Особенно часто муж бывал в Англии; говорил о чувстве какого-то родства с тамошними пейзажами, с архитектурой ее городов, английской готикой, «с самим туманом». Говорил, как наслаждается там легкой тяжестью дыхания. Сразу же по приезде туда он испытывает это как тяжесть страсти. Эта восторженная тяжесть дыхания теснит ему грудь при взгляде на соборы, на их огромные и грузные каменные массивы, горные кряжи из грубо отесанных камней и их неожиданно тонкие трогательные башенки, которые, как антенны, нет, скорее как сосульки, устремлены в небо.
Давай, бодро говорил он, довольный своим красноречием, давай, Ольга, я как-нибудь устрою, и ты поедешь со мной? Хочешь?
Конечно, хочу!.. Но как же мои больные? вздыхала Ольга Николаевна и, подумав, отказывалась.
В одну из заграничных поездок он возглавлял небольшую делегацию. Вероятно, так много было хлопот, что прислал лишь коротенькое письмецо, и долго от него не было других вестей.
Затем пришла неясная, настораживающая своею холодностью открытка. Все заглохло.
Ольга Николаевна заволновалась, стала слать ему вослед послание за посланием, по однажды случайно узнала, что Анатолий Вильямииович уже вернулся со своей группой в Ленинград. И тут она заставила себя замереть, умолкнуть.
Через полгода она увидела фамилию Тарлова в научном журнале. Статья его была написана в соавторстве с какой-то незнакомой Ольге Николаевне сотрудницей. Однако и без этого давно уже она поняласлучилось то, что и должно было произойти
Что было еще? Бывали порой такие вечера, когда Ольга Николаевна вдруг чувствовала в себе бунтовщицу, не желающую больше думать о работе, сидеть возле лампы за письменным столом, писать о своих наблюдениях и обследованиях, страстно и как-то сосуще хотелось оказаться в шумной компании, танцевать, кокетничать, привлекать внимание, наконец, пить вино. Но чаще всего такой компании вовремя не оказывалось; если же после целого часа телефонных разговоров с одними, с другими знакомыми ее приглашали куда-нибудь в гостиуже не хотелось. В редких случаях, когда она все же к кому-нибудь выбиралась, вечер ее томил, она скучала, вспоминала свой дом, называла себя дикаркой и ускользала одна. Как-то раз в гостях она познакомилась с Альбертом Семеновичем; он танцевал с нею, потом попросил приехать на консультацию.
Альберт Семенович появился в безрадостный период ее жизни и радости не принес
Но сейчас ей не думалось ни о Тарлове, ни об Альберте Семеновиче.
Какая-то случайная фраза Людмилы Ивановны, уже забытая, и вот подступает затаенное и давнее желаниевидеть рядом лицо ребенка. Жажда материнства мучительнее любой другой жажды, но это мучение сегодня даже приятноможет быть, потому, что так хорош был день, проведенный с матерью.
Приятно и грустно воспоминание об Алеше. Маленькой Ольге было восемь, когда он, «послевоенный», родился. Сколько лет прошло с тех пор, но и теперь его облик ей представился ясным и живым, вызывающим нежность. Алеша жил всего два года и как будто все это время улыбалсяона не помнит, чтобы он хоть раз заплакал или закапризничал. Товарищ отца подарил детям толстолапого ушастого щенкаи много месяцев, краткий миг бытия, отцовский дом весело наполняли детские возгласы и собачий лай. Отец тогда уже болел, но не раздражался, не ругал. Он тихо лежал в постели и следил за их играми. И однажды, наблюдая за детьми, он сказал Татьяне Федоровне, что из Ольги вырастет хорошая мать.
Ольга Николаевна никогда не слышала, чтобы так бывало с детьми, но жизнерадостный Алеша как-то сумел пробудить у нее удивительно раннее чувство материнстваи особенно материнский страх.
Может, потому, что мать была большую часть времени на работе, отец лежал беспомощный, а пожилая соседка заглядывала к ним раз в день, Ольга часто пугалась, стоило только Алеше умолкнуть или куда-нибудь спрятаться. И много лет спустя, вспоминая о смерти брата от случайной инфекции во время отъезда Татьяны Федоровны в командировку, Ольга Николаевна поражалась своим пророческим чувствам.
С Тарловым у Ольги Николаевны детей не было, и она от этого втайне страдала. Ей все хотелось, чтобы у нее родился сын, похожий на Алешу, хотя на самом деле такая похожесть вызвала бы новые страхи. Когда она пыталась успокоить себя, то думала: «Потому и нет никого, чтобы дольше помнить о брате. Ему станет слишком одиноко лежать, когда ты родишь».
Но сегодня мысли об Алеше не вызывали у нее таких рассуждений. Он словно отпускал ее от себя. Он разрешал ей без него, как сегодня, радоваться дню в лесу, и прогулке с Татьяной Федоровной, и гостье, и назойливости Альпы, и ощущению упругости во всем теле, сладости движений.
Все Ольге Николаевне было сегодня сладкимгубы, когда она говорила, скольжение руки по собачьей шерсти, сырой запах весны И даже сейчас, в ванне, Ольга Николаевна ногами почувствовала, какая сладкая вода, и улыбнулась: как хорошо быть все еще молодой!..
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
В Москве отцветала черемуха, зацветала сирень. Медведев глядел в окно, ничего не видел со своей койки, кроме краешка неба, и безрадостно вспоминал о белых цветах одесской акации.
Его койка представляла собой столь же продуманный механизм, как рулевое устройство вертолета, позволяя придавать телу любое необходимое положение и выполнять все упражнения лечебной физкультуры. Из девяти коек палаты таких было только две: другим они не требовались.
Медведев лежал у стены, противоположной входу. Ближайшим соседом его был пенсионер дядя Петя, бывший работник Мосгаза, попавший сюда по поводу грыжичеловек молчаливый, тихий и как будто сконфуженный тем, что после легкой операции маячит перед глазами такого страдальца, как Медведев. За дядей Петей виднелось восковое лицо Антона, водителя автобуса. Его привезли сюда после сильного желудочного кровотечения. Антон ждал операции, а пока, морщась, ел слизистые супы и кисели, которыми чуть не с ложечки кормила его женаженщина приветливая со всеми так, словно от сочувствия окружающих зависело выздоровление ее мужа. Она чуть не плакала, если больные заводили между собой разговор об умерших знакомых. При ней такие разговоры быстро прекратились.
Дальше лежал дядя Ваня, о котором никто ничего не знал, поскольку на все вопросы он отвечал загадками. Быть может, за это или за что-то для других неуловимое его недолюбливал соседКонстантин Михайлович, директор автобазы из подмосковного города Жуковского. Директора иногда навещали шоферы. Им трудно было приглушать свои громкие голоса, и потому Константин Михайлович, осторожно ступая забинтованными ногами и опираясь на трость, уводил их в коридор. Медведев провожал здоровые спины его посетителей взглядом зависти. Константин Михайлович возвращался потом усталыйу него было варикозное расширение вени долго лежал, глядя в потолок; его томила проблема: оперироватьсяне оперироваться.
Тот же вопрос, но еще острей мучил лежащего по другую сторону двери Дедабывшего врача, восьмидесятилетнего старика в очках, с бритой головой, с огромными ушами и тонкой слабой шеей. Неизвестно, кто из больных назвал его немцем, и так за ним и осталось: Дед и Немец. Он любил размышлять вслух, обращаясь сразу ко всем и произнося различные сентенции. Из-за непроходимости кишечника он пил только соки и кефир, ему переливали кровь, вливали глюкозу. «Мне бы только окрепнуть для операции, повторял он. Немцы говорят: гольд ферлассеннихт ферлассен, мут ферлассеналлес ферлассен, деньги потерятьничего не потерять, бодрость потерятьвсе потерять». По утрам слышалось щелканье хрящейэто он сгибал и разгибал руки. Затем подтягивался за спинку кровати, скашивая глаза на соседнюю койку.
Там лежал в полузабытьи молодой крановщик Анатолийего привезли прямо со строительства и тотчас отправили на операционный стол, где удалили две трети желудка. Два дня он не приходил в сознание; сестры его жалели и на него заглядывались: он был смуглолиц, чернобров, с женственной копной черных волос. Его плечи, казалось, говорили о богатырском здоровье.
Когда восьмидесятилетний Дед, глядя на него, уныло замедлял свои упражнения, старика подбадривал Слава«профессор палаты» и «больной по профессии». Это был непоседливый, разговорчивый и несчастный парень, уже лет десять кочующий из больницы в больницу с распадающейся поджелудочной железой.
Ты, Дед, на него не гляди. Он водку пил, а ты соки. Хочешь, угощу стаканчиком сливового? и, прижав одной рукой постоянно ноющий левый бок, другой протягивал ему наполненный стакан. Дед пил, кивал и принимался за газету «Советский спорт».
Рядом со Славой лежал еще один больнойБеспалов, обладатель такой же койки, как у Медведева, и, значит, брат Олега Николаевича по несчастью. Спинной мозг был поврежден у обоих, но у Беспалова еще сильнее, опаснее Обитатели палаты обращались к обоим по фамилии: Беспалов, Медведев.
Сходство беды сначала препятствовало знакомству Беспалова и Медведева гораздо больше, чем лежачее положение и расстояние между койками. Смотреть друг на друга им было тягостнословно рассматривать себя, искалеченного, в зеркале.
Первое внимание к Беспалову пробудили у Медведева приходы его жены. Жена Беспаловаженщина лет тридцати, вся сухая и какая-то остроугольная, с очень зато правильными чертами лица, с большими и неподвижными, как у слепой, глазами, с маленьким недобрым ртом. Когда она приходила, он упирался локтями в постель, отрывал голову от подушки и тянулся к ее щеке губами. Он немного походил на Маяковскогострижкой, носом, резкой вертикальной чертой на лбу и особенно горячим взглядом исподлобья. Эта голова вскоре падала и слушала, как жена жалуется на долгую дорогу из Черноголовки, очень ее утомившую, на сотрудников какой-то лаборатории, очень ее раздражающих Жена говорила беспорядочно, как-то небрежно. Глаза у Беспалова влажнели, и он начинал смотреть в стену. Однако, боясь, что жена сейчас начнет прощаться, снова взглядывал на нее. С каждым их прощанием становилось яснее, что конец этих встреч близок.
Однажды в палату вошел Иван Иванович Вялов и огляделся. Был послеобеденный час, все больные находились на местах. Даже Слава, который не любил лежать в постели, на этот раз прилег, поглаживал живот и морщился.
Главный врач подошел к койке Беспалова.
Ваша жена уже ушла? спросил он. Только что была у меня. Мне надо было задать ей один вопрос о препаратах, которые испытываются в Черноголовке. Забыл спросить.
Она сюда не приходила, отвечал Беспалов и побелел до кончика носа.
Придет. Я только что подписал ваш бюллетень. Она хотела получить за вас по доверенности
Это и был конец.
Через какое-то время из Черноголовки приехал один из сотрудников Беспалова и привез новость, что жена больного подает на развод.
Через час Беспалов отказался от лечебных упражнений. Он вытянул руки вдоль тела, закрыл глаза и сказал Ольге Николаевне:
Какая-то бессмыслица. Этим меня не поднять. Да и ни к чему.
Ольга Николаевна стала настаивать:
Поймите, что для вашего организма опасен даже один день бездействия, апатии, лени. Зато каждое движениевыстрел по болезни.
Поперечная морщина на лбу больного стала резче:
Тогда считайте, что я отстрелялся.
Но вы снова начала Ольга Николаевна.
Здесь вмешался Медведев:
Оставьте его в покое, доктор, с бешенством неуправляемого произнес он. У него сегодня особое событие. Вы слышите меня? Я вам говорю. Вы хоть и врач, но должны бы понимать
Врач не спеша обернулась, неодобрительно посмотрела на Медведева, обвела взглядом палату, которая смотрела на нее во все глаза, и резко приказала Беспалову сделать движение головой и рукой. При этом она потрогала его ноги, оценивая что-то.
Больной неизвестно почему ее послушался. Палата пошевелилась. Даже Медведев поймал себя на том, что повторяет в уме все движения Беспалова.
Ольга Николаевна, конечно, почувствовала это.
Сейчас придет методист, взглянув на Медведева, сказала она, займется вами тоже. А пока сами
2
Ну и темперамент у вас, больной, говорила она ему на другой день, подразумевая под «темпераментом», конечно, кое-что иное. У меня свой метод, я от него не отступаю. Какие бы события ни происходили в жизни Беспалова, в вашей жизни или любого другого пациента, требования мои должны оставаться неизменными. Только тогда будет нужный результат.
Медведев слушал ее хмуро, как слушал в рейсе капитан-директора.
Разве я требую от кого-нибудь невозможного? В будничных условиях трудно определить скрытые в человеке силы. Вы говорите, что десять часов непрерывных упражненийэто свыше человеческих сил? Вы, китобои, целые месяцы работаете круглосуточно в две смены! Так что человеческий потолок, как ни странно, трудно измерить. Чем сложнее ситуация, тем он оказывается выше. Виктор Петрович нарассказывал мне о вас чудес, за примером ходить не надо.
Она чуть улыбнулась, вспомнив, очевидно, рассказы брата.
Медведев слушал ее плохо, пропуская слова и целые фразы. Он смотрел, как она говорит, как изгибаются уголки ее губ, он видел след тонкого колечка на ее пальцесняла перед массажем.
Эта врачиха невыносимо напоминала Олегу Николаевичу, что еще недавно и в нем была такая же, как у нее, свежесть и крепость и что глядел он вокруг таким же взглядом человека, у которого есть свои трудности, но он через них перевалит. Кто Медведев теперь? Зачем рядом с ним сидит женщина? Теперь, когда со старой жизнью было покончено навсегда, начиналась вторая, достойная называться «существованием» и даже «прозябанием», и потому хотелось, чтобы дали другого лечащего врача, лучше всего мужчину, особенно если тот старый, лысеющий, с коротким дыханием, с носом алкоголика Пусть бы он мерил пульс И Медведев раздраженно убирал свою руку, как только врач ее отпускала.
Да и как врач она с первого дня вызвала у него сомнения. Не перехвалил ли ее любящий брат? Действительно ли всемогуща эта женщина? Сидит она рядом с ним, потому что над ней довлеет обещание брату, но нет ей, в сущности, дела до чужой судьбы, а думает она о том, как после утомительной возни в больнице сохранить к вечеру остатки утренней или хотя бы дневной свежести кожи, гладкости лица и поспеть на свидание, о котором еще нужно договориться по телефону. Медведев представлял, с кем, куда и как она направитсяему рисовалось что-то по-московски бородатое, широкоплечее и тонконогое, и тени столиков за окном с фигурами, обращенными друг к другу, и бегущие за стеклом машины улицы, и какие-то книжные полки, и долгие разговоры, все более замирающие, перебиваемые паузой, и потом что-то скучное, привычное, безрадостное, но властное, чему подчиняется женщина
Нет, рядом с его койкой ей не место. Вот если бы она была маститой сорокапятилетней врачихой, горбоносой, как ее брат, похожей на большую, важную, отяжелевшую птицу Такому доктору он, пожалуй бы, доверился
Когда Виктор Петрович, закончив московские дела, пришел с ним проститься, то сказал:
Скоро встанешь и пойдешь. Сначала пойдешь с корсетом, с пластинками на ногах, чтобы колени не подгибалиськрепящий аппарат называется С палочкой
Пойду? У меня ноги не свои.
Виктор Петрович стал говорить о нервных клетках мозга, нервных проводниках, замене одних рефлексов другими, произнес термины «регенерация», «реституция», «компенсация».
Медведев прищурился.
Ты с сестройвы обаводите меня за нос. Поддерживаете дух. «Психотерапия» называется. Покорно благодарю.
Дверь в палату была открыта. Мимо нее, медленно влачась по коридору, не сгибая колен, с одним костылем в руке прошел какой-то больной. Тапочки на его ногах шаркали по линолеуму.
На твоем месте лежал один, как ты, по фамилии Позолотин. Выписался. А вот тебе, сказал Виктор Петрович, пример из другой палаты. Он кивнул в сторону коридора.
Олег Николаевич погрузился в размышления.
Ходить или лежать? проговорил он. И это все?
Летать конечно Виктор Петрович потупился.
Хотя бы ездить. Я перед рейсом стал мечтать о машине. Думал, возвращуськуплю
Вот и прекрасно! Есть же машины с ручным управлением. Будешь ездить! Виктор Петрович бодро поднял голову, и его подбородок выдвинулся вперед. Посоветуюсь с Ольгой, поговорю с корешами Есть идея.
Какая?
Потом. Многое, Медведич, в твоих руках.
Вот именно. Теперь только в руках
3
Друг уехал. Время шло. В палате все чаще держали окна открытымии в них, как шар, вкатывался воздух буйного июня, насыщенного листвой, свежестью, соками. В городской природе, как и в сельской, многое запоздало из-за майских холодов, но теперь развернулось и расцвело. А тело, как губка, впитывало это буйство, нобессильноене могло им обогатиться. Еще не было жары и духоты, и другие больныене Медведев и Беспаловоживали от этого неистовства деревьев за больничными стенами.