Так пиши сейчас же, посоветовала Ольга и поднялась. А я пойду дошивать платье. Шелковое-то мне тут жалко трепать.
Хочешь сказать не перед кем? усмехнулась Даша. Не печалься. Думаю, что и ты скоро получишь от Павлова весточку. Кажется, он в этом же районе работает.
Даша достала тетрадку и карандаш и стала писать.
Ольга села на табуретку, взяла бордовое платье и принялась шить. Соня стояла возле нее. Она заметила, что лицо у Ольги немножко грустное, нижняя губа чуть-чуть вздрагивала, черные глаза подернуты дымкой.
«Неужели Ольга, о которой все только и говорят, о которой пишут в газетах, так несчастна в личной жизни? Вот если бы я была на ее месте и со мной говорили бы по телефону из ЦК партии, так я бы была на девятом небе», подумала Соня и, вздохнув, сказала:
Оля, такой цвет платья тебе очень к лицу.
И тебе, не поднимая глаз отозвалась Ольга. Этот цвет идет всем брюнеткам. Соня, что ты так странно глядишь на меня?
Соня смутилась, улыбнулась.
Да ты же сейчас ни разу не посмотрела на меня, и говоришь
Я чувствую.
Соня вспомнила взгляды Аржанова, которые ловила случайно на себе и от которых ей было неприятно, так неприятно, что сердце замирало от стыда.
Я тоже иногда чувствую чужие взгляды на себе, и мне всегда от них нехорошо бывает.
Нет, Сонечка, я не чувствую этого от твоих взглядов.
Девушки, уже нарядные, подошли к Ольге и стали звать ее в клуб. Ольга отказалась, сказав им, что должна дошить платье. Они не стали настаивать. Весело щебеча и пересмеиваясь, вышли из барака. Ольга, проводив подруг, сказала Соне:
Иди и ты повеселись. Что сидеть в бараке-то с затемненными окнами!
Соня догнала девушек уже на улице. Солнце давно село, и заря уже догорала. Высоко, в темной синеве зажигались мелкие и крупные зеленоватые звезды.
У дверей клуба толпились торфяницы, грызли семечки, поплевывая шелухой. Немножко в стороне парень, заломив картуз на затылок, сидел на толстом пне и наигрывал «Камаринскую». Перед ним, охая и приговаривая, плясали в цветных платьях несколько пар девушек. Над ними то и дело вспыхивали светлые платочки.
В клубе выступали рассказчики, певцы, гармонисты, балалаечники и скрипачи из кружка самодеятельности. Программа скоро была исчерпана, но слушатели не хотели расходиться по баракам, им хотелось еще посидеть в зале, полущить семечки, посмеяться. В первом ряду ребятишки увидели дедушку Корнея, шумно попросили его:
Дедушка Корней, расскажи нам сказку, да какую посмешнее!
Просим, дедушка Корней! поддержали ребят девушки и дружно захлопали в ладоши.
* * *
Дед Корней хотел ночевать в клубе, но, выйдя на улицу, поглядел на небо и раздумал. Над поселком еще звенели голоса девушек. У какого-то барака жаркой дробью сыпала гармошка, стучали в такт ей каблучки пляшущих. Корней прислушался.
«Вот и я когда-то был таким, подумал он и быстро повернул от клуба. Да я и теперь, если отбросить годы, еще не стар. Что за годы семь десятков, если память ясна, как июньский день!»
Корней подростком ушел из деревни. Он работал в железнодорожном депо помогал старому смазчику смазывать паровозы. Работа была не тяжелая, но зато грязная. Возможно он остался бы на этой работе, если бы не пугали его паровозы стальные чудовища: они своим пыхтением и лязгом нагоняли на него ужас.
«Убегу!» сказал он тогда себе и убежал. Очутившись в Москве, он больше месяца был без работы и вытерпел немало лютого горя. Потом он пристрастился к бродяжничеству. Ходил по большим дорогам и выбирал себе спутниками мечтателей, которые искали лучшей жизни; правда, они нигде ее не находили, но все же искали и верили, что найдут.
Он ходил из города в город только потому, что это хождение нравилось ему, в этом движении он не чувствовал никакой власти над собой, был свободен, как птица небесная. К водке и курению не пристрастился. В пути, где-то между Владимиром и Нижним Новгородом, его, застал призыв ратников запаса, и он завернул в уездный город, явился в управление воинского начальника. Его мобилизовали. Он участвовал во многих сражениях. Поднимался на Карпаты, был два раза легко ранен, лежал в лазаретах, в дни Февральской революции был выбран в солдатский полковой комитет. В Октябрьские дни он приехал с другими депутатами в Петроград и позднее отбыл со своим полком на юг, на подавление корниловского мятежа.
Всю гражданскую войну Корней провел на южных фронтах. Демобилизовавшись из Красной Армии, он поступил на службу в губернский земельный отдел. Но служба эта ему не понравилась. За четыре года до Великой Отечественной войны он попал на Шатуру, простудился, пролежал больше двух месяцев, а когда выздоровел, поселился в глубине леса, среди озер и болот в какой-то заброшенной избенке и стал плести корзины для носки торфа. Заработок у него был хороший. Рыбы в озерах было много, грибов также, ягод разных изобилие, знай только не ленись лови и собирай! Да ему, старику, не так уж много и требовалось.
Корней шел быстро. Воздух был влажен и тепел, как парное молоко. Надоедливо жужжали комары. Старик отломил ветку и, обмахивая ею лицо, вошел в лес, уверенно зашагал по знакомой тропе. В лесу было темно, и только в просветах между деревьями синело небо, светили крупные звезды. Трепетала листва на осинах и напоминала своим шумом движение воды, плеск ее струй.
Когда Корней вышел из чащи, ему в глаза сверкнуло темное зеркало озера, усеянное бликами звезд. У берегов оно было затенено вековыми елями, березами и осинами. Раздался плеск. Это щука бросилась за рыбешкой. Зашуршали камыши и затихли. Старик нагнулся и нащупал рукой камень, возле него колышек и привязанный к нему конец веревки. Он хотел было вытянуть верши, но раздумал. «Куда девать рыбу? Не нести же ее в вершах!» Он выпрямился и решительно зашагал вдоль озера в глубь леса.
По узкой тропочке, светлевшей из травы, Корней вышел на бугорок, к семье старых, косматых елей, стоящих великанами над берегом, остановился у бревенчатой избенки и толкнул дверь сеней. Войдя в избушку, он зажег лампу. Она желтовато осветила тесное помещение, обитые фанерой стены, стол, табуретки, устланный еловой хвоей земляной пол, деревянную кровать, накрытую суконным одеялом.
На столе стояли солонка, глиняный кувшин с ключевой водой и эмалированная кружка. В красном углу, на конике, лежали книги.
Корней нацедил из кувшина воды в кружку, отрезал от ржаной краюшки ломоть, посолил и стал есть.
Ну вот и сыт, проговорил он, пряча хлеб в стол. Теперь можно и на боковую.
Он сиял пиджак и сапоги, погасил свет и повалился в постель.
Время уже давно перешло за полночь.
Корней скоро заснул.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Соня стояла у бровки, опершись на лопату. Федька Аржанов сидел в нескольких шагах от нее. Из-под козырька выбился чуб светлых волос, голубые нагловато-насмешливые глаза парня были устремлены вдаль, на разливальщиц. Соня смотрела в другую сторону, на цаповщиц, дружно работавших цапками. Они шли в ряд, их лица были напряжены, казались каменными. За картой цаповщиц ходили тракторы и своими гусеницами прессовали и формовали торф. Куски торфа повертывались и, вылетая из-под гусениц, ловко ложились рядами. К цаповщицам подошла с циркулем техник Варя.
Увидев ее, Соня обрадовалась и хотела крикнуть ей, но воздержалась: нельзя заниматься личными разговорами в рабочее время. Варю она не видела больше месяца с того самого дня, как Волдырин направил ее в бригаду разливальщиц. Сама же Варя ни разу не зашла к Соне, не заходила и в барак своих землячек. Варя не заметила Соню свернула в другую сторону.
Соня направилась к разливальщицам. Колышки-крестовки были набиты ею на незалитых картах. К этой работе она привыкла и выполняла ее быстро. Она, как и в первые дни, помогала разливальщицам перекатывать трубы, класть бревнышки через канавы, не переставая следить за бровками, а когда помогать было некому вытаскивала пни и разный мусор из канав, чтобы не застаивалась вода, лучше просыхала гидромасса. Она хорошо помнила слова парторга Долгунова: «Чтобы высох торф на славу, в чистоте держи канаву».
Соня, увязая до колен в коричневой пузырящейся жиже только что залитой карты, насыпала землю на низкие места бровок, чтобы гидромасса не могла там прорваться и засорить канавы. Подошел Федька Аржанов и остановился позади нее.
Вы все дуетесь на меня? сказал он тихо, чтобы не слышали разливальщицы.
Не думала, отозвалась Соня, не глядя на Аржанова.
Значит, не сердитесь? спросил еще тише Аржанов. Спасибо. А я все время беспокоился, что
Я просто не думала и не думаю о вас, пояснила Соня и, бросив лопату на бровку, пошла помочь разливальщицам перекатывать трубы.
Скуластая Фрося улыбнулась.
Соня, что же ты не дашь этому огарку поговорить с тобой? Разве не обидно ему, такому красавчику, ухаживать и рассыпаться в любезностях перед тобой больше месяца?
Девушки рассмеялись. Улыбнулась сухо и Соня.
Давайте! Что стали, мои красавицы?! крикнул Свиридов. Так будем работать отстанем от других бригад. Поговорите о своих делах потом.
Девушки уперлись руками в трубы и покатили их по карте. Когда трубы были установлены, Свиридов отдал команду, чтобы подавали гидромассу. Через несколько минут трубы задрожали от напора, зашипели на стыках. Гидромасса поплыла с бурливым шумом по карте. Соня бросилась к бровкам.
Кончился рабочий день. Девушки вымыли руки и брезентовые рукавицы в канаве и потянулись к поселку. Соня же должна еще остаться на карте, следить, чтобы гидромасса, все еще бурлящая, не прорвала где-нибудь бровки и не ушла в канавы. «Как заклекнет, так и пойду», решила она.
Солнце садилось, стало мутно-красным, цвета перезрелой малины. Залитые только что карты сверкали разноцветными огнями.
Бригады одна за другой уходили с полей. Одни шли молча, другие с песнями. Звонкие и красивые голоса наполняли воздух то веселыми, то печальными мелодиями. Прислушиваясь к песням, Соня как бы была во власти их содержания: грустила, любила, ждала, радовалась, прощалась и расставалась с любимым, которого не знала, а только чувствовала в своих девичьих мечтах, в своем туманном воображении. Она вздохнула и взглянула на Аржанова. Он стоял боком к ней и глядел на торфяниц, уходивших с поля. «Неужели он любит меня? Если бы не любил, не стал бы столько времени тратить на ухаживание за мной, подумала Соня, смягчаясь и добрея. Быть может, девушки говорят так много плохого о нем только потому, что он не обращает на них никакого внимания?»
Заметив взгляд Сони, Аржанов сказал:
Опять вы так смотрите на меня, как в тот раз? Неужели вы все думаете, что я враг вам? лицо Федьки покраснело, губы вздрогнули от обиды, а голубые глаза подернулись грустью, Ваш взгляд говорит, что я противен вам, вашему сердцу. Да-да! воскликнул он. И это правда! Кажется, что я, как ни стараюсь угодить вам, никогда не заслужу того, чтобы вы были доверчивее ко мне.
Я случайно взглянула на вас, смутившись, соврала Соня. Я сейчас думала об отце. От него писем нет более трех месяцев. Не убит ли он?.. Вот и взгрустнула
У вас отец на фронте? удивился Аржанов.
С начала войны.
А я и не знал!
Мой отец ушел добровольно. Он майор, не без гордости за отца сообщила Соня, но тут же, покраснев, пожалела, что сказала об этом. На лице Аржанова за напускным сочувственным выражением она увидела другое.
А вас мобилизовали на добычу торфа? поспешил спросить Федька.
Училась я, ответила Соня, в девятом классе. На торф пошла добровольно. После войны окончу десятый класс и в университет, на медицинский.
Аржанов, глядя в землю, проговорил:
Теперь я вижу, что вам трудно на болоте. Как мне жаль вас! Помочь, быть может, надо вам? Я помогу.
Вы? Мне? удивилась Соня. Чем же вы поможете мне?
Хорошим словом.
Вы уже немало сказали хороших слов, улыбнулась чуть иронически Соня.
Деньгами, если у вас имеется нужда в них. И много могу дать. Не стесняйтесь.
Соня улыбнулась, испытующе наблюдая за выражением лица своего собеседника. Потом отрицательно качнула головой.
Нет, Аржанов, деньги мне не нужны.
Глядите. Вам виднее. Но если что Ну, скажем, понадобятся деньги вашей мамаше или
Или моему жениху, рассмеялась девушка, или
Так вот, Соня, возвышая голос, твердо, подчеркивающе сказал Аржанов, я всегда дам вам. Ведь мы, комсомольцы, обязаны выручать друг друга в беде. Не так ли.
Соня кивнула головой в знак согласия и отвернулась. Федька украдкой, сбоку посмотрел на нее. Она, даже в неуклюжей спецовке, рукавицах и резиновых сапогах, забрызганная гидромассой, была стройна, а смуглое, с большими, подернутыми дымкой грусти черными глазами лицо ее было очаровательно.
Красота девушки так взволновала Аржанова, что он открыл рот, хотел сказать ей, что любит ее, но запнулся и не сказал. Соня же, поймав на себе его оценивающий взгляд, побледнела.
Мимо проходили торфяницы они шли с дальних полей, от горизонта. В вечернем синеватом воздухе как-то странно светились их лица, ярко поблескивали глаза. Одни бригады проходили молча, другие с разговорами, третьи с песнями. Одни пели дружно, хорошо, другие тянули какую-то канитель, длинную и непонятную, третьи не пели, а как бы рубили капусту. Недалеко от Сони прошли бригады Кати и Даши.
«А где же бригада Ольги?» подумала Соня.
Она еще раз обошла бровки, лопатой поправила их. Гидромасса уже не пенилась и не шипела, была похожа на темный стынущий студень на гигантском противне. Туман усиливался, густел и тихо клубился. Соне показалось, что это был не туман, а медленно переходили с места на место, отсвечивая розоватыми спинами, отары белых овец. Кусты на канавах пропали в поднявшемся тумане. Где-то заскрипел дергач, ему откликнулся другой. Всхлипнул перепел: «Спать пора! Спать пора! Спать пора!» и сразу умолк заснул. Наступила тишина. В потемневшем небе зажглась яркая звезда.
Вдруг из тумана неожиданно показалось что-то большое и серое. Соне даже стало страшно от этого, и она отступила по бровке.
Да это Ольгина бригада, а я, дура, испугалась! радостно воскликнула Соня. А вот и Ольга сама, третьей в цепочке!
Она бросилась навстречу девушкам.
Идем, Соня, увидев Авдошину, предложила Ольга. Гидромасса твоя уже застыла и не уйдет из канавы, хотя на поле Волдырина все может случиться.
Девушки рассмеялись.
Идем. Соня присоединилась к ним.
Аржанов злобно поглядел на Ольгу, а когда она поравнялась с ним, он озорно обратился к ней:
Да ты так, Тарутина, до семисот, мать дойдешь
Ольга молчала, как бы не замечая Федьки.
Соня растерялась. Ей было стыдно взглянуть на Ольгу и на других девушек.
А ты, хайло, не сквернословь, сухо сказала Глаша и остановилась.
Остановилась и вся бригада, следовавшая за нею. Аржанов захохотал.
Дура! Кто на болоте не ругается? Разве я зло? Я это жалеючи вас говорю. И он опять обратился к Ольге: Пойми, Тарутина, если ты будешь так гнать, то твои девочки не только облысеют, а
Он не договорил. Глаша ударила его плашмя лопатой по голове. Федька упал в гидромассу, тут же вскочил и бросился на Глашу, но был снова сбит с ног. Барахтаясь в гидромассе, он закричал:
Караул!
Девушки дали ему подняться. Аржанов метнулся было в сторону, но они остановили его, подняв лопаты.
Стой! Мы тебя отучим сквернословить среди девушек!
Будешь сквернословить или не будешь? Говори, а то твоя поганая башка получит еще полдюжины лопат!
Он не слышит, немым стал! Девушки, дайте Федьке изо рта и ушей гидромассу выбрать!
Ждать станем барина такого! крикнула Глаша и двинула лопатой, тыльной ее стороной, Аржанова по спине.
Он взвыл и втянул голову в плечи.
Не буду!.. Никогда не услышите! Отплевываясь от лопавшей в рот и нос жижи, Аржанов вылез на бровку. А теперь отпустите!
Не торопись, миленок! сказала Глаша. Многие из нас среднюю школу окончили, мы уж не так некультурны и неделикатны в обхождении.
Это я вижу, проговорил Федька.
Нет, миленок! возразила Глаша. Ты еще не все видишь.
Девушки громко засмеялись. Только Ольга и Соня не смеялись: первая стояла с каменным лицом и холодным взглядом, а вторая в страхе, не чувствуя под собой земли, ничего не понимая, что происходит вокруг нее.
Раз мы тебя, Федька, так неделикатно вываляли в гидромассе, начала деловым тоном Глаша, так мы тебя и выкупаем в канаве, в валовой. Давайте-ка, подруженьки!