Рад знакомству, говорит папа.
Я ничего не говорю. Мне положено смущенно улыбаться и бормотать извинения за внезапный визит.
Ада и папа провожают меня до дверей.
Мы жмем друг другу руки. Не сильно, но ощутимо, как положено это делать мужчинам. Я настроен ее поцеловать, но папа есть папа, с этим приходится считаться.
Еле заметный поклон в темноту. Еле заметный кивок из темноты. Папа выходит со мной на лестничную площадку. И только тут папа вдруг спрашивает:
Скажите, вы действительно разыскивали мою дочь или эту идею подарил вам я?
«Забавно, я полагал, его интересуют проблемы современной архитектуры»
Засмеяться в ответ, дать понять, как наивны его домыслы? Приняться разуверять? Пусть видит для меня оскорбительно недоверие. Он ждет. Если есть сомнения, их не развеешь одной фразой.
Мне думается, на этот вопрос правомернее ответить вашей дочери. Мне вы все равно не поверите.
Вы меня не так поняли
Но я уже не слышу продолжения фразы. Лечу вниз сломя голову. Мы квиты.
* * *
День угасал. Лучи солнца уже не касались земли, и только окна верхних этажей домов, что стояли в отдалении, вспыхивали пожарным заревом. Как же было хорошо упасть на траву, лежать не шелохнувшись, чувствовать сладостный запах молодой земли и ни о чем, решительно ни о чем не думать! Еще нет вечерних холодов самое начало лета. Нагретый воздух, лишившись солнечного тепла, тихо, спокойно остывает.
Орфей ступает осторожно и так же осторожно скусывает еще не разветвившиеся сладковатые стебли молодой травы.
Внезапное конское ржание встревожило Орфея. Он замер, повернув голову в сторону лошадиного зова. Ждал его повторения.
А ты как думал? Кеша пружинисто вскочил, и смех, похожий на тихий кашель, выдал его настроение. Только для людей любовь маета? Не-ет Все едино. Находка волнуется. Тебя потеряла. Пойдем, старче. Ты должен быть счастлив, тебя ждут.
ГЛАВА V
Поженились в сентябре, настояла мать: свадьбы положено играть осенью. Год жили воспоминаниями. Если честно, я даже не представлял, что свадьба может быть такой многолюдной.
Двадцать шесть раз кричали «горько». Сестра Лида считала. Позже, когда рассказывала, все смеялась, смеялась и вдруг заплакала.
Место Адиной мамы было свободно. Там стоял большой портрет весь в цветах. Так хотел папа. Сестра Лида сначала заспорила: «На свадьбе не должно быть грусти», но потом согласилась. Моя мать тоже согласилась.
Пусть будет, сказала она. Мать всегда мать.
На свадьбе девчонок оказалось больше, чем мальчишек. Институт такой. Я пригласил всех своих друзей, но все равно с девчонками просчитались. Танцевали по очереди.
Соперники пришли на свадьбу вместе. Трое совсем непохожих друг на друга парней.
Много соперников, вздохнул я, почти по Пушкину:
То три соперника Руслана;
В душе несчастные таят
Любви и ненависти яд.
Соперники сели рядом по одну сторону стола, мрачно жуют салат. Думай не думай свадьба.
Танцевали соперники лихо. Я даже позавидовал. А когда узнал, что соперники, расстроился вдвойне.
Тебе повезло, старик, сказали соперники на прощание. Будь мужествен.
«Пусть бы сидели, подумал я. Парней и так не хватает».
Однако соперники на этот счет были другого мнения: галантно поцеловали руку невесте, поправили галстуки и, поощрительно кивнув присутствующим, удалились.
Лида все время качает головой. Не поймешь, сожалеет или завидует. История о том, как я искал Аду, на ходу обрастает забавными подробностями. В роли рассказчика папа.
На правах очевидца, замечает папа, и слушатели образуют вокруг него внушительное кольцо. В определенных местах папа говорит громче обычного. Это специально для меня. Аду папин рассказ не трогает. Искали все-таки ее.
Время идет, гости, как и положено гостям, уже забыли о цели своего прихода и сейчас рады возможности просто выпить и просто повеселиться.
У меня странное состояние. Начинается другая жизнь. До этого момента я жил ожиданием свадьбы. Теперь вот свадьба случилась. Уйдут гости. Мы останемся одни. Но в нашем уединении не будет тайны. Очевидность делает чувства обыденными.
Скучаешь? разгоряченная танцами сестра Лида устало падает на стул рядом со мной.
Моя настоящая жизнь, я сам, мои заботы, радости все в прошлом. Впереди новая жизнь. Грущу.
Правильно делаешь Радость без грусти не радость. Название одно. Хи-хи да ха-ха. Только ты по-доброму грусти, без злости. Иначе не положено.
Я так и делаю, машинально соглашаюсь я.
Сестра Лида неторопливо потягивает лимонад, без видимого интереса следит за танцующими, время от времени поглядывает на меня присматривается.
Я знаю эту привычку сестры Лиды разглядывать людей, угадывать их настроение.
Твист, между прочим.
Твист, киваю я.
Может, потанцуем, жених? Или уж цвет не тот стара?
Да нет, отчего же, в самый раз. Пойдем потанцуем.
Они постигают меня. Я постигаю их. Жаль, что ушли соперники. Танцуем твист.
Как складывалась моя жизнь? Обычно. Не выезжал. Не привлекался. Не имею. Стереотипные ответы, стереотипные краски. Воспитывался без отца. Военное и послевоенное детство.
Мать все решала за меня: должен кончить школу, затем поступить в институт, затем Я не очень противился, видимо, плохо представлял, что жизнь может складываться как-то иначе. Зримо во всех деяниях матери угадывался отец. Мать и не скрывала этого, все свои побуждения, поступки итожила одинаково: «Так хотел отец». Помимо отца был отчим, но я его не видел. История с отчимом была странной и недолговечной. Об отчиме я знаю лишь со слов матери. Мать отправляла меня на три смены в пионерский лагерь. И там, на перроне Ярославского вокзала, я услышал впервые это слово: отчим. Со мной советовались, мне предлагалось подумать, сказать: да или нет.
А когда я вернулся, ничего этого не потребовалось. В нашем доме осталась только французская зажигалка, которую по нечаянности забыл мой несостоявшийся отчим.
Потом я поступал в институт. На каждый экзамен мать провожала меня до дверей института. Я пробовал ее отговорить, мать противилась, она почему-то считала, что я обязательно окажусь в аудитории, окна которой выходят на улицу, и что я непременно буду выглядывать в это окно и смотреть на мать.
Полтора институтских года пролетели как один день. Зимой тяжело заболела мать. Кому-то надо было приносить деньги в дом. Институт отложил на потом. Выучился на краснодеревщика. Деньги солидные, от заказчиков отбоя нет, сами на дом заказы волокут. Мать ночами плакала. Жалела брошенный институт. Я успокаивал, говорил, что вернусь. Сам-то я в свои заверения верил слабо. Деньги давали чувство независимости, в том была немалая притягательная сила.
Зарабатывал я хорошо. Привык иметь деньги, тяготился, если их у меня не было. Мне уже казалось несуразным жить впроголодь. Я разучился делить деньги: это на сегодня, а эти впрок. У меня получалось все на сегодня. Жизнь не предвещала перемен. Я свыкся. В конце концов, не хуже других. Мать тоже свыклась, не причитала, не отговаривала. Я все реже вспоминал институт.
Однажды вернулся домой, обнаружил в почтовом ящике конверт. Удивился. Меня приглашали на вечер-встречу. Собирались выпускники пятьдесят шестого года. Стал вспоминать, откопал затерянные фотографии. Почувствовал, что рад письму. Все оставшиеся дни ноября жил ожиданием этой встречи. Вернулся с вечера потерянный, уязвленный. Перепад в настроении, перепад в мыслях. Моей судьбой были удивлены. Учителя поджимали губы, старались скрыть разочарование. Но стоило кому-то из них начать вспоминать, и разочарования прорывались. Я не был первым учеником, но я всегда был среди первых. Учителя не стеснялись в прогнозах, сомневались только в одном: где я проявлю себя? В физике, в математике, в живописи? Никто бы не удивился, узнав, что я стал писать, избрал путь журналиста. И все-таки диапазон воображения был ограничен. Столярный цех туда не попал.
Меня окружали не просто сверстники, одноклассники, меня окружали студенты, почти дипломники. Они смотрели на меня с испуганным удивлением, и в каждом взгляде я читал: «Посмотрите на него. У этого человека не сложилась жизнь». А что они вообще знали о сложившейся жизни? Кто их убедил, что, сидя в институтском гнезде, они назавтра непременно взлетят? Я не отстал от них, нет. У меня длиннее полоса разбега. Да, я просто дольше бежал по земле.
Но уже наутро я был в институте, хлопотал о восстановлении.
На факультете меня не признали. Четыре года солидный срок. Сменилось руководство. Кто-то защитился, кто-то уехал, кого-то перевели в другой институт. Мои доводы сочли несостоятельными, предложили сдать вступительные экзамены. Прошел и через это. Повторное уведомление: «Вы зачислены» мать извлекла из почтового ящика сама. Прочла и расплакалась. Когда я вернулся домой, застал мать сидящей за столом, на котором лежало все то же уведомление с сиреневыми разводами поплывших чернил.
В первый же день занятий я попал на прием к декану. Декан выслушал мою историю, перечитал уведомление. Сказал: «Силен!» Решительно опустился в кресло и написал приказ о моем восстановлении на втором курсе.
Хорошо помню свой диплом. Долго разглядывал грубое тиснение, никак не укладывались, не совмещались напряжение трех последних лет и эта микропапочка, и микровкладыш с перечислением «хор», «отл», «хор», «отл», «зачет».
Телефон разрывался, телефон не давал покоя. Звонили друзья: «Ну как?» Звонила мать: «Я достала роскошный торт». Звонили «Нет, нет, нет. Еще успеется, потом, после, может быть, завтра. А сейчас? Сейчас я поеду в школу. Я хочу узнать, как часто проводятся вечера-встречи выпускников».
Потом проектный институт, экспериментальная мастерская.
В институте меня сторонились. Я склонен к внезапным поступкам. У меня забавное прозвище Гипертоник. Никакого отношения к состоянию здоровья.
Наш шеф говорит афоризмами: «Если ваша идея прогрессивна, она всегда в меньшинстве. Мало предложить идею. Надо уметь создавать вокруг нее зону повышенного давления».
На одном из совещаний мое отсутствие было замечено и имело следующие комментарии: «Не вижу создателя зон повышенного давления, куда подевался наш Гипертоник?» Все засмеялись, сочли шутку удачной. Так появилось прозвище.
В жизни я считал себя человеком поднаторевшим, самостоятельным, и все-таки Вот именно, и все-таки Иннокентий Петрович Савенков сестру Лиду боится. Мой страх оправдан. С первых дней знакомства между нами установились какие-то небезразличные отношения, в обращении мы постоянно путаем «ты» и «вы». Сестра Лида вечно призывает меня в союзники. Она человек настроения. Быть союзником сестры Лиды значит подчиниться ее настроению. Я бунтую, я не соглашаюсь, а в ответ слышу злое: «Предатель».
Ты хорошо танцуешь, говорит сестра Лида. Теперь оркестр играет медленное танго. Почему ты отказываешься жить у нас?
Сомнение основа творчества. Я сомневаюсь.
Боишься?
Я скорчил гримасу.
Нам не страшен серый волк.
Меня боишься? уточняет сестра Лида.
Не вижу, но чувствую ее усмешку.
А вы, юноша, моралист!
Слово «юноша» меня коробит. Между нами разница в два года. Сестра Лида старше.
Не хочется вас стеснять И потом вы с папой вдвоем как-никак. А мать совсем одна.
Ада танцует с рыжим лейтенантом. Не то троюродный, не то двоюродный брат. Я смотрю на Аду, она оглядывается, ей хочется услышать наш разговор. От подобной догадки мне делается неловко. Я краснею. Сестра Лида замечает мое смущение. Истолковывает его по-своему
Итак, ты на пороге счастья. Но всякий порог только порог. В спешке можно споткнуться.
Совет умудренного жизнью?
Если хотите, да.
Кого же ты опекаешь: меня или сестру?
Сестра Лида испытующе посмотрела на меня.
Мы слишком заинтересованно разговариваем. На нас обращают внимание. Вызывающе засмеялась.
Я вдруг почувствовал, что танцую с женщиной. Какой-то неуловимый жест, движение и начинаешь замечать линию плеч, высокую шею, стараешься не думать, но все равно думаешь, что рукой касаешься спины.
Значит, поедете к маме?
Еще не решил.
Тесниться у мамы, вместо того чтобы жить нормально у нас. Где логика?
У вас еще не значит нормально. Разве не так?
Так, все так, уважаемый Росси. Вы на редкость проницательны. Господи, да что я, на самом деле! Решайте, как нравится. Вам жить.
Нам, соглашаюсь я.
Мелодия танго сходит на нет. Еще поворот, все!
Проводите меня на место. Я не хочу больше танцевать.
Нескончаемая череда участия! Незнакомые лица улыбаются мне, незнакомые голоса не скупятся на похвалу, незнакомые руки треплют по плечу, трогают за локоть, отчего моя неловкость лишь возрастает многократно, и как укор колкая реплика сестры Лиды:
Вы нравитесь женщинам. Поздравляю.
Не знаю, кому отвечать, а фраза едкая, засела в мозгу. Жду, когда череда улыбающихся лиц останется позади. Туда, к пустым стульям, как к острову спасения. Уединение минутно, говорю торопливо:
Не понимаю, почему вам так хочется разозлить меня именно сейчас и именно здесь.
Разозлить вас? сестра Лида смеется. Манера смеяться у Лиды нагловатая, броская.
Нет-нет, вылеты отменены. Дождь.
Что?
Семейная шутка. Наш телефон все время путают, спрашивают аэропорт. Обычно отвечаем: «Вылеты отменены. Дождь». Вы хотите вернуть билеты? Сестра Лида медленно опускается на стул. Как здесь душно! Я наговорила глупостей, забудьте этот бред.
Если вы настаиваете.
Оставьте высокопарный стиль: «Если вы настаиваете», «Как вам будет угодно». Ради бога, не становитесь в позу римского сенатора. У вас другая роль. Почему вы молчите?
Жду
Чего именно?
Когда вам надоест меня воспитывать.
Вот как? Недурно пущено. А впрочем, вы правы, жених. Я старая сварливая баба.
Этого я не говорил.
Да, соглашается сестра Лида. Не говорил, но подумал.
Сестра Лида печально улыбается:
Ты знаешь, жених, мне не следовало приходить на эту свадьбу. Чужая радость не греет. Хуже она забирает оставшееся тепло. Приходишь лишь для того, чтобы убедить себя: «Ты не одинока. Чем радостнее начало, тем тревожнее путь». Пустой номер. Твоего усердия не оценят. Все заняты собой. Никто не нуждается в проповедниках. Грехов достаточно, но никого они не тяготят Господи, как же здесь холодно! Скажи им, чтоб закрыли окно.
Я послушно поднялся, но она удержала меня, поднесла палец к губам:
Тс-с! Один совет. Поманила к себе и зашептала торопливо, обдавая лицо горячим дыханием: Во всем должно быть чувство меры. И в откровенности тоже Особенно с женщинами.
Я хотел что-то ответить, но не успел всех пригласили к столу.
Друзья мои, сказал папа. Жребий брошен. Рубикон перейден. Выпьем за мужчин.
* * *
Пропажу обнаружил старый Семен. Щемящее чувство тревоги больно толкнуло в бок. Он вздрогнул во сне, проснулся. Он был суеверен, этот старый цыган. «Шофер оказался несговорчивым, не к добру это». Бесшумно поднялся, старательно обошел разметавшегося во сне Лело, откинул полог Белесый рассвет завис над табором.
Туман стлался по земле, старик поежился.
Студить начинает, сказал он вслух, зачем-то посмотрел под ноги. В траве застряла недокуренная сигарета. Поднял. Судя по всему, бросили вот-вот, сигарета была еще сухой и теплой. Потер меж пальцев, табак послушно высыпался на ладонь
«Дымок», одобрительно пробурчал старик. В зубы ткнулся холодный мундштук трубки. Старик закурил.
«Кого же с конем послать? Дело не шутейное. Тимошку? Нет, Тимошку нельзя, горлом слаб. Руслана, а кто за лошадьми ходить будет? Руслан при деле, Лело еще мал. Значит, Антона. Этот что хошь продаст. Правда, в деньгах аккуратности нет. Больше некого, пусть едет. Дело рисковое, по нему как раз. Ну а деньги? Что ж деньги? Деньги стребуем».
Он подошел к загону со стороны поля. Ему не хотелось, чтобы конь увидел его. Старик раздвинул кустарник и обомлел: коня не было. Его не было ни в загоне, ни на старой стерне, он не пылил по дороге, его не было вообще.
Ушел, потерянно прохрипел старик и, обессилев, прислонился к дереву. Ушел!
Произносить заклинания не входило в привычку старика. Одного пинка оказалось достаточно, чтобы сторожа проснулись.
Храпите, сучье отродье! процедил старик сквозь зубы.
Тот, что был выше, вскочил сам, второго старик поднял за шиворот.
Ну, чего глаза вывалил! Убью, вошь непутевая!
Старик занес тяжелый кулак, но тут произошло непредвиденное: рука плетью рухнула вниз, старик покачнулся, обмяк и стал медленно сползать на землю.