Василий опустился у изголовья кровати на колени, Евдокия едва-едва шевельнула губами.
Что, мать? тихо спросил он, беря ее руку в свои ладони и невольно вздрагивая, рука была уже мертвая, холодная-холодная. Ты меня звала?
«Кликала, кликала, сынок», скорее угадал, чем услышал, он ее бессильный шепот.
Ну что, мать, попить? Или все-таки «скорую» вызвать?
«Не надо, ни к чему, опять угадал он. Помираю, сынок Гляди же не обмани как обещал, в Вырубки на свои погост отвези Слышишь Вырубки, Вырубки, сынок»
И хотя Василию стало страшно так, как никогда не было, он, пересиливая себя, с недовольным видом покачал головой:
Ну что ты в самом деле, мать? Мы еще Ивана дождемся да женим его, мы еще на свадьбе-то
Он умолк и, наклонившись еще ниже над ее лицом, уже совершенно иным голосом спросил:
Что?
«Ты икону-то икону Ивана-воина, опять больше угадал, чем услышал он, себе возьми Ты ее не бросай гляди Ванюшке, унуку, от меня отдай Иван-воин в мужичьем деле в помогу ты гляди»
Мам, тихо позвал Василий с больно и страшно заколотившимся сердцем, но она, вытолкнув из себя замирающий, как бы остывающий последний шепот, теперь все старалась не отпустить его глаза и все пыталась оторвать голову от подушки, Василий все время как бы в себе чувствовал это бесплодное усилие матери, и ему было тяжело и мучительно неловко. Он почувствовал у себя за спиной присутствие жены, оглянуться он не успел. У матери слабо всхлипнуло где-то в груди, в горле, и тотчас голова ее скатилась вбок, лицом к стене. Василий подождал, почему-то не вставая с колен, но отодвигаясь все дальше и дальше от кровати.
Он натолкнулся затылком на что-то теплое, это были руки жены
Что ты, Вась, ждали ведь, приглушенно и как-то буднично сказала она и помогла ему встать.
Василий качнулся, слабость была во всем теле, и в ушах назойливо звенело.
Три часа ночи-то, самая глухота, опять почти шепотом сказала Валентина, слегка всхлипнула, подошла к постели и как-то очень просто выладнала голову покойной, избегая вглядываться в полуприкрытые стекленевшие глаза, закрыла их легким движением пальцев, затем подвязала платком челюсть. Она еще свела на грудь высохшие, почти неслышные руки свекрови и связала носовым платком большие пальцы обеих рук, чтобы они не разъезжались. Василий смотрел на жену во все глаза, затем, вздрогнув, опять почувствовал, что в голове плывет, и хотел открыть форточку.
Не надо, подожди, нельзя пока, остановила его жена, и он не стал спрашивать, почему нельзя и откуда она знает, что нельзя. Еще душа с телом не разошлась, она еще нас слышит
«Экую чепуху городит баба», подумал Василий, но что-то в ее словах как бы осветило все по-иному, комната, давно не проветриваемая (мать всегда боялась простуды), была знакома до мельчайшей подробности, но теперь, после слов Валентины, что-то неуловимо изменилось вокруг, словно чей-то тихий вздох опять потряс всю душу Василия, и только теперь он понял, что матери уже нет и никогда больше не будет, и он уже не услышит ее плавной, слегка медлительной речи, и его больше не остановит ее взгляд, если случится впасть в полный раскрут, что-то опять сверкнуло и простонало в душе, и он, сдерживая непрошеные слезы, торопливо вышел в другую комнату, затем на кухню, сел к столу, тяжело опустив голову на руки. Скоро подошла и Валентина, села напротив, он видел ее уставшее лицо, не отдохнувшие после работы глаза.
Ну вот, теперь хоронить надо, сказала Валентина. Поди, рублей пятьсот уйдет, а надо.
Надо, согласился Василий, совершенно отчетливо понимая, о чем сейчас думает жена и что хочет сказать дальше.
Какая разница, где лежать после смерти, услышал Василий далекие и какие-то бесцветные слова, но он был так опустошен, что не смог даже возмутиться. Ты, может, Вась, выпьешь? Да, может, поспишь, а то с утра делов привалит
Если есть, выпью
Есть.
Василий не заметил, откуда и как перед ним появилась непочатая пол-литровая бутылка, стакан и тарелка с солеными огурцами.
Еще стакан-то поставь, сказал Василий, ловко скручивая с головки податливую фольгу и вспоминая то время, когда такие бутылки закупоривались самыми настоящими пробками и мужики в Вырубках ловко выбивали их ладонью в донышко.
Да я не буду, Вась, стала отказываться Валентина, а то на ходу так и свалюсь
Поставь, потребовал Василий, хмурясь, и Валентина, быстро взглянув на него, добыла из настенного шкафчика еще один стакан и осторожно, без стука, поставила на стол. Василий налил себе почти вровень с краями, а ей с четверть стакана, молча глядя друг другу в глаза, они выпили, а Валентина, отщипывая от хлеба кусочек мякиша, задумчиво покачала головой.
Уросливый же ты, Вась, сказала она даже с какой-то ласковостью в голосе. Я-то все вижу, все у тебя в глазах-то стоит. Ну что ты на меня-то ожесточился? Я, что ли, твой главный враг на земле? Эх, Вась, Вась О семье же?
думаю да о сыне Ну, повезешь в Вырубки, за триста верст, считай, ну и выйдет рублей на триста сверх А где их взять?
А у тебя сын через полгода домой явится в одной шинелишке, ему и костюм надо, и куртку какую-нибудь, и туфлив институт ведь хочет парень поступать Вот тебе и думай как хочешь
В кассе взаимопомощи завтра возьму может, рублей двести и дадут.
Дадут, отчего же, согласилась Валентина. Так их все одно потом отдавать.
Обещался же, Василий, после водки всегда мягчавший, как-то даже несколько виновато взглянул на жену, словно ожидая от нее совсем иных слов, которые должны были убедить его окончательно.
Валентина лишь покачала головой, сейчас ей от усталости не хотелось спорить и что-то доказывать.
Дорога какая сейчас? неожиданно спросила она. Пока ты до своих Вырубок доберешься, всю душу в лохмотья расшибешь. А там и могилы некому будет вырыть, вон четыре бабки на весь поселок остались.
А никто тебя с бабками не просит, все еще вяло отмахнулся Василий. Сам довезу, сам вырою. Тоже, нашла чем пугать.
Теперь он достаточно твердо смотрел на жену, и в серых глазах у него постепенно проступала какая-то льдистость, Валентина хотела было убрать бутылку со стола, но он не дал, налил себе еще, выпил, уже не приглашая жену, теперь с ним бесполезно было говорить, и она подумала, что сегодня ей, видать, даже немного не удастся вздремнуть, и пожалела, что сына сейчас нет с ними. Василий сына всегда слушался, уважал за добрый и ровный норов, за то, что сын хорошо закончил школу, тут же Валентина с горечью подумала о том, что сын мог бы сейчас, повези ему, быть и в институте, и расстроилась.
Василий, все еще надеясь повернуть ход событий в иную стезю, Валентина даже подлила мужу в стакан, может, Ванюшке сообщить, может, его отпустят хоть на пяток дней? Бабушка родная все-таки.
Если отец или мать-отпускают, сказал Василий. А так-не-е, не вырвешь.
Лег бы ты, Вась.
Успею, належусь, мотнул тяжелой головой в сторону покойной матери Василий. Придет время, все належимся
Да уж, неопределенно согласилась Валентина. Может, кто потом и вспомянет и могилку-то наведает а там будешь лежать, так никто и в самый великий праздник нe вспомянет
Как так? насторожился Василий, ожидая от жены нового подвоха и уже заранее готовый отвести любые ее слова и доводы.
А так, отвезешь ты мать в Вырубки, ну а дальше?
Думаешь, так и наездишься за триста-то верст? Ну ты, может, раз в год и выберешься, а Иван? Ему когда? А уж твои да мои внукии вовсе не говори, вот и получается
От растерянности Василий выплеснул в себя остаток водки, жарко выдохнул воздух, похрустел огурцом и промолчал. Наутро, после короткого сна, весь помятый, неприятный-сам себе, уже полностью согласный с женой и даже похваливая ее за умный совет, он отправился хлопотать о всякой-разной всячине, которой вдруг оказывается чересчур много в любом просвещенном государстве, в том числе и в нашем, если человек, не предупредив никого хотя бы за несколько дней, взял и отправился в невозвратные для себя дали, как это и положено ему от природы. Неожиданно оказалось, что необходимо немало поволноваться, побегать, чтобы получить различные справки, и когда (Василий даже не помнил, в каком из нудных и дотошных учреждений) лысенький, с невзрачным маленьким личиком человечек потребовал от него паспорт матери, Василий безнадежно развел руками, в то же время чувствуя, что у него начинают подергиваться брови.
Нет у нее паспорта, никогда не было, сказал он, стараясь говорить как можно спокойнее, и глаза невзрачного служащего недоверчиво начали леденеть.
Что это значит? спросил он, Почему нет?
Потому, что она колхозница, опять стараясь говорить спокойно, стал объяснять Василий.
Так что же? Сейчас, по-моему, все с паспортами, колхозники тоже, возразил невзрачный служащий, подозрительно поглядывая на Василия.
А у нее нет паспорта, теперь Василий почти не дышал, стараясь осадить поднимавшуюся изнутри мутную, душную волну. Сначала не давали, затем старая стала, не нужно былои не взяла. Вот приехала из деревни, заболела, и всёшестьдесят шесть лет, на тот свет и без паспорта принимают. Теперь понятно?
На тот свет-пожалуй, а вот на кладбищетрудновато Из какой местности?
Из соседней, Котельский район. Поселок такой есть, Вырубки.
Вот теперь начинает проясняться, сказал невзрачный служащий. Теперь идите и принесите бумажку из домоуправления, что ваша мамаша с вами проживала последнее время, а затем нужна справка от врача
Тут что-то случилось с Василием, он еще видел, как невзрачный служащий со вкусом и со значением говорил, уставив кончик острого розового носика в его сторону, но он уже ничего не слышал и не понимал, жалкий крик, почти визг ударил его сначала по глазам и только потом отчаянно прорвался в уши, и тут Василий сообразил, что держит невзрачного служащего, выдернув его из-за стола, как тряпичную, лишенную веса куклу, где-то перед собой и тот болтает в воздухе короткими ногами и все старается достать носком поношенного ботинка до полу. Еще Василий увидел, что испуганная женщина за соседним столом, бросив красить губы, в панике косится в его сторону и отчаянно вертит диск телефона.
Тогда Василий отпустил невзрачного служащего. Тот обессиленно привалился спиной к столу, слепо нащупывая его край вздрагивающими руками, теперь глаза у него были трусливо-заискивающими.
А ну, кончай! приказал Василий женщине, и та тотчас с треском швырнула трубку телефона и неестественно прямо застыла на своем стуле, с надеждой бросая взгляды в сторону двери, в широкие окна рвалось утреннее мартовское солнце, стекла почти с розовым шелестом весело пламенели, и Василию стало совсем плохо.
Эх, вы, сказал Василий с какой-то светлой тоской, стыдясь всегои себя, и этих перепугано глядящих на него людей. Она с десяти годов работала, ей шестьдесят шесть лет, и никто с нее паспорт не спрашивал. А похоронить ее по-людски, значит, нельзя Что ж, похороним по своему Эх, вы
Что-то в голосе и в глазах Василия ошеломило женщину, она заморгала усиленно, отвела глаза, сам невзрачный служащий тоже стал неловко косить в сторону, затем громко засопел.
Да вы, гражданин, не волнуйтесь, неожиданно сказал он. Ну что вы так из себя выходите? С непривычки туго, да ведь каждый день умирают, и всех хороним. Похороним и вашу мамашу Знаете, внезапно обрадовался он, давайте ваш адрес, я это сейчас по телефону давайте, вам только нужно будет по двум-трем адресам подскочить.
Ой, молодец вы какой, Павел Никодимович, обрадовалась и женщина за соседним столиком. Вот видите, обратилась она теперь непосредственно к Василию, с нами тоже по-человечески-то надо. А то каждый на горло да за горло, а мы тоже люди. Что же вы, называйте адрес-то.
Не надо, гордо и отреченно сказал Василий. Ладно, обойдемся. Вы уж тут не обижайтесь. Бывает горячка
Гражданин! Гражданин! попытался остановить его невзрачный служащий, ставший теперь симпатичным человеком лет сорока с голубоватыми блестящими глазами, но Василий от того, что в одну эту минуту произошло в нем и что наполнило ему душу, не мог больше выговорить ни слова, лишь махнул от двери рукой и торопливо бросился в коридор, едва не сбив какую-то старушку в черной накидке, старушка неодобрительно пожевала вслед ему сморщенными губами, а он уже был на улице и жадно глотал свежий, с утренним морозцем воздух. Теперь он действовал определенно и почти безошибочно, и все, что он хотел, просил или требовал, тут же исполнялось, он зашел на работу, свободно, словно так надо, прошел к директору, и тот тут же выделил ему на два дня крытую автомашину и сто рублей из какого-то своего фонда. Василий стал было благодарить, но директор замахал на него гигантской авторучкой, которой подписывал бумаги. Таких авторучек, чуть ли не в метр и поменьше, было на столе директора десятка два, это было его слабостью.
Хватит, хватит, Крайнев! Все помирать будем. Ты, кажется, со Степаном Дорофеевым дружен? Ну, вот пусть он и отвезет, распорядился директор в ответ на утвердительный кивок Василия. А Петрицкому я сейчас брякну, они там тебе с остальным помогут, гроб там, венки Эх, эх, эх, Василий Герасимович. Ну что ж, ну что ж, дело такое.
Иди, иди, иди, заторопился он, пресекая очередную и неловкую попытку Василия хоть как-нибудь поблагодарить отзывчивого человека. Еще сто пятьдесят рублей Василий получил в кассе взаимопомощи, триста двадцать-все, что у него было, снял со сберегательной книжки, и уже часа в два крытая автомашина с закрепленным, чтобы не ерзал в кузове, гробом и с двумя ящиками водки для поминок, тоже плотно упакованными и закрепленными, выползла, разбрызгивая воду из многочисленных после полудня мартовских луж, а кое-где, в затененных местах, с хрустом продавливая звонкий весенний ледок, попетляла, поколесила на запутанных развилках в предместье, возле металлургического комбината, и, вырвавшись на открытую дорогу ОрелКиев, пошла наматывать на колеса скорые для нынешнего века версты.
Василий сидел в кабине, по-прежнему, после недавнего разговора с женой, с ожесточенным и звонким сердцем, и напряженно смотрел перед собою в голубеющие, с каждой минутой все шире разворачивающиеся дали, снег во многих местах уже сошел, но были еще и ослепительно горевшие от солнца белые и неровные пространства полей, и воздух над ними, казалось, был еще чище и прозрачнее. Темная громада дубравы, проползшая вскоре в полуверсте от дороги, уже была отяжелена весенним беспокойством и как бы грузно разбухла, по бетонным канавкам обочь магистрали мутно и непрерывно бежала вода, разливаясь в низинах полей и лугов в сплошное и тоже нестерпимо ярко горевшее от солнца пространство, когда это случалось близко и, отражаясь от зеркала воды, солнечный блеск ударял по стеклам кабины, Василий жмурился. Он слегка опустил боковое стекло в кабине и закурил, его ожесточенное сердце начинало отходить. Шофер, старый и верный друг Степан Дорофеев, до этого упорно молчавший, покосился слегка на резкий, как бы потемневший от выступившей за эти сутки щетины профиль Василия.
Зря ты так с бабой-то, сказал он. Она-то в чем виновата? Баба, она и есть баба, ей на каждом деле выгадать хочется, все они такие. Потом просилась, в глазах слезы
Просилась. Надо было сразу думать. Просилась, а зачем? Кто она ей? повел Василий головой, указывая назад, на кузов. Чужой человек, а мне она мать родная. Не хочу, чтобы в этот срок кто чужой между нами втерся, опять судорожно повел он головой назад. Один на один хочу с нею побыть
У Степана в глазах мелькнула растерянность, он невольно подобрался, стал пристально и безотрывно смотреть на льющуюся навстречу влажную, широкую ленту бетона, какое-то тревожное откровение коснулось его и смутило.
А бабы что. опять заговорил Василий, бабих много Им известно что от нас надо. А-а, ладно, я и сам знаю, не со зла она, от дурости, да что от этого? Раз так, не хочу, чтобы она рядом со мной была в этот срок, не хочу, к все. Ты лучше скажи мне, вот сижу я и думаю, на какой ляд человек на свете живет, а?
Живет, подумав, неопределенно отозвался шофер. Ты лучше выпей, хвати грамм двестии дело. Мне нельзя, а тебе чего?
Не хочу, коротко отказался Василий, и опять летела навстречу дорога, и к вечеру все рельефнее проступали пространства вокруг, краски менялись и густели, и у Василия, раньше никогда не замечавшего ни леса, ни поля, ни неба вокруг, сейчас от каждого поворота дороги, открывавшей глазам еще что-то новое, все тяжелело сердце, он с жадностью чего-то ждал, словно впервые видел этот мир. Степан, чувствуя это его состояние, старался не смотреть на него, ему вначале тоже было неловко и не по себе, но спокойный бег сильной, послушной машины и хорошая дорога придавали ему уверенность, и он, тоже бывший крестьянин, лишь однажды позволил себе скользнуть душой по размокшему сверху, почти парившему пятну чернозема.