Феня! Смотри!
И бросил свою галку, свой бумажный самолет. Она не сразу его разглядела, постояла, потом радостно замахала руками и побежала по траве. Я думал, она его порвет или возьмет себе, а она принесла и протянула мне, чтобы я еще раз пустил.
И мы стали играть. Играли, играли, а потом я кинул самолет высоко-высоко, и вдруг, смотрю в ту же сторону, куда он полетел, летят еще три. Из белого облака вынырнули такие же маленькие, может, даже еще меньше, чем мой, и летят. Только не игрушечные, а настоящие.
Я скатился с лестницы, больно зацепился локтем, всю руку осушил и через мокрую траву напрямик бросился к дому. Пока бежал, слышал, как где-то далеко, за спиной, несколько раз раскатисто ухнуло.
На крыльце уже стояли старик, Колька, Анна. Негромко переговаривались:
Тресвятскую бомбят.
Чего ее бомбить? Там дом да колодец.
Эшелон, наверное, застукали.
Они замолчали. Я притаился на крыльце и тоже прислушался. Бомбы ухали далеко, глухо, неопасно, но все равно было вокруг тревожно.
Повидло
После бомбежки старик взял суковатую палку и зашагал, не оглядываясь, по дороге на станцию. Ветер взъерошил бороду, он поймал ее свободной рукой и пригладил. На станции в белом домике жил его свояк, и он пошел его проведать и узнать, что бомбили.
Колька постоял на крыльце и отправился в сарай стол доделывать. Я принес Анне соломы для печки и пошел помогать Кольке.
Мы долго работали и за стуком не сразу услышали, что Кольку зовут.
Погоди, сказал он мне.
Мы вышли из сарая и увидели старика. Я его сначала не узнал: он возвращался домой не по дороге, а по тропинке между полем и садом. И еще я его не узнал, потому что он шел без рубашки, голый до пояса. На нем осталась только одна борода и крестик на веревочке, запутавшийся в волосатой груди. Под мышкой он держал пишущую машинку, а две рубахи, нижнюю и верхнюю, завязанные узлом и раздувшиеся, тащил, согнувшись, на спине.
Возьми стукалку, приказал старик.
Колька забрал пишущую машинку и хотел помочь ему нести связанные узлом рубахи, но он зло прохрипел:
Не трожьпотекет!
А чё это, батя?
Повидла.
Где поджился?
Эшелон разбомбленный стоит на Тресвятской.
Ух ты!
Не ухай, уже часового поставили.
Он протопал по крыльцу, через кухню и скрылся в своей комнате. Они все засуетились, забегали. Колька принес воды, Анна поставила на самый жар чугунок, чтобы вода быстрей согрелась. Старик сидел на табуретке посередине комнаты, курил «козью ногу» и ждал воду. Вся спина, и плечи, и даже брюки были у него густо измазаны в повидле. Алешка крутился около. Он цеплял пальцем со спины у деда повидло и складывал в банку. Старик передергивал плечами и мрачно хрипел:
Не щекотись.
Заметив, что мы со Светкой стоим в дверях и смотрим, Алешка замахнулся на меня:
Уходи, ты не наш, а она наша.
И, чтобы доказать это, он ухватил Светку за руку и, подтащив к деду, толкнул к банке, сказал:
Ешь.
Светка спрятала руки за спину.
Ешь, пригласил он еще раз.
Но она стояла как каменная.
Не бойся, ешь.
Он сам подцепил из банки повидло на свой палец и хотел ей по-родственному сунуть своей рукой в рот, но Светка мотнула головой, и он только измазал ей щеку.
Старик засмеялся, шумно закашлялся дымом, который окутал его бороду. Светка отступила на шаг, повернулась и убежала на кухню. Я помог ей поскорее залезть на нары.
Консервы
Мама пришла усталая, молчаливая. Она выслушала бабушкин рассказ о том, сколько старик притащил со станции повидла, и ничего не сказала, легла на спину и закрыла глаза. Мама ходила работать в лесхоз. Сегодня ей обещали выдать хлеба и не выдали. Надо было просить у Анны картошки, чтобы сварить суп, а просить больше она не могла.
Подошел старик, потоптался около печки и постучал согнутым пальцем, как будто в дверь, в столб нар.
Можно?
Мама одернула платье, села.
Да.
Он собрал в кулак край занавески, отдернул:
Валентина, у нас в погребе у самих а на Тресвятской эшелон разбомбленный стоит.
Ну и что?
Мы с Колькой идем. Так что пойдем и ты. Там часового поставили, но вакуированным, каким нечего есть, дают.
Мама молча спустилась с нар, бабушка торопливо вытряхнула в угол какие-то вещи и сунула мне мешок.
На, отдай.
Но я схитрил, не отдал, а потащился с мешком за мамой. На улице она обернулась и уже остановилась, чтобы прогнать меня, но старик опередил ее.
Пусть идет для жалости.
Мешок мама у меня отобрала, когда мы стали подходить к станции. Осталась у меня сабля, с которой я никогда не расставался. Я начал забегать вперед и срубать головы конскому щавелю. Попалась под ноги какая-то бумажка. Колька поднял ее, повертел.
Бланк.
Прошли еще немножко, и бланки стали попадаться чаще. Они были рассыпаны по всему полю, и некоторые из них ветер время от времени подхватывал с земли и уносил в сторону. И тут мы увидели Феню-дурочку.
Она шла впереди нас, но не по дороге, а прямо по стерне босыми ногами. Подпрыгивала, съеживаясь, и все время наклонялась, подбирая бланки. Одной рукой она прижимала к себе столько, что удержать все не могла, и они у нее сыпались на землю. Но. мы с мамой смотрели не на Феню и не на бланки, а на белый домик, во двор которого, проломав забор, заехал помятый вагон. Около колодца лежало на боку еще два вагона, остальные стояли на путях
Молодой солдат с винтовкой наперевес ходил в центре разбитого эшелона.
У консервов стоит, объяснил старик.
Напротив солдата под насыпью собралось несколько баб, они его о чем-то просили, но он мотал головой и не очень уверенно выкрикивал:
Отойдить! Стрелять буду.
Два парня незаметно нырнули под вагон, но когда они выскочили назад с ящиком, солдат их заметил, побежал, тяжело топая сапогами, прицелился, но стрелять не стал или, может, не успел. Парни ящик бросили и убежали, но когда часовой на минутку отвернулся от них, подобрали снова и уволокли в кусты.
Вид у часового был растерянный, загнанный, как будто он долго-долго бежал по шпалам в своих тяжелых сапогах и никак не может отдышаться.
Мама смело пошла к женщинам, которые о чем-то просили часового. Подалась всем телом вперед, собираясь перешагнуть ложбинку, и замерла Между ложбинкой и воронкой от бомбы в густой траве лежала мертвая женщина в шелковых чулках. В откинутой руке она зажимала ручку зеленого, такого же, как у Светки, горшка.
Не бойся, подтолкнул сзади старик маму, это неубитая, это разбомбленная. Здесь их много валяется. А солдат в своих стрелять не станет, он только пужает.
Мама оттолкнула его руку, обошла мертвую далеко стороной, мне махнула рукой, чтоб я шел домой, но я спрятался за куст.
Отойдите! Стрелять буду, безнадежным голосом кричал часовой.
Стреляй! сказала мама и пошла к вагону с консервами. Бабы двинулись за ней, боязливо галдя. Часовой совсем растерялся, его оттерли от вагона, тогда он забежал сзади и закричал:
Бери по норме! Десять штук на личность. Кто больше возьмет, стрелять буду.
А тебе жалко, все одно пропадет, прохрипел старик, взбираясь по обсыпающейся насыпи.
А ты куда?
Часовой ткнул его прикладом, и старик съехал назад ни с чем.
Ты чего толкаешь? закричал Колька.
Не подходи, решительно предупредил его часовой.
И тут он увидел Феню-дурочку. Она положила на траву рядом с мертвой женщиной все собранные бланки и сосредоточенно, счастливо улыбаясь, стаскивала с мертвой чулки.
Эй! Ты что делаешь? крикнул часовой.
Феня успела уже снять один чулок, она торопливо натягивала его на свою ногу.
Эй! Отойди сейчас же!
Но Феня не послушалась, она ухватилась за второй.
Брось! срывая голос, крикнул часовой.
Феня не бросила, она пригнулась и потащила женщину в кусты.
Часовой болезненно наклонился над своей винтовкой и выстрелил. Феня-дурочка опрокинулась, будто кто толкнул ее обеими руками в грудь, бабы, испугавшись выстрела, кинулись врассыпную от вагона с консервами. Я увидел маму, с мешком съезжавшую с насыпи. А Феня лежала и не двигалась. Она была в одном чулке, натянутом только до коленки.
Феня! крикнул я испуганно, муж приехал, пианину привез!
Но она не встала, не побежала, она даже не шевельнулась.
Мама зло перекладывала с плеча на плечо мешок с консервами. Я думал, сейчас она их бросит прямо на дорогу. Но она все-таки донесла до дома. И только тут швырнула с грохотом на пол передо мной, бабушкой и Светкой и сказала:
Жрите!
А сама легла на нары не раздеваясь, лицом вниз. И так всю ночь пролежала. Бабушка утром сварила мясной суп из консервов, но мама не смогла его есть. И на другой день не смогла и вообще не прикоснулась ни к одной банке. Ее начинало тошнить от одного вида этих консервов.
Молоко
Пришла зима и засыпала снегом поля. Бабушка стала бояться голода и очень часто вспоминала мою шоколадную жизнь.
Помнишь, какой вкусный я тебе шоколад варила?
А я забыл. То, что варила, помнил, а то, что он вкусный был, не мог вспомнить. Вот саламата из ржаной муки с масломвкусная. Или картофельный суп, если его немножко посолить.
Только соли у нас почти никогда не водилось. Один раз бабушка ходила в Усмань на базар за солью и купила целый стакан за сто рублей. А оказалось, что это не соль, а удобрение какое-то.
А вкусней всегомолоко. Осенью Анна нам давала по кружке, а когда мы остались на всю зиму, перестала наливать даже Светке. И каждый день напоминала бабушке про ложечку:
Это вам не на базаре ложечкой пробовать.
Я с бабушкой до войны часто ходил на базар. Она всегда брала с собой чайную ложечку. Ей капнут из бидона или из корчажки в ложечку, она попробует и, если молоко хорошее, не пригорелое, спрашивает, сколько стоит.
Анна тоже на тех рядах молоко продавала, но мы ее обходили, никогда у нее не покупали. Один раз только нарочно подошли. Анна говорит:
Здравствуйте!
А бабушка ей молча протянула ложечку для пробы, как незнакомой продавщице. Попробовалаи как сморщится, как плюнет на землю. И ложечку два раза отряхнула, как градусник. Молоко оказалось пригорелое.
А теперь бы хоть пригорелого, хоть какого. Но Анна злопамятная, она говорит:
Это вам не ложечкой пробовать.
Как мама уйдет, она доводит этой «ложечкой» бабушку до слез. И совсем довела. Бабушка вдруг стукнулась перед нею коленками об пол. Сама уже на коленях стоит, а сама спрашивает:
Ну, хочешь я перед тобой на колени стану и прощения попрошу?
Не хочу.
Прошу прощения у этого дома и у всех крестьян.
Но Анна сказала, что не хочет, и не захотела. Бабушка зря стояла, все крестьяне ее, может, простили бы, а Анна не простила. Про ложечку вспоминать перестала, зато на другом подловила
Мама получила в лесхозе немножко муки. Можно оладьи испечь, но оказалось, что нечем подмазать сковородку. А у Анны имелось специальное блюдечко с маслом и куриными перьями, связанными в пучок. Надо макать перья кончиками в блюдечко и мазать сковородку. Бабушка постучалась в комнату к Анне и объяснила:
Вот оладьи хотелось испечь, Валентина немножко муки получила, но нечем сковородку подмазать. Вы не дадите?
Возьмите, сказала Анна.
Спасибо А где?
В сенях.
Бабушка долго шарила в сенях и не нашла блюдечка с перьями. Она вернулась замерзшая, опять постучалась.
Анна, я не нашла.
Там же под лавкой стоит в коричневой банке.
Солидол?
Да.
Так ведь это же колесная мазь.
Не мазь, а чистый солидол, разъяснила Анна, и бабушка поняла, что она не шутит. Таким в городах на хлебозаводах формы смазывают. Первый раз слышите, что ли?
Мы слышали не первый раз, мама как-то принесла горбушку городского хлеба, и корочка у него, действительно, попахивала солидолом. Бабушка засомневалась, может, правда, взять для подмазки из коричневой банки, но потом растерянно покачала головой:
Нет, я так не умею.
Мне очень хотелось оладушков, и когда мы забрались на нары отдохнуть от переговоров, я предложил:
Бабушка, а давай попробуем солидолом?
Но у нее от растерянности совсем обвисли щеки, и она повторила:
Нет, я так не умею.
Тыква
В лесхозе прекратились всякие работы, и мы остались совсем без ничего. Снег выпал, и стали гулять метели по полю, где мама потихоньку копала свеклу. Мы ее томили в печке маленькими кусочками. Они становились еще меньше и делались такими сладкими, что с ними чай можно было пить. Бабушка и пила по две кружки.
Когда снегу было не так много, мама все равно выходила в поле за добычей. Что-нибудь откопает: или мерзлую картошку в старых лунках, или свеклу. А начались метели, все так позасыпало, что не только старую лункугрядку не найдешь.
Бабушка сидела у окна и смотрела, смотрела не отрываясь. Она так долго смотрела, что у нее начали слезиться глаза. Я не люблю, когда бабушка плачет, я потрогал ее за плечо:
Бабушк, что ты делаешь?
Ничего, смотрю в окно.
А зачем смотришь?
Решаюсь, она вздохнула и повернулась ко мне. Пойдешь со мной?
Куда?
Только мама не должна этого знать.
Мы велели Светке сидеть смирно, оделись потеплее и пошли в соседнее село. Я хотел взять с собой саблю, но бабушка сказала:
Оставь, не на войну идешьпобираться.
Дорога между нашим селом и соседним была ненаезжена, мы месили, месили снег, пока добрались. У крайней хаты постояли, бабушка помолилась на трубу, из которой шел вкусный дым, попросила бога нам помочь. Потом вспомнила про меня:
Пошли?
Мы постучались, но дверь оказалась незапертой. В сеняхникого. Бабушка постучала в другую дверь, которая вела в комнаты, а когда она заскрипела петлями, сильно подтолкнула меня вперед, испуганно пряча глаза, прошептала:
Проси! Ты маленький, тебе легче.
К нам из распахнутой двери шагнула неприветливая тетка в безрукавке и белом платке, низко опущенном на лоб. Она уставилась на нас молча. У нее из-под руки высунул голову мальчишка и тоже вперился своими черными глазами. Бабушка еще раз больно подтолкнула меня к ним и опустила голову. Но я тоже опустил глаза и молчал. Я не знал, какие слова нужно говорить.
Ну, чего надо? спросила тетка.
Бабушка робко сделала еще маленький шажок вперед и еще ниже опустила голову.
Много вас тут ходит, проворчала тетка. Мишка, вынеси им по лепешке.
Мишка юркнул и вернулся с двумя оладьями. Не отходя далеко от матери, он опасливо сунул их бабушке в руку и спрятался.
На улице нам с бабушкой сразу сделалось весело. Мы посоветовались и решили эти первые оладьи для почина съесть. А пока ели, подсчитали, сколько принесем домой, если нам в каждом доме будут давать по две штуки.
А может, где-нибудь, и три дадут, и четыре, сказала бабушка.
Я с ней согласился, потому что тетка попалась неприветливая, злая, а дала две лепешки, а если добрая попадется? Так она, может, и пять штук даст.
В следующий дом мы не стали стучаться, прошли мимо, потому что оладьи ели. Завернули к третьему. Нас еще издалека увидели хозяева в окно. Они сидели за столом, обедали. Но пока мы поднимались на крыльцо, выскочила девчонка в больших валенках, крикнула:
Нечего! Нечего!
И захлопнула дверь. И мы услышали, как она с другой стороны закрывает ее на задвижку. Бабушка подняла руку, чтобы постучаться, и опустила, не постучав.
В четвертый дом пустили, но ничего не дали. Мне стало совестно, что я съел лепешку. Там осталась Светка, она тоже хочет есть. Я даже почувствовал, как эта лепешка, вкусная и мягкая, лежит у меня в животе и мешает думать о другом.
Мы обошли много домов, а в сумке у нас было несколько картошин, три кусочка хлеба, вареная свеклаи ни одной лепешки. Выбрали самый богатый по виду дом с резными наличниками, с железным петухом на крыше и решили: вот тут нам обязательно дадут что-нибудь вкусное для Светки. Но вышел хмурый хромой мужик и сказал:
Ничего нету.
Он взял пустой чугунок из угла, плюнул себе под ноги и ушел в комнату, а мы остались в сенях. Бабушка не уходила и меня держала за руку, думала, может, он что-нибудь вынесет нам. Но он не вынес. Мы повернулись к выходу и одновременно посмотрели на гору тыкв в углу. Столько тыкв, а говорит, ничего нету. Бабушка вдруг наклонилась, когда мы проходили мимо, схватила одну тыкву и спрятала под пальто.