старшеклассников: чем заношеннее фуражка, тем больше шикусразу видно, что подходит человеку пора расставаться с училищем. Кому при этом придет в голову обзаводиться обновкой с надоевшими желтыми кантами?
И вотпожалуйте: совсем новехонькая! Надзиратель провел большим пальцем по гербу: на пальце осталось несколько золотистых пылинок.
Теперь оставались две задачи: установить, чья это фуражка, и второепо ее владельцу выловить остальных безобразников. А тогда уж посмотримВиктор Аполлонович тихо посмеялся, посмотрим, кто с тройкой по поведению станет путейцем или технологом, хе-хе-хе!
Надо отдать справедливость Виктору Аполлоновичу: за такие расследования он брался совершенно бескорыстно, просто из любви к делу.
Бородатый швейцар, придав себе на всякий случай геройский вид, став «смирно», смотрел почтительно, как прохаживался вдоль вешалок господин надзиратель.
Но вот и звонок. Конец занятий. На лестницу хлынула привычная лавина говора, смеха, беготни.
Семиклассники, впрочем, шли с преувеличенной солидностью. Солидно они и одевалисьна виду у надзирателя, не торопясь и независимо переговариваясь петушиными басками.
Выпуклые глаза Стрелецкого блеснули злорадно: новую фуражку надел небезызвестный Бронислав Грабчинский, рекордист по фигурному катанию на коньках и стойкий троечник по всем предметам, кроме поведения.
«Ну, теперь троечку выведем и по поведению для полноты картины», подумал Стрелецкий, встретившись взором с Брониславом Грабчинским.
Новую фуражечку купили? спросил надзиратель с преувеличенной ласковостью.
Совершенно верно изволили заметить, вежливо ответил Грабчинский.
Старую потеряли? Когда, вчера?!
Глаза Стрелецкого впились в лицо рекордиста по фигурному катанию.
Но лицо у того не дрогнуло:
Да нет, Виктор Аполлонович, закапал случайно стеарином. Да как густо! Ну, неприлично было бы в такой фуражке по улице вы понимаете честь училища
Когда купили новую?
Когда, когда задумчиво протянул семиклассник, как бы вспоминая.
Сегодня?! У Ямпольских! воскликнул надзиратель.
Да нет, что вы! Недели две тому назад, не меньше!
Стрелецкий проговорил, отделяя каждый слог:
У ме-ня на пальце остался след от герба вашей фуражки!
Какая недобросовестность!
Что?!
Недобросовестная бронзировка герба, проговорил с сожалением, как бы извиняясь за Ямпольских, семиклассник.
След от герба только в том случае остается, если фуражка совсем новая!
Грабчинский с тем же видом сожаления пожал плечами:
Я очень аккуратен. Я никогда не берусь за герб руками. Я берусь за козырек. Вот герб и сохранил свою, правда крайне непрочную, бронзировку.
Надзиратель и ученик снова встретились взглядами. Все было ясно. Они понимали друг друга.
Разговор не кончен, предупредил Виктор Аполлонович и, круто повернувшись, ушел.
На следующий день надзиратель не пожалел времениотправился во время уроков на квартиру к отцу Бронислава Грабчинского.
Отец, частный поверенный (были в ту пору такие адвокаты, второсортные, без высшего образования), принял Виктора Аполлоновича с польской любезностью, достал из буфета коньяк, а о фуражке сказал как бы мимоходом:
А, да. Сын мой, быдло этакое, проше пана, облил свою шапку чем-то Маслом гарным? Нет, стеарином. На них, на молодых, ну прямо горит все.
Глаза у адвоката были блеклые, непроницаемые.
«Врет!»решил Стрелецкий.
А старую фуражечку куда изволили спрятать?
Ха! Спрятать В тот же день мой Бронька сбыл ее старьевщику вместе с моими старыми брюками.
«Сговорились, успели!»
Надзиратель закусил губу:
Не помните ли, какому?
Какому старьевщику? Адвокат расставил руки, подумал; злой огонек вдруг мелькнул в его глазах:Но, проше пана, я же не сыщик! Я частный поверенный!
Да, вот так и сорвалось! При одном воспоминании об этом Стрелецкий бледнел от злобы. Не промахнулся ли он сам в чем-нибудь? Нет! Все было им продумано, как всегда. Он ни в чем не промахнулся.
Страху в людях не стало, вот в чем все дело. Раньшевсего год тому назадэтот же самый частный поверенный испугался бы, запутался, заврался И попался бы! Начались бы извинения, мольбы А сейчас?
Ну, подождите, голубчики! Вы еще хлебнете горя. Теперь еще этот Шумов! Разбой! Кулаки вздумал сжимать. Ну, я тебе сожму! Я тебя согну! И другой как его Никаноркин. Он похитрей. Поскрытней, половчей. Но тоже, видите ли, «из народа».
Рот у Виктора Аполлоновича стал щучий, до того он крепко сжал губы. Таким бы, как Шумов, Никаноркин, да мало ли их набилось в училище после пятого года, им бы рогожи плести, дороги мостить, землю ковырять, так нет, «к свету», видите ли, стремятся! Ну ничего, мы вас просветим. Будут переменыи скоро! Слышно, приедет новое начальство в большом чине, с твердой рукой, верный слуга государев, он порядок-то наведет, подтянет вожжи! А это главное: подтянуть вожжи, вернуть людям страх!
Пока Виктор Аполлонович предавался этим думам, трое учеников приготовительного класса возвращались на урок арифметики. Не очень-то они спешили. Постояли у окна. Интересно, чьи это сани у подъезда?
Разглядывая санипарную упряжку, Никаноркин не переставал шептать Шумову:
Не сжимал ты кулаков, слышишь, чумовой? Можешь меня назвать свидетелем, я видал, как было дело, слышь? И Персица можешь назвать, он был с самого начала. Верно, Самуил?
Самуил Персиц судорожно повел шеей и ответил:
Верно.
Гриша молчал сердито.
Вспомнив про рубль, он сунул руку в карман: монета была на местележала себе рядом с перочинным ножом, среди колких крошек сухого хлеба, неизвестно каким образом туда попавших.
18
Сразу же после урока Гриша пошел к комнатке с коричневой дверью.
По дороге он опять остановился у окна. Не одного его привлек вид из окна. Некоторые малыши даже на подоконник взобрались, чтобы лучше было видно.
На улице у самого крыльца стояла запряженная в маленькие сани пара сытых лошадок; на козлах сидел нестроевой сутулый солдат в шинели с синими погонами. Так, значит, это сани доктора. Чьи же еще?
Вот какой почет ждал Вячеслава Довгелло!
И действительно, скоро Гриша увидел, как доктор заботливо помог Вячеславу сойти с крыльца, сам усадил его в санки, сел рядом, застегнул меховую полость и крикнул что-то кучеру-солдату.
Солдат шевельнул вожжами, лошадки бойко взяли с местарысью; широкие струи талой воды брызнули из-под полозьев, сверкнули на солнце.
Небо сияло, голые ветки каштанов казались вышитыми на голубом шелку. Вольно дышалось сейчас там, за стенами училища!
Счастливый Довгелло! Ей-богу, стоило малой потерей крови и легким обмороком заработать право прокатиться по всему городу на паре резвых военных коняг! Гриша, во всяком случае, охотно поменялся бы с Довгелло своей судьбой.
Нет, не поменяешься! Судьба ждала его неумолимо; Виктор Аполлонович уже появился возле коричневой двери и, обернувшись, устремил на Гришу нетерпеливый взгляд.
Со вздохом оторвался Гриша от окна и пошел вперед.
Вот и опять сутулый орел глядит на Григория Шумова желтыми неподвижными глазами; он как будто еще больше облысел за это время. Или это солнце сегодня светит ярче? Все изъяны в комнате Виктора Аполлоновича стали виднее.
За спиной Гриши что-то щелкнуло. Ого, Стрелецкий замкнул дверь. Значит, будет разговор!
Как ни странно, Гриша разговора этого ничуть не испугался. Главное, рубль у него был налицо. Сейчас он уплатит долг. И Гриша сунул руки в карманы.
Эт-то что? закричал Стрелецкий.
Еще не слышно было, чтобы он так кричал когда-нибудь.
А это я достаю деньги.
И Гриша, вынув монету, положил ее на край конторки.
Надзиратель даже и не взглянул в ту сторону.
Ну, голубчик, теперь мы поговорим!
Разрешите вопрос, Виктор Аполлонович, сказал Гриша и даже улыбнулся, радуясь своей смелости.
Помимо рубля, которым он расплатился сейчас, у него в дневникекруглые пятерки. И Стрелецкому он сегодня поклонилсясвидетели найдутся. А что он хотел кинуться на Виктора Аполлоновича, так ведь не кинулся же! И никогда бы не кинулся, он в этом теперь был уверен.
Разрешите вопрос.
Какие еще там вопросы!
Вот Витол сказал, что вы служили в сыскном отделении. А я даже и не знаю толком, что это такоесыскное? Мне тут один объяснял, что там сыщики, или как они называются шпики
Молчать!!!
Виктор Аполлонович рывком сложил руки крест-накрест на груди с такой силой, что белые манжеты выскочили из рукавов.
Гриша с интересом поглядел на них: значит, оказывается, они не пришиты к рубашке? Должно быть, пристегиваются на пуговках, пуговки-то и отскочили
Ты что ж, негодный, так глуп?!
Нет, я не глуп. А только я не знаю, что это такоесыскное.
Шумов глядел спокойно. В этом спокойствии было что-то сверхвозмутительное. Глаза у надзирателя побелели, как у разозленного гусака.
Ты что же, значит интересуешься этим учреждением?
Интересуюсь.
Это учреждение, существующее по воле государя императора! Это страж порядка, если ты только можешь понять это безмозглой твоей головой мужичьей твоей башкой, да!
Стражэто все равно, что сторож? спросил Гриша деревянным голосом.
Т-ты смотри у меня, Шумов! Уж я за тебя примусь, голубчик! Как ты себя вел сегодня в коридоре?
Когда?
Полчаса тому назад! Думаешь, я ничего не заметил? Я все вижу, голубчик!
Так мы ж там помогали Довгелло. И я, и Персиц, и Никаноркин. Мы хотели привести его в чувство.
Как бы я тебя самого не привел в чувство!
Стрелецкий быстро зашагал по комнате.
Вот время-то! заговорил он с озлоблением, как бы про себя. Вот время-то! За отцами-разбойниками растут и дети-звереныши. Но времена меняются! Скоро опять наступит строгое время! Да и пора, пора! Вот ведь каких, он остановился перед Шумовым, вот каких обра-зо-вы-вать вздумали! Как же, образуешь тебя! Стань по-человечески! Как стоишь?
Гриша с недоумением оглядел всего себя, стал ровнее.
А страха так и не было. Хорошо бы еще чем-нибудь подогреть надзирателя.
Там мне с рубля полагается сдача, сказал он, снова принявшись разглядывать манжеты Стрелецкого, так вы ее возьмите себе, ничего.
Вон!!! заорал надзиратель таким голосом, какого и ожидать от него нельзя было.
Гриша с любопытством посмотрел в раскрытый рот Виктора Аполлоновичав глубине рта что-то поблескивало, с преувеличенным старанием шаркнул ногой, сам повернул ключ в двери и вышел.
Ну, и чего ты этим добился? сердито спросил Никаноркин, когда Гриша рассказал ему о своем разговоре со Стрелецким. Выгонят тебя из училища, вот и все.
За что?
Вот за это самое! Не сейчас, так после уж найдут случай! Таких, как ты, всегда выгоняют.
Ты ж сказал: если я буду первым ученикомне тронут. А у меня теперь все пятерки.
По поведению ты свободно получишь тройку. Думаешь, Стрелецкий простит тебя? Никогда! Вот увидишь.
И Гриша действительно увидел. И довольно скоро.
Однажды Виктор Аполлонович, возникший бесшумно, как всегда, на пороге класса, окликнул его:
Шумов! К инспектору!
Гриша с упавшим сердцемдобра ждать было нечегопошел за надзирателем в учительскую.
Народу там было на перемене много. Гриша не знал, кому поклониться первому. И на всякий случай поклонился Голотскому.
Голотский сидел у окна, дымил толстенной папиросой в янтарном мундштуке и, весело смеясь, разговаривал с учителем рисования Резоновым.
Виктор Аполлонович подвел Гришу к инспектору и сам остановился рядом.
Инспектор не сразу перестал смеяться, и у Гриши отлегло на сердце: ну, с Лаврентием Лаврентьевичем все обойдется. И какой веселый он сегодня! Гриша тоже улыбнулсяа на лице инспектора начала медленно проступать досада: сперва он нахмурился, потом покраснел слегка, и наконец сивые его глаза стали совсем грозными. Даже на большой перемене не дадут человеку отдохнуть, покурить как следует, отвлечься! Вот извольте, занимайтесь скучнейшим делом, распекайте этого пучеглазого.
Ты чему радуешься? спросил он строго.
Я не радуюсь, ответил Гриша; улыбка с его лица и в самом деле исчезла.
Подошел маленький Мухин, сказал равнодушно:
Поймали соколика, и снова отошел.
За это короткое время Гриша успел собраться с мыслями. Надо рассказать при всех, как было дело. И тогда Стрелецкого не похвалят!
Он уже открыл рот, но инспектор перебил:
Молчи! Ишь, что придумал: мелом бросаться с лестницы.
Гриша растерянно замер с открытым ртом. Какой мел? Что-то речь зашла не о том Ошибка?
Бросался мелом?! крикнул Голотский.
Нет, не бросался.
Значит, и врешь к тому ж! Ты в Виктора Аполлоновича попал куском мела и не извинился. Значит, дважды виноват. А совралтрижды виноват.
Я не вру.
Выходит, Виктору Аполлоновичу почудилось, что ли? Нет, ты, братец, я вижу, лгать научился!
Стрелецкий осторожно кашлянул:
Совершенно справедливо изволили заметить. Это за ним водится.
Гришу будто ударили с размаху. Не удержать мыслей, все плывет куда-то неуловимо И слов не подобрать
Ты что молчишь! закричал инспектор. Извинись сейчас же перед Виктором Аполлоновичем. Ну, а за мел да за вранье придется отсидеть два часа без обеда.
Нет!
Что «нет»?
Не извинюсь я перед ним.
Голотский даже встал со стула, разглядывая Шумова в упор.
Да ты что, ополоумел?
Крита молчал.
Не извинишьсязапишем в кондуит.
Гриша поднял взгляд на Стрелецкого. У того лицо было, как лицо. Выпуклые глаза казались затянутыми легкой дымкойзадумчивые глаза.
Гриша повторил громко:
Нет!
Виктор Аполлонович, составьте кондуитную записьпострожеза скверное поведение. И пусть отсидит четыре часа без обеда. Разделите по два часа на день. Достаточное наказание?
Стрелецкий помедлил Потом вздохнул:
Что ж пожалуй, пока что достаточное.
На лице Григория Шумова отразилось такое горестное смятение, что Голотский поглядел на него внимательно:
Что, недоволен? Ну, братец, сама себя раба бьет, что нечисто жнет. Иди!
И он снова грузно уселся на стул, отвернулся. Ему уже не до Гришиу инспектора таких, как Шумов, четыреста человек.
Гриша не мог двинуться с места. Тонкой трелью залился звонок. Это, значит, Донат шагает по коридору из конца в конец с колокольчиком; он обязательно задержится на лестничной площадке, чтобы подмигнуть своему приятелюдлиннобородому швейцару. Хорошо живется Донату!
Еще не замолк колокольчик, а ксендз Делюль первым схватил классный журнал и верткой своей походкой заспешил к выходу. «Все еще ставит на него Дерябин или нет?» Гриша сам удивился своей нелепой мысли. Разве об этом надо думать сейчас? Уже и Мухин пошел к дверям. А вот и Арямов, большой, добрый. Ему бы рассказать обо всем! Нет. Ушел Арямов. У Гриши перехватило горло. Держись, Шумов! Держись изо всех сил. Слезу у тебя не выбьют!
Вот кряхтя поднялся и Голотский, увидел упрямое, несчастное Гришино лицо и сказал удивленно:
Ты еще здесь? Ступай на урок! А после уроков отсидишь. Посидишь, добрый молодец, да подумаешь, как на свете жить дурачинушке.
Он опять был в добром настроении, Лаврентий Лаврентьевич. Не спеша пошел он к выходу под руку с Резоновымвысоким, красивым, кудри до плеч. Живут на свете счастливые люди, смеются, шутят
Уходя, Гриша в последний раз взглянул на Виктора Аполлоновича. Глаза у того по-прежнему были безмятежные.
19
Не только Голотскийсвой же брат учащийся не поверил Григорию Шумову!
Никаноркин не поверил:
Ты в самом деле не бросался мелом?
И не думал.
Мне-то можешь сказать правду.
Говорю: не бросался!
Может, швырнул ненароком, да и забыл потом?
Гриша замолчал, до того рассердился.