Чай, не одинв степи-то? усмехаясь и намеренно произнося волжское слово «чай», спросил Аким Морев.
Один? Как одному? С чабанами бы связался.
С чабанихами и то лучше. Аннушка, она чтоне только садовод, но и чабаниха?
Эх, правда Дичи набьеми к ней. Представляете, Аким Петрович, входим, увешанные дичьюказарой, материком, чирками. Нет, чирков брать не будем А вот если бы удалось гуся, а то и парочку. Ловко бы. Или лебедя. Что? На Сарпинском и лебеди водятся. Представляете, пару лебедей вносим в дом.
Вот так жених, подшутил Аким Морев, но тут же поправился: Не я говорю. Что вы! Из хаты родственники кричат: «Вот так жених, Аннушка».
Хорошо бы, конечно, если бы так встретили. Да уж где нам, вдруг впервые откровенно произнес Иван Евдокимович.
Где? А таму Аннушки.
Академик долго и внимательно смотрел ему в лицо, не понимая, шутит он или говорит серьезно.
Что так смотрите? Хорошо, если сердце зовет Вон как за несколько дней посвежел. Лет этак на десяток моложе стал, заканчивая приготовления второго ружья, вымолвил Аким Морев.
Вы правы, глубоко передохнув, чуть погодя произнес Иван Евдокимович. Не знаю, как внешне, но душа омолодилась.
Федор Иванович знал, что в такие разговоры ему «встревать» нельзя, поэтому гнал Стрелу и сам даже подпрыгивал на сиденье, как бы весь летя вместе с машиной вперед, выкрикивал:
Стрелушка, дуй до гремящего боя. Такой огонь откроемахнешь.
Да-а. Только как дичь будем доставать? Озеро хотя и неглубокое, но ведь я в ботинках, Аким Петрович, в ботинках. Стало быть, следует дичь бить так, чтобы она попадала на берег.
А я для чего? возопил Федор Иванович. Разденусь, вроде дикаря, следить буду. Бейдостану.
Там камыш три метра вышины.
Достану, достану! с обидой возразил шофер.
Прошу извинения, сказал академик. Если вы уж такой заядлый охотник, вам, конечно, без дела на берегу не сидеть.
Вдали показалось Сарпинское озеро. Оно туманилось, словно было залито парным молоком. По берегам же чернели стены камышей.
Видите? Вода! воскликнул академик, подтверждая свою правоту в разговоре с пастухом. А онипусто. Лень пригнать сюда овецвот и пусто, и он, взяв ружье, осмотрел его. Хорошие ружья стали выпускать ижевцы. Да, ну что ж, попалим. Давно я не стрелял. Как, Аким Петрович, зуд-то охотничий? Зашевелился червячок?
Не червячок, а удав. Давайте-ка проверим патроны, посоветовал Аким Морев и, беря патроны, стал поодиночке трясти их около уха. Ничего. Дробь плотно лежит
Пока они проверяли патроны, шофер дал такой газ, что Стрела рванулась вперед с головокружительной быстротой, и вот она уже круто застопорила, остановилась на боковине озера, вздрагивая от перебоев мотора, а Федор Иванович шепотом, со страхом, будто перед ним неожиданно появился тигр, произнес:
Товарищи! Водички кот наплакал.
Ну, это, вероятно, только тутв начале озера. Пошел вперед, дрогнувшим голосом проговорил академик, неотрывно глядя на сухое, будто утрамбованное серое дно.
Машина сорвалась с места.
Но и дальше было то же самое, сизое, сухое дно, напоминавшее собою прибитую дождями золу, а по бокам высокий пересушенный камыш. Снизу еще тянутся зеленые побеги, а вышевсе посерело, заиндевело, будто в трескучие морозы и ни единой птицы Даже воробьи и те куда-то скрылись. Виднелись только следы лис и крупные отпечатки лап волка.
Страшно, промолвил академик, когда машина промчалась вдоль берега километров двадцать.
Пустыня, горестно подтвердил Аким Морев.
Да. Вот как язык-то пустыни наступает на Поволжье. Мы там, в Москве, спорим, прорабатываем, планируем, а тут? Ну что жбери левее, Федор Иванович В Разлом. Валяй прямо степью. Дорога скоро попадется, приказал Иван Евдокимович и чуть погодя добавил: Что ж, сайгака привезем Тоже не шутка. А? Аким Петрович!
Шутка лицелого козла на стол!
4
Я знаю, Иван Евдокимович, не беспокойтесь. На Разлом? Домчимся: мигнуть не успеететам будем Прямо и прямо, так уверенно говорил вначале шофер, особенно подчеркивая свое «не беспокойтесь». Так говорил он и час спустя, но уже менее уверенно произнося «не беспокойтесь», так утверждал и сейчас, но слова «не беспокойтесь» произносит уже с дрожью в голосе, добавляя: Разлом? Ге! Да я там был. Ге! Куропаточек кушал. Ге! Удивительно, в степи, в жару, аду кромешном, я бы сказал, а куропаточек тьма-тьмущая, особо на Докукинской балке.
На чьей? Докукинской? спросил Иван Евдокимович и потому не уловил тревоги в голосе шофера. Что за балка?
Докукинская? Это, слышь, какой-то чародей жил: нигде ни кустика, а он в балке дубы вырастил. И теперьлес шумит, деревья гнутся, а ночка темная была, неожиданно запел шофер.
Иван Евдокимович, подмигнув Акиму Мореву, проговорил:
Веселый парень Федор Иванович. С ним, вижу, не пропадешь.
Со мной? Ни в жисть.
А кругом стелились степизолотисто-рыжие, местами укрытые серебристым отцветшим ковылем. Он, словно приветствуя путников, махал миллиардами седых кудерек.
Шо за черт, вдруг вырвалось у шофера. Два часа едем, километров сто оторвали а в конце-то концов Может, Разлом перенесли на другое место или ту же Анату?
Только тут впервые Иван Евдокимович тревожно посмотрел на степь и проговорил:
Вы, голубчик, опять на Черные земли подались.
Это отчего? возразил шофер. Я-то уж знаю да перезнаю Черные земли.
А вот и не знаете: облик Сарпинских степей один, как, например, ваш, облик Черных земель другой, как, например, мой. Не перепутаешь же нас с вами, если знаешь. Постой-ка. Академик выбрался из машины, посмотрел во все стороны и с досадой произнес: Вы несетесь на Астрахань. Я вам сказал: «Бери левее», то есть на северо-запад На закат солнца. А вас потащило на юг.
На ветер, Иван Евдокимович, виновато запротестовал шофер. Вы сказали левее, а ветер дул оттуда, и я поехал на него. Ковыль кланяется мнену, я на его поклоны
На ветер? Надо же придумать. Да он тут в эту пору то и дело меняет направление. Разворачивайтесь и давайте резко на север. Кстати вовсе, конечно, не кстати солнышко закатывается. Держите на него Попадем на Анату, а оттуда свернем влевона Разлом.
Есть на солнышко, попадем на Анату, а потом влево, на Разлом! делая вид, что он вовсе не унывает, прокричал, разворачивая машину, Федор Иванович, а Иван Евдокимович раздраженно пробубнил:
Кстати некстати. Ночь застанет, и будем сидеть, как суслики у норы!
Аким Морев молчал: в данном случае он ничего путного посоветовать не мог, ему все время казалось, что едут правильно, а земли вокруг так много, что, вероятно, ее до сих пор никто не измерил.
«И, наверное, много ее ничейной. Лежит матушка-земля и лежит. Растут на ней травы, ну и пусть растут. Да, здесь будет край изобилия если если дать воду» так, думая о своем, он меньше всего обращал внимание на то, куда едут, как едут. Одно беспокоило его: они со времени выезда из Москвы путешествуют уже десятый день. Пора бы и в Приволжск. Ведь там известно, что академик и Аким Морев давным-давно покинули Москву. Вероятно, ждут и, пожалуй, тревожатся. Хотя что ж, Аким Морев перед выездом попросил у Муратова разрешение на такую поездку.
Не только одобряю, но и завидую, ответил тот.
И Аким Морев ко всему присматривается, а несколько часов тому назад, когда они пересекли пересохшее Сарпинское озеро и академик сказал: «Ваша область начинается», Аким Морев этому обрадовался так же, как радуется человек, преодолевший тяжелый путь и наконец-то очутившийся в родных местах. Он здесь не просто смотрел, наблюдал. Нет. Ему порою хотелось выбраться из машины, ковырнуть землю и попробовать определить ее пригодность, собрать в пучки сорта трав.
Подожди, говорил он сам себе. Тебя еще не выбрали. Ведь могут заголосовать. Вот это и удерживало, а такон на все посматривал уже хозяйским глазом, даже в уме планировал, какие совхозы можно было бы здесь развернуть, на этих вот рыжих, выжженных каленым солнцем степях. Спасибо Ивану Евдокимовичу Теперь хотя и кое-какое, но имею представление о Волге, о Черных землях, о степях. Хорошо. И тут же услышал голос шофера:
Стоп. Закупорка.
Машина фыркнула и замерла.
Что за закупорка? Ни к чему сейчас закупорка, и академик одновременно с шофером выбрался из машины.
Закупорка какая-то, товарищ академик, виновато вымолвил Федор Иванович, затем, подняв капот, начал ковыряться в моторе, говоря: Ах, беда! Клемма отвалилась.
Ну-ка! Ну-ка! Где? Академик заглянул под капот. Вы очки-то нам не втирайте. Клемма! Она на месте. Вы уж лучше прямо говорите, что стряслось?
Бензинчик выкапал. Бензинчик, произнес шофер так, словно сказал: «Праздничек завтра». Не зря мой дед абсолютно утверждает, что волы куда лучше: «Поесть захотели, пустил их на травку, отдохнули, покушали и пошел дальше». С чем я, конечно, товарищ академик, абсолютно не согласен. Потому что это, скажу вам, у деда абсолютный консерватизм, то есть даже царизм. Абсолютно.
Аким Морев тоже выбрался из машины и, услыхав последние слова Федора Ивановича, рассмеялся:
Вот так царизм! Значит, загораем? Что ж будем делать?
Да ну-у, протянул шофер. Чего делать? Найдем, что делать!
Ведь мы стоим где-то в стороне от тракта, перебил Аким Морев.
А вон. Шофер ткнул рукой по направлению к заросшей травами колее.
Здесь по главному тракту и то в кои-то веки проходит машина, а по этой дороге только наши прадеды ездили, и то на волах, пояснил академик.
В кой век, да ведь бывает? Нельзя терять надежды. А вон котлован, там должен быть колодец. Сбегаю. Федор Иванович, чтобы скрыться от стыда, со всех ног кинулся к котловану и вскоре вышел оттуда с такими сияющими глазами, точно откопал там бочку с бензином. Он нес охапку травы-колючки и кричал: Есть! Есть! Верно. Что верно, то абсолютно правильно. Заброшенный колодец, но на дне вода: булькнуло, когда туда комочек землицы кинул. Ну а раз вода естьжить можно. Я однажды три дня сидел в степимотор у меня забарахлил, так сидел без воды. Томаета. А теперь что жвода рядом.
Вы зачем пищу верблюдов тащите? Нас кормить, что ль, собираетесь? горестно шутя, спросил академик.
Костер. Знаете, как она пылает, вроде пороха.
Все утешение.
Айда все. Все за травой. Ночь-то длинна, посоветовал Федор Иванович. Ничего. Сейчас костер разведем сайгака поджарим. Я вам такой шашлык устроювек не едали. А чтобы остальное мясо не пропало, я его в колодец спущу: там холодно, и, быстро достав шнур, мешок с мясом, отвалив от козла полбока, он побежал к колодцу и снова вернулся, уже неся в ведерке воду. Давайте! Травы больше давайте, чтобы ночью не таскаться за ней
За несколько минут перед этим еще играли, переливаясь, краски в степи: мешались красные с голубыми, с белыми, янтарно-светлыми, а на ободках облаков горели отблески лучей, и казалось, там пылает расплавленная сталь: она колышется и будто бы отдает горячими парами. И вдруг все окуталось тьмой, а на низком сине-голубом небе замерцали крупные и яркие звезды.
Федор Иванович развел костер и принялся готовить мясо на шашлык, одновременно подкладывая в огонь траву. Подкладывал он экономнопо одному пучку, но тот вспыхивал молниеносно и какие-то секунды горел с треском, освещая вокруг степь, затем снова наступал полумрак, и опять от вспышки все освещалось красно-кровяным заревом.
Что вы так скупо с травой-то? Мало ли ее в котловане? ворчал академик, сам принимаясь разрезать мясо сайгака.
Зачем попусту палить? Кроме того, спалим, а потом, может, и котлован не найдем: тьма кромешная, абсолютно!
Я найду. Я не как некоторые шоферы. Эх, «абсолютно»! с упреком подчеркнул Иван Евдокимович последнее слово, кстати и некстати употребляемое Федором Ивановичем.
Но тот как будто и не слышал этого упрека. Он из-под кучи травы-колючки извлек несколько просмоленных корней, найденных им где-то. Возможно, что это корни когда-то росшего дуба или вяза. Во всяком случае, они весьма древние: почернели, покрылись той рябью, какая бывает на проржавленном железе. Предприимчивый мужик, ничего не скажешь.
В другое время Иван Евдокимович непременно занялся бы исследованием корней, а в данную минуту, глянув, как они вспыхнули, он был охвачен тем непонятным еще чувством, какое охватывает любого человека, смотрящего на пылающий костер. Академик считал, что эта непоборимая тяга к огню передана из поколения в поколение от наших предков, живших в пещерах: они достали огонь, внесли его в пещеры, и огонь стал служить им и как защита от зверя, и как тепло.
Возможно, что эта непоборимая тяга всегда и приковывала Ивана Евдокимовича к костру: он мог целыми ночами сидеть и смотреть, как огонь пожирает дрова, превращая тлеющие угли в причудливые сооружения.
И сейчас он смотрит, как вспыхнули корни, как они стали изгибаться, как накаляются, краснеют и вот уже развалились на кругляши, квадратики, вот уже образовалось какое-то причудливое сооружение в виде маленького городка. Городок рухнул и опять возникло что-то причудливое, пламенеющее, каждую секунду меняющееся.
Академик смотрит на костер, и перед ним проносится история человека. Она проносится перед ним совсем иначе, чем, например, перед инженером или геологом. Иван Евдокимович знает, что современной мотыге насчитывается тысяч пятьдесят лет, но ведь двеститриста тысяч лет тому назад люди в качестве мотыги употребляли камень; что ныне в Тибете в диком состоянии растет пшеница, но ведь она такой росла и миллионы лет тому назад, когда человек впервые познал ее зерно, но не мог еще проращивать его; что в современной Абхазии находят деревья груши, которым насчитывается не меньше тысячи лет, и явно видно: эти деревья когда-то были посажены человеком. Да. Да. Человек урывал от природы кусочки, порою даже чуточку овладевал ею, но она всегда господствовала над ним: обрушивалась на него свирепым гневом или неожиданно одаряла изобилием, что бывало редко.
Мысль овладеть силами природы жила в людях извечно. И они до какой-то степени сумели овладеть ими: «взнуздали» огонь, он дал пар, пар создал машину, бывшую мотыгу люди превратили в трактор, дикорастущую пшеницув культурные сорта. Но как медленно, как медленно люди продвигаются вперед: до сих пор в ряде стран, чтобы не умереть с голоду, они, засучив штаны, идут на клочок земли и поливают ее так же, как давным-давно поливали ее древние предки
И снова Иваном Евдокимовичем овладели те же мысли, которые не дали ему возможности заснуть в астраханской гостинице.
«Деревянные кинжальчики. Замахиваемся ими на злые силы природы, будто на Эльбрус. А Эльбрус стоит себе и стоит: все озера пересохли. Шуткаозеро длиною в тридцать километров, а на нем хоть в футбол играй: ни капли воды. Бессильны. До чего мы бессильны, с тоскою думал он. Так к чему же все наши трудишки? Мой дед Вениамин Павлович потратил всю свою жизнь на борьбу с засухой. Мой отец на то же потратил жизнь. Трачу я, мое поколение агрономов. К чему все это? Зачем?» И неожиданно что-то радостное забилось в его груди. Сначала ему даже непонятно было, откуда оно, почему, отчего? Но вот послышался голос, густой, наполненный ласковым смехом и слова: «Теперь-то все одно ко мне не миновать». Затем появились глаза: они как будто знают все, что творится на земле, даже то, что свершилось с академиком на теплоходе. А этот цветастый сарафан! Да что такое? Разве Иван Евдокимович впервые видит сарафан? Такие видел, что ахнешь. А этотскромный, легкий, с наплечьями. Оголены только руки. Они сильные, в крепком загаре, а кисти маленькие, с загрубевшими пальцами. Она все время прячет их и зря: академику как раз и нравятся такие пальцы, прикасавшиеся к земле. Уверяет, что вырастила сад на площадке в десять гектаров. Не в Курской или Воронежской области, а вот здесь-то, в полупустыне, при всеспаляющем зное, где днем невозможно босому ступить на землю: она накаляется до семидесяти градусов. В своей статье, недавно опубликованной в центральной газете, Иван Евдокимович утверждал, что для овладения полупустыней юго-востока (стало быть, в первую очередь Черных земель) нужно провести комплекс мероприятий: лесопосадки, которые будут барьером для морских ветров среднеазиатской пустыни; заполнение водою Волги, Дона, озер, лиманов, что вместе с искусственными морями будет увлажнять злое дыхание пустыни. Вот каклеса и вода. А тут Анна, простая колхозница, вместе со своими подругами вырастила сад. Может быть? Да нет, она не такая, чтобы хвастать, тем более лгать.