Думая, что я обижен последними строками, он выпрямляется, готовясь дать вежливый отпор. За стеклом, на уровне его плеча, я вижу тисненный золотом корешок «Свода законов», неизвестно как и для чего сюда попавшего.
Ты написал «бывший», а разве тебя уже приняли? спрашиваю я.
Не ожидая такого вопроса, он смущается.
Да ведь как же, я стремлюсь по идее!
Ну, раз по идее, так это хорошо!
Я отдаю за петуха деньги. Он идет со мной в сени и останавливает меня у порога.
Ты послушай-ка, Павлович, при бабе я не хотел, а сейчас скажу. Истинный господь, невмоготу! Почитай, и так последний. Я же передовая сила революционной деревни. В семнадцатом с красной нашивкой на рукаве ходил. Ты уж, в случае чего, закинь словечко. А если надо, давай насчет отца-то зачеркаю. Только я к нему больше не пойду. Оскорбительно мне это.
Глава девятая
Отец вставляет в избе вторые рамы. На месте разбитых стекол приколачивает дощечки. Дыры в полу затыкает и к воротам приделывает толстую задвижку. Теперь звуки внешнего мира не проникают к нему. Он смотрит из своего убежища, как из платоновской пещеры, видит только подобие вещей и фактов.
Утром его будит петух. При свете коптилки он разогревает самовар, садится на лавку и прислушивается ко всем шорохам дома. Шуршат под ногами петуха стружки. Рядом с ним на лавке мурлычет кошка.
К концу дня он долго роется в бумагах, что-то пишет в книжке, прячет ее и снова принимается за работу.
Увидав меня, кладет скобель, сгребает стружки в кучку и идет к столу.
Ночью что-то стучало. Думал, корова. Вышел нет, корова стоит спокойно.
Начинает рассказывать мне о своих ночных страхах. Обрывает рассказ и с минуту сидит, задумавшись.
Понятно, и тут иносказание. Когда бы ни созданы небесные светила, да созданы богом.
Хорошо! Но как же без солнца могла происходить смена дня и ночи?
Помолчав и не ответив на мой вопрос, он принимается растирать грудь.
В эти дни что-то грудь болит. Вот сейчас и работать не могу.
А ты полежи. Я за тебя сделаю. У нас сегодня отдых. Хочешь, принесем дров, растопим маленькую печку, картошки сварим?
Не дожидаясь ответа, я несу охапку только что расколотых поленьев и затапливаю печку. Изба наполняется веселым гудением и треском. Рыжий отсвет пламени пляшет на сером полу.
Я мою в красноармейском котелке картошку, наполняю котелок чистой водой и ставлю в самое пекло. Пламя охватывает черную жесть со всех сторон, заглядывает внутрь котелка, шипит.
Что делать-то?
Алешке, председателю. Больно просит. Кадочку-то надо сделать.
Хорошо. Я буду делать. Ляг, отдохни. А то возьми книжку, почитай! И я послушаю. Только не вчерашнюю.
Он добреет. Достает из шкапа «Актар-бея» и садится за стол.
Хорошо. Эту почитаем?
Хорошо-хорошо!
С глазами, полными смеха, я беру топор, подхожу к звонкой куче досок и опускаюсь на коленки. Вдруг он отодвигает книжку и снимает очки.
Устал?
Да, устал.
Начинает перечислять, что у него устает. Оказывается все. Даже шея.
Я угадываю его смятение.
Тебе надо успокоиться, отец.
Я давно спокоен. Мне теперь ничего не страшно. Жизнь моя явственно гаснет.
Говорит о том, что никогда не вернуть прежней остроты чувствам, прежней силы мускулам. Так, один древний хотел быть вечно молодым и сильным, как греческие боги, и за это был наказан.
Что мне нужно? задает он как бы сам себе вопрос. Заботы у меня нет. Приятелей нет. Семьи тоже нет. И никому до меня дела нет.
Он жалуется мне. Переходит на шепот. Касается рукой моего плеча.
Что-то покойница матка твоя стала сниться. И в доме все стучит, гремит.
Ты много думаешь. Надо чаще на людях бывать.
Весь сжавшись и смотря на меня с отчаянием, он шепчет:
Это не конь. Это огненная колесница. Она сожжет, спалит все. Ничего не оставит!
Ты на льдине, подсказываю я.
Да-да, на льдине. Как челюскинцы. Нет, хуже! Эта льдинка расколется, некому вытащить будет!
Так что же теперь делать, отец?
Насторожившись, темная и тихая изба сжимает нас своими углами, как мягкими ладонями. Черный потолок опускается ниже. Громадная печь движется к нам. На полу, на лавках, в ворохах стружек копошится невидимая жизнь. С полатей, из-под печки смотрят невидимые глаза, прислушиваются невидимые уши. Прадед Артемий через столетие протягивает жилистые руки. Дед Федор, высокий, негнущийся, как столб, хмурит седые брови. Их братья, их дяди, их приятели отовсюду выставляют бороды и слушают нас.
Но мой вопрос остается без ответа.
Вечером к нам наверх, как всегда, собираются посидеть. И совсем неожиданно дверь открывает Петрович.
Мир беседе вашей!
Запах мятных капель, доброе лицо Петровича, его такой знакомый кудрявый полушубок вносят в наш кружок уютную простоту и милую недоговоренность.
Звал? шепчет он мне.
Звал.
На полминуты отводит глаза.
Что же, Павлович, начнем?
Все сдвигаются к нам. Длинный Тюкавин садится на пол и приваливается спиной к лавке. Над столом торчит одна его голова. Остальные сидят вокруг стола на скамейках.
Петрович постукивает зеркальной крышкой табакерки. Тюкавин гладит широкую бороду. Алешка толкает меня локтем: «В азарт вошли!» Он и сам смотрит веселее. (В последние дни ходил хмурый, досталось на отчетном собрании.)
Много радости в шелесте страниц еще не разрезанной хорошей книги. Без волнения невозможно ощущать ее тяжесть и холодок бумаги. Я люблю помучить слушателей ожиданием. Не спеша перелистываю книгу, рассматриваю гравюры и дышу, не могу надышаться запахами свежих красок и пространства. Она прошла бесчисленное множество полей и перелесков, вокзалов, городов, селений. Под звон колокольчика лежала не на одной почтовой телеге, и вот теперь светится за столом и собирает улыбки.
Ну, брат, будет ломаться-то! Читай! ворчит Тюкавин.
Сегодня у меня нет желания томить слушателей. Тут действует другая причина, о которой догадывается один Петрович. Он поворачивается к темному окну и с минуту сидит неподвижно. Слышны переборы гармоники и песня ребят. (Узнаю голос брата.)
Я разрезаю книгу и провожу по странице ладонью. Слышится как бы тихий шепот бумаги.
В это время на крыльце кто-то гремит сапогами. Петрович настораживается, но сразу смекает: не может он так сильно стучать сапогами.
Дверь широко раскрывается, и важно, не спеша в избу шагает Манос.
Добрый вечер! говорит он и, подобрав полы плаща, садится на лавку.
Я начинаю читать. Перед нами красный партизанский отряд, окруженный белогвардейцами. С первой же главы все захвачены книгой. Петрович смотрит на меня во все глаза. Он не смеет пошевелиться, передвинуть уставший локоть. Табакерка торчит в левой руке открытой. (Вот когда дорвался!) Даже Манос придвигается к столу и перестает тянуться.
Белыми крыльями ложатся одна на другую страницы. Проходит полчаса, час
Внизу хлопает дверь. Щелкает задвижка. Не отклоняясь от книги, я замолкаю. В огороде слышится кашель. Шуршит лист рябины. Проходит минута. Вторая. Все напряженно ждем.
1935
Анна из деревни Грехи
Глава первая
По утрам Никита подходил к сараю соседа и тихонько стучал в ворота:
Дядя Трофим, пошли!
Сегодня в ворота до половины высунулась незнакомая девушка в белой рубахе, смуглая, глазастая и с головы до ног осмотрела Никиту. Никита был невиден корпусом, узкоплеч, немного коряв, на верхней губе у него топорщились редкие светлые усы. Костюм его напоминал те отдаленные времена, когда люди возвращались в родные края, пропахши порохом. Сыромятный ремень стягивал живот Никиты. В широких грудных карманах гимнастерки лежали памятные книжки, несколько карандашей, сложенный желтый метр и карманные часы.
Девушка сощурила глаза и улыбнулась. Конечно, она не слыхала грохота гражданской войны и никогда не носила гимнастерки.
На покос бужу, пояснил немного растерянный Никита и, помолчав, спросил: Ты чья будешь?
Теперь ваша.
Никита безмолвно пошевелил губами и осмотрелся. Поля лежали в туманах. Гумна на пригорке толпились в розовом пламени. На темной, примятой его ногами траве медленно выпрямлялись желтые цветы. Трава дымилась. Становилось свежо.
Странное дело Никита чувствовал себя смущенным.
Скоро солнце взойдет, сказала девушка, зябко поежившись.
Значит, сегодня помогать придешь? улыбнулся Никита и, хлопая широкими голенищами, пошел от повети.
Ему казалось, что острый, насмешливый взгляд преследует его. Обернулся. Дверь чернела пустым безмолвным прямоугольником.
«Шельма», подумал он и невольно представил себе, как Егор ласкает молодую жену.
Он сел у часовни на канаве и в ожидании, пока все соберутся, достал свою памятную книжку. Он перебирал страницы, сдувал с них соринки, взвешивал книжку на руке.
Книжка была тяжела. Корочки ее блестели, как лакированные. Учет работы и людей, наряды. Каждая цифра, каждый значок были полны для Никиты сигналов к действию. Какая-нибудь «птичка» или крестик в уголке страницы перебрасывали его к черным развороченным полосам, где тракторист сломал стойки, к логу около кузницы, потравленному конями. И он начинал слышать запахи обнаженной земли, видеть красные головки клевера, втоптанные широкими копытами. Книжка хранила всю житейскую мудрость Никиты, накопленную им за два года работы в бригаде. Здесь были отделы: «Выступления ораторов и отчасти краткая запись произнесенных речей», «Фактические выписки из Нового Устава и из газет», «Отчасти сокращенная политграмота», «Объяснитель непонятных слов и всяких плоскостей жизни».
И, наконец, был отдел, к которому прибегал Никита очень редко, «Обращение к власти в категорической форме».
Он положил книжку в карман и достал часы. Было ровно три. За гумнами ворочалось огромное солнце. Потом, как бы оборвав путы, солнце выглянуло, и все вокруг задрожало. В овраге стремительно заметались тени. Над побелевшими ржаными склонами ветер золотой метелью поднял цветочную пыль. Земля задышала теплом и радостью. Повеяло сытым ароматом ржи и меда.
Никиту ослепило. Он приставил руку к глазам, глянул на розовые капельки в пыли, на загоревшийся стебель вдовца-репея при дороге, улыбнулся, набрал в грудь воздуха и выпрямился навстречу тетке Татьяне.
Здорово.
С погожим днем тебя, Никита Михайлович.
На пожне ждут прихода молодой. Никто не знает, откуда она. Парень ходил в лес на подвесную дорогу и вот привел ее. От этого все немножко напряжены. Что принесет она в бригаду?
Женщины перешептываются, посматривают в сторону деревни.
Матрене отдых
Неизвестно. Может быть, расстрел в самое сердце.
Молчание. Хрустит трава. Кто-то вздыхает. У Никиты болит сердце. Он хочет поговорить с Трофимом о сыне, о невестке, но Трофим мрачен.
Дядя Трофим!
Трофим быстро обертывается, и у Никиты пропадает смелость.
К обеду вон до той березы надо скосить.
Оба смотрят на березу. Она стоит в середине пожни, обезображенная лыкодерами, пестрая, как верстовой столб.
Ночью, придя от соседа, Трофим полез на поветь. Там, где он всегда спал, сидела рослая девушка в белом и заплетала себе косу. Коса у нее была длинная, тяжелая. Егор лежал на сене, закинув за голову руки. Широкоплечий, длинный, с сильными ногами. Под боком у него красные помочи, желтые ботинки, желтая сатиновая рубаха. В сарае пахло дымом дорогих папирос.
Делитесь взаимоотношением, отец.
Трофим молчал.
Девушка быстро поднялась, достала из узла белую рубаху; улыбнувшись, протянула ему.
Трофим глянул на нее и не улыбнулся, а только шевельнул губами. Рубаха была новая, тонкая, должно быть, дорогая. Она приятно шуршала в руке невестки. Густой ряд пуговиц блестел заманчиво и важно. Трофим взял рубаху, стал спускаться по лестнице и все думал о том, ладно ли сделал. Не решив, положил рубаху в шкаф и полез на полати.
«Слопает, заключил он. Обязательно слопает. Больно остры у нее глаза»
И осталась у него на душе от этой ночи какая-то муть.
Сегодня пришел будить, а тебя и след простыл, говорит Никита.
Холодно. На полатях спал.
Солнышко высоко. В воздухе носятся белые лучистые пушинки. Появляются овода.
Не сказался?
Нет. Взял да привел.
Никита вспоминает бойкие глаза девушки, ее улыбку, рассыпавшиеся по плечам волосы и снова чувствует смятение. «Что такое? мелькает в мозгу Никиты, я совсем не о том думаю» Он хочет представить себе эту девушку там, у себя на родине, в колхозе, на работе и видит, как она, смеясь, запахивает полотном рубашки открытую грудь. Рассерженный, Никита отходит на свое место и взмахивает косой. Трава, не успевая падать, ложится влево от него тугими смятыми рядами. Она пахнет водой и черной смородиной.
«Надо спросить, как ее звать, из какой она деревни, а там все выяснится», думает Никита.
Молодые пришли не из кустов, как их ждали, а от реки. Но их сразу все заметили и притихли. Они шли рука об руку, по колено в траве, оба нарядные и веселые. Из грудного кармана Егоровой рубахи свисала цепка от часов, на конце которой болтался значок ворошиловского стрелка. В правой руке у него были цветы. Он размахивал ими, подносил к лицу, нюхал, хлестал себя по коленям. Молодая издали рассматривала бригаду. На голове у нее был белый платок. В правой руке она держала зеленую кофту.
Когда они подошли ближе, все увидели, что Егор в сапогах с калошами, а молодая босиком.
Здравствуйте! бойко произнесла молодая и всем поклонилась.
Как звать-то? торопливо спросил у молодой Никита.
Увидев знакомое лицо, она быстро подошла к бригадиру, достала из-за пазухи какую-то бумажку и подала ему.
Потом сразу отвернулась и стала знакомиться с женщинами.
Анисья? Так я и буду звать Анисья. Тетка Татьяна? Ой, тетка Татьяна, какая у тебя рубаха хорошая!
Не переставая разговаривать, она переходила от одного к другому и через две минуты знала, кого как зовут, кто где живет. У подростка Степки заметила на рукаве дырку, шутливо протянула руку, хотела поиграть в «крючки» У Татьяны заметила на рубахе красные ластовицы. Сказала, что такой рубахи не нашивала и не знает, как ее шить, как делать вырез на груди. Полюбовалась мелкой ручной строчкой, потрогала широкие, кувшинами, рукава.
Татьяна подробно все ей рассказала. Потом наклонила к молодой подобревшее лицо и шепнула:
Раньше я сама была такая. А сейчас, матушка, все потерялось.
Все?
Все, матушка. Совсем погасла
Она помолчала и снова обратилась к Анне:
Места-то наши как? Я первое время думала не привыкну. И лес не такой, и поля не такие, и люди, да и от матери далеко Ничего, обживешься.
Да мне и сейчас хорошо, улыбнулась Анна.
Татьяна недоверчиво глянула на нее. В глазах молодки не было ни страха, ни печали. «Может быть, это и хорошо», подумала Татьяна, повернулась к Егору и шепнула:
Как заработок?
Егор курил дорогую папиросу и снисходительно наблюдал за женой.
Заработок лучше и желать не надо, ответил он и сплюнул в сторону. Пришлось раньше срока уехать. Моральное самочувствие упало.
Татьяна погрозила ему пальцем и, хитро сощурившись, кивнула в сторону Анны.
Ну-ну, добродушно улыбнулся Егор. Уж эти бабы!
Между тем Никита два раза прочитал бумажку. Это была справка Лукьяновского сельсовета о том, что Анна Флегонова из деревни Грехи отпущена в лес на подвесную дорогу.
Никита сложил справку вчетверо и долго рассматривал затасканную с коричневыми жилками бумагу. За ней он видел катища, светлую просеку и всю ту великую массу людей, среди которых незаметно прошла Анна. Он ставил ее рядом с теми мужественными северными девушками, юность которых прошла в лесу, слышал их бодрые голоса, их песни, и Анна, совершенно ему незнакомая, стала понятней и ближе.
Анна подошла к нему и попросила отмерить участок ей и мужу.
У нас индивидуальная сдельщина, сказал Никита. Придется вам косить отдельно. Не боишься?
Стану отставать, муж поможет, улыбнулась Анна.
Никита одобрительно кивнул головой, достал «памятную книжку» и, не торопясь, крупно вписал в нее фамилию Анны. Потом он разбил надвое полосу травы, остающейся на краю пожни, и молодые встали на свои места. Анне достался участок рядом со свекром. Егору от изгороди. Егор победоносно осмотрел бригаду, подбросил недокуренную папиросу, снова поймал ее, не глядя, протянул отцу и стал разуваться. Анна скинула с головы платок. Крупные стеклянные бусы засверкали у нее на шее. Крепко поставив босые розовые ноги, Анна сделала широкий мужской взмах. Коса нырнула в траву, как большая рыба. Остро запахло скошенной мятой.