Какое там здоровьечко. Палашка звучно высморкалась в заляпанный мелом фартук. Этой ночью разов сто чихала. И еще раз высморкавшись, сказала: Сходить и себе, что ли, на спасовку в церкву, посмотреть на венчанье? Я, считай, никогда в церкву не ходила.
Когда б она в городе була, твоя церква. А то мыслимо ли: пять верст до Гороховки да назад столько же.
Так оно и автобусом можно.
Разве ж в него на спасовку влезешь? Там тебе все печенки с селезенками сомнут.
Это так, согласилась Палашка и, поведя глазами на ворота Огурцов, добавила: А все ж рисковый Филька. Другой бы поостерегся.
Он и парнем рисковый был, ответила Марфа. Помнишь, как шпекулировал после войны?
Чего ж мне не помнить? удивилась Палашка. Да и кто тогда не шпекулировал? Голод заставлял по поездам мотаться. Я сама тогда страх сколько материи разной перепродала. Москвичи и ластик, и бязь, и сарпинку привезут, у меня на квартиру станут. Я за нее и на базар. Сама продаю и сама трясусь, чтоб милиция не споймала. И за солью, помню, аж за Херсон ездила.
Забыв, зачем они вышли на улицу, Марфа и Палашка пустились вспоминать старое. И так выходило, что в голодные военные, да и в послевоенные годы в каждом доме на их улочке хоть один человек, да занимался запретным делом, поддерживая как-то семью. Тот ездил куда-то за солью, а вернувшись, сдавал ее местным перекупщикам; тот возил в Гомель самогонку, а из Гомеля спички, в коих тоже была великая нужда; тот промышлял швейными иголками. Более же отчаянные пробирались даже за Москву, в текстильные города Иваново, Орехово-Зуево и Егорьевск за материей. Не всем сопутствовала удача Посадили на пять лет Елену Жужелицу, тайно продававшую на базаре печеные булочки. Посадили на десять лет за самогон Марину Будейко, причем с конфискацией ее ветхой хатенки и того немногого, что было в хатенке. Припугнули хорошенько, продержав месяц в каталажке, Митрофана Гусака, промышлявшего табачком-самосадом, после чего Митрофан резко изменился в лучшую сторону: навсегда выкинул из головы торговые операции и вдобавок к этому сам бросил курить. Чуть-чуть не попал в каталажку и Филя Огурец (для кого Филипп Демидович был Филиппом Демидовичем, а для Марфы с Палашкой он так и остался Филей). Тогда ему было лет девятнадцать, и как старший из троих детей, оставшихся без отца, он и стал кормильцем, активно включившись в запретную куплю-продажу. Ездил и за солью, и за спичками, и за бязью, волок на себе столько, сколько выдерживали молодые плечи. Милиция заприметила его и решила взять. Но нашлась чуткая душа шепнула Филиной матери, теперь уже покойнице, и Филя успел дать тягу. За ним пришли, а его нет, и нет в доме материи, ночью привезенной. Только лет через пять показался Филя в родном доме, когда уже в юридическом институте учился.
Вот так, вспоминая о давнем, Марфа с Палашкой и не заметили, как на улочке, со стороны двух усохших липок-саженцев, появилась Груня Серобаба, имевшая прямое причастие к свадебным событиям, поскольку выдавала замуж свою единственную дочь Сашу.
Высокая и худущая, повязанная по-монашески темным платком, Груня Серобаба приближалась к ним, сгибаясь под тяжестью двух полнехоньких ведер с помоями для кабанов. Что ни лето, Груня подряжалась посудомойкой в пионерлагерь и все три смены исправно таскала для своего свинства помои и убивалась на этих помоях, так как пионеры отдыхали в Сосновой роще, а это значит три километра от города пешим ходом.
Вечер добрый, тихим голосом сказала Груня, поравнявшись со скамьей. И сказала так потому, что, пока Палашка с Марфой предавались воспоминаниям, наступил шестой час, что вполне соответствовало началу вечера.
От этого неожиданного, хотя и тихого голоса Марфа с Палашкой вздрогнули, и когда ответили на приветствие, Груня уже прошагала мимо, держа, как солдат, по швам длинные худые руки с резко выпученными жилами.
О-хо-хо, до чего ж ее жадность сгубила! сказала Марфа негромко, чтоб, не дай бог, не услышала удалявшаяся Груня. Вся счернела от этой жадности. Ни рожи, ни кожи. И Марфа осуждающе пошевелила чертячьими бровями.
Не от жадности счернела, а з-за Гната, возразила ей Палашка. Не приведи бог такого мужика. Сорок пять годов, а он, знай, в гречку скачет. Сколько она тех окон его полюбовницам побила все депо застеклить можно, а чего достигла? Чула, он теперь новую полюбовницу завел. Тьфу, кобель нечесаный! Лучше, как я, одной вековать, чем за таким мучиться. Его ж хоть на цепок бери!
От хорошей женки не скачут, а от такого жадня не вдивительно, сказала Марфа. Все ей мало, все ей мало. Потому и Сашку скорей замуж гонит. А девочка хорошая, ей бы погулять да на танцы побегать. Так у Груньки побегаешь! Сама ж и выбрала ей этого байбака.
Почему, а мне Гриша нравится, сказала Палашка. Он с лица не поганый.
Да в голове дырка, немедленно уточнила Марфа. Три лета в институт поступает и чистый провал. Тем и не поганый, что один сын у батьки с маткой. А у тех дом не поганый да сад вон какой здоровенный. Как же Грунька пропустит? Ты со мной не спорь, я ее наскрозь вижу.
Зачем мне спорить? Я Гришу видала, он хлопчик не хуже Саши. Она беленькая, он потемней, чем не пара?
На этом месте спор их относительно достоинств и недостатков Гриши Кривошея неожиданно прервался, и Марфа с Палашкой недоуменно уставились на густую плакучую иву, росшую в десяти шагах от них. В гущине ивы, ронявшей до земли зеленые плети, пряталась невидимая глазу скамеечка, и оттуда, из гущины, послышались странные звуки: сперва неясное мычание, потом что-то вроде бормотанья, потом длинный зевок, опять бормотанье и, наконец, нормальное человечье покашливание. После этого плети ивы раздвинулись, как занавес на сцене, и из зеленого шатра на свет божий вместо шемаханской царицы явился заспанный и помятый Вася Хомут. Он зажмурился от солнца, тряхнул головой, хмыкнул, гмыкнул и открыл глаза. И увидев Марфу с Палашкой, тотчас же направился к ним, сипло и пьяненько говоря:
Марфа, мамочка, солнышко мое! Палашка, детка моя, радость дорогая! Не обижайтесь на меня. Ну, выпил я, ну, допустим. Ну, поспал чуток на лавочке, а теперь домой иду. Палашка, золотце мое, мамочка драгоценная! Марфа, детка моя, я человек смирный. Я простой строитель, а сегодня получка. И я домой пойду.
Иди, Вася, иди домой, ласково сказала ему Марфа Вася действительно был человек смирный и его все любили.
Иди, Васенька, доспи дома. Скоро Валя с работы придет, столь же ласково сказала ему и Палашка.
Но Вася и не думал уходить. Он уже сел на травку подле скамьи, извлек из кармана рабочей спецовки кисет с махоркой (папиросы он считал дамским куревом) и, скручивая прыгавшими пальцами цигарку, стал говорить то самое, что Марфа с Палашкой давным-давно знали наизусть.
Валечка, солнышко, детка моя родная, горе мое, красавица моя светлая! адресовался он к отсутствующей жене. Любовь моя, счастье драгоценное! Марфа, жизнь моя, я всю войну прошел, три раза из плена удирал, два раза меня ловили, а на третий дудки! Я в Берлине был, сто красавиц видел, а лучше моей Вали нет. Палашка, ягодка, вы ж знаете: если моя Валя кофточку наденет и губки подкрасит, вы ж знаете никакая мировая артистка ей в подметки не годится. Я не вру. Слово простого строителя
Иди домой, Васенька, просила его Марфа.
Иди, Вася, проспись. Валя придет, зачем тебе ее расстраивать? вторила ей Палашка.
Я сейчас! отвечал Вася Хомут. Я докурю и пойду. Слово простого строителя. Я никуда от Валечки не денусь. Я выпью, а разум не теряю. Мне, главное, на свою улицу попасть, а тут я дома. Палашка, рыбка моя, я правду говорю? И не волнуйтесь: обещал вам крышу починить починю. Слово простого строителя. У меня во руки какие! Вася растопырил кисти рук, в ссадинах и с черным ногтями. Думаете, такое всякому-каждому дадут? Вася дергал себя за лацкан рабочей куртки, украшенной двумя яркими значками, издали похожими на ордена, «Отличный строитель» и «Победитель соцсоревнования».
Вася не врал: он работал в стройконторе и был мастером на все руки крыл крыши, ставил заборы, ворота, калитки, сараи и погреба. Жители улочки в случае нужды обращались только к нему. Он не отказывал, делал на совесть, и за это его любили.
Пускай, пускай, я не спешу. Когда сможешь, тогда сделаешь, отвечала ему Палашка, зная, что Вася Хомут не подведет и что зимовать с прохудившейся крышей она не будет. И снова сказала ему: Иди домой, Вася, иди голубок. Может, отвести тебя?
Мамочка моя, Палашечка моя, детка родная, зачем меня вести? Я в полном здравии. Я сам дойду, уже подымаюсь, говорил Вася, трудно поднимаясь с земли.
И когда поднялся, увидел двух парней в белых рубашках, с чемоданами в руках, шедших со стороны лужи.
А вот и гости к кому-то прибыли! Как раз ленинградский поезд прошел! сообщил он с такой радостью, точно ждал этих самых гостей.
Марфа с Палашкой вытянули навстречу подходившим свои острые, удивительно похожие носы, измазанные сажей и мелом. Вася перестал улыбаться и сосредоточенно сморщился, пытаясь, видимо, определить, к кому же припожаловали гости.
Парни подходили ближе оба высокие и плечистые, по-летнему загорелые. Они не были знакомы ни Марфе, ни Палашке, ни Васе Хомуту, и потому им было непонятно, зачем эти незнакомцы забрели на их улочку, да еще со стороны лужи? И почему вертят влево-вправо головами, разглядывая дома?
Парни приближались, приближались, подошли к скамье, и один из них вдруг остановился, весело приподнял брови, поглядев на измазанную сажей Марфу и выпачканную мелом Палашку, улыбнулся белыми зубами, поставил к ногам чемодан и сказал:
Здравствуйте, тетя Марфа и тетя Пелагея. Здравствуйте, дядя Вася. Узнаете меня?
Ой, что-то не вгадаю. А чей же ты? удивленно шевельнула чертячьими рогами Марфа, привставая со скамьи.
Но тут Вася Хомут вскричал своим сипленьким голосом:
Так это ж Музы́ка! Сережа, деточка, мамка моя!.. Вася полез обниматься к парню. Дай поцелуемся, счастье мое!.. Я тебя сразу узнал вылитый батько! Мы ж с твоим батьком, Николаем, первые дружки были!..
Ай, вправду, Сережа Музы́ка! А я сперва не вгадала, обрадовалась Марфа.
Ой, как же ты вырос! обрадовалась Палашка.
А я вас сразу узнал, говорил им Сергей Музы́ка. Он тоже был рад встрече, даже глаза его увлажнились. Да и как не узнать, если я здесь вырос? Верно, Миша? обратился он к другому парню, который тоже поставил на землю чемодан и с улыбкой смотрел на всех. Сколько раз я тебе рассказывал
Сережа, мамочка, так обмыть это дело надо! немедленно предложил Вася Хомут. Приезд твой обмыть! Как же без этого, а? Столько лет что ты!.. А ты кто, детка, друг его? дернул он за руку другого парня.
Само собой, басом ответил плечистый «детка», возвышаясь над низеньким Васей Хомутом.
Кто ж против, дядя Вася? отозвался Сергей на предложение Хомута. Пойдемте к нам, будете первым почетным гостем в моем заколоченном доме.
Да что вы, ребятки, вы его с собой не зовите. Он уже свое принял сегодня. Ему домой в самый раз, сказала Марфа, оберегая Васю Хомута от неизбежной в таких случаях чарки.
Не слухай ее, Вася, тут же вмешалась Палашка. Раз такое дело, так вполне можно. Кто тебе запретит, если вы с его батьком дружками были? Я ж помню.
Сережа, детка моя, жизнь моя драгоценная, пойдем, пойдем! говорил Вася Хомут, не обращая внимания на Марфу с Палашкой и подхватывая чемодан Сергея.
Парни, переглядываясь и улыбаясь, последовали за ним.
Подбивай, подбивай его на выпивку, сердито сказала Марфа Палашке. Что тебе его Валя скажет?
А ты что за ответчица? возмутилась Палашка. Сын его друга приехал, и чтоб не угоститься? Да это ж не по-людски!
Тьфу на тебя, старая кочерга! Вот через таких, как ты, и спиваются добрые люди! в сердцах сказала Марфа и, сердито поправив косынку, решительно пошагала к своей калитке.
От такой же старой вороны слышу! в сердцах крикнула ей вслед Палашка и столь же решительно пошла через улицу к своему двору.
Вот так рассорились самым неожиданным образом Марфа с Палашкой и хлопнули что есть силы своими калитками, точно калитки были в чем-то виноваты. И улочка снова опустела.
3
А теперь настал черед объяснить читателю, что такое спасовка, о которой упоминали в разговоре, пока еще не поссорились, Марфа с Палашкой, и почему именно к ней были приурочены будущие свадьбы, о двух из коих уже вкратце упомянуто, а о третьей будет рассказано чуть позже.
Нынче стало модным обращаться к Толковому словарю Владимира Ивановича Даля. Давайте и мы полистаем четвертый том и отыщем слово «спас». Даль поясняет:
«СПАС, спаситель, Христос. Праздники господни. Первый спас, 1 августа Поспевает малина. На первый спас олень корыто обмочил (вода холодна). Защипывай горох. Готовь гумна, овины. Паши подозимь, сей озимь. Пчела перестает носить медовый взяток. Второй спас, 6 августа. До второго спаса не едят никаких плодов, кроме огурцов. На второй спас освящают плоды и мед. Со второго спаса едят яблоки. Со второго спаса засевай озими. Яровое поспевает ко второму спасу. Провожают закат солнца в поле с песнями. Встреча осени. Осенины. Третий спас, 16 августа. Все на свете поспело. Окончание жатвы. Складчины и братское пиво. Молодое бабье лето. Спасовка лакомка, а петровка голодовка»
Не знаю, где как, а в городке Щ. этот праздник еще не забыт. Правда, все три спаса сдвинуты в один и считается, что спас падает на 19 августа по новому стилю. Нельзя сказать, что спас празднуют многие жители городка, скажем, так, как празднуют рождество, правда, без хождения по хатам ряженых, без колядок и гаданий. Однако 6 января, то есть под рождество, во многих домах семьи усаживаются за столы, чтоб выпить добрую чарку под шипящую на сковороде домашнюю колбасу и кровянку, под соленый огурчик, маринованные грибки, квашеную капусту с яблоками, только что внесенные из погреба. Или так, как празднуют троицу, усыпая дворы, сени и комнаты зеленым пахучим явором, который в это время охапками продается на базаре по копеечной цене, да в таком количестве, что от него в глазах ходят зеленые круги. А еще больше растет его по берегам усыхающей речки Снов, до которой рукой подать, а там уж бери душистый зеленый явор, вяжи в снопы сколько душе желательно.
И не потому отмечают в городке Щ. эти старинные праздники, что в самом деле веруют в рождение Христа-бога или в святую троицу. Вовсе нет. Но так поступали когда-то деды и прадеды, и, хоть в чем-то следуя за ними, люди высказывают почитание тому, что чтили их предки.
Что до спаса, то он не так популярен в городке Щ., как рождество и троица, и вряд ли сыщешь теперь такого ревнителя старины, кто не съел бы за все лето ни одного яблока, а терпел бы до 19 августа, то есть до того дня, когда по правилам только и разрешается взять его на зубок. Разве что устоит перед соблазном какая дряхлая старушонка, да и то потому, что во рту у нее случайно задержались лишь два расшатанных пенька, какими она не в силах справиться с яблоками ни до спаса, ни после спаса. А другие сей порядок и вовсе не соблюдают и уплетают яблоки и груши за обе щеки по мере их появления. Не успеет еще как следует налиться ранний белый налив, как уже слышится треск веток в садах, и мальчишки, гоняя по улицам, с конца июня вовсю хрупают зеленцы путинки, ранета и кислой антоновки. И даже бездетная вдова Татьяна Пещера напускает великого туману на православных, когда говорит, что вот уже третий год, как не берет в рот яблок, пока не наступит спас и батюшка в церкви не окропит их святой водицей. О нет, не брезгует Татьяна Пещера ими и до батюшкиного окропления. Иначе откуда бы взяться в ее помойном ведре вишневым косточкам и яблочной кожуре, тоненько срезанной ножиком с белого налива, учитывая и то обстоятельство, что живет Татьяна одна-одинешенька? А Палашка Прыщ, забежав как-то во двор к Татьяне поглядеть, не перелетела ли к ней через забор ее курица, увидела эти самые косточки и кожуру в ведре и поняла, что верить Татьяне нельзя, как бы та ни уверяла, что с тех пор, как стала петь в церковном хоре, слушать проповеди гороховского батюшки и соблюдать посты, с тех пор полностью очистила душу и укрепила свою нервную систему, расшатанную на бухгалтерской работе в «Райплодоовощторге».
Обращение Татьяны Пещеры к церкви было весьма неожиданным. Тридцать лет усердствовала она над бухгалтерскими дебетами-кредитами и все тридцать лет активно участвовала в городском хоре, причем не в качестве рядовой хористки, а в качестве солистки: пела с клубной сцены оперные арии и старинные украинские песни. Но тут вышла на пенсию, и так случилось, что как раз в это время взял да и распался городской хор. И то ли оттого, что негде стало демонстрировать свой голос, то ли от избытка свободного времени, Татьяна Пещера стала ездить в гороховскую церковь и петь в церковном хоре. Соседи считали подобное пристрастие блажью, сестра Татьяны, Настя Колотуха, жена известного в городе машиниста Петра Колотухи, стыдила ее за это, а сам Петр Колотуха проводил с ней беседы, убеждая бросить церковь, на что Татьяна Пещера отвечала, что ни за что не бросит, а если и бросит, то лишь тогда, когда возродится городской хор и ее, помня прошлые заслуги, пригласят солисткой.