Обнял я его и поклялся ему:
Товарищ Рудаков, родной! Не подкачаем! Вдвойне, втройне перевыполним!
Тут вижу, начали пленных врагов пригонятьгруппами и цепочками.
Не стерпел яненависть душу замутила. Прошу:
Дайте мне, Иван Семеныч, парочку слов им сказать.
Подвели ко мне одного офицерика. На ногах какая-то чертовщина из соломы, не то снопы, не то корзины. Скрючился фашист, дрожит.
Говорю переводчику:
Задайте этому мозгляку вопрос мой: зачем он на нашу землю вломился и чего хотел здесь получить? И прямо скажи ему: спрашивает, мол, хозяин русской земли, потомственный рабочий.
Переводчик сказал ему мои слова по-немецки, а у вражины рожа обмороженная вся перекосилась, в глазахужас. Бормочет что-то и трясется.
Не сам, говорит, пошел, а Гитлер приказал. Я, говорит, солдат и обязан повиноваться без рассуждений.
Сукин, говорю, ты сын! Что тебе невинные люди сделали? Кто есть твой отец?
Взглянул он на меня, как шкодливый пес, виновато бормочет:
Фюрер распоряжается всеми.
Ты, говорю, со своим бандитом-фюрером до Урала хотел добраться, так вот яуральский рабочий. И то, что вы, разбойники, испытали сегодня от наших снарядов, это мы, уральские рабочие, вам приготовили. И в тысячу раз больше приготовим Чего дрожишь и корчишься, аль холодно? Ну, Красная Армия так вас «согреет», что небу будет жарко плюнул я и ушел.
Столкнулся с нашим часовым и говорю ему:
Фашист этот даже на Урал наш рот разевал. А уральцы наши смертоносной продукцией накормили его. Правда, брат, здорово накормили?
Точно, папаша! Накормили их, чертей, досыта. Спасибо вам на такой горячей пище, только гоните ее раз за разом побогаче
Вот, товарищи, какие дела! Одна у нас с вами главная забота: гнать и гнать на фронт нашу продукцию. Нажимать как можно сильнее и крепче. Ведь мы, друзья мои, не только трудимся, но и по-настоящему бьемся на фронте. Сам своими глазами увидал, душой почувствовал и пережил. Поэтому всей рабочей нашей армией вместе с бойцамив решительное наступление! Бить врага наверняка!
Михаил Брагин
Честь шофера
В глухую зимнюю ночь 1941 года пять автомашин мчалось по улицам Москвы. Улицы были пусты. Над великим городом царила тишина. Но в тишине напряженно и скрытно от врага страна готовила силы для отпора врагу.
Днем и ночью на полях Подмосковья шла титаническая борьба Красной Армии с гитлеровскими полчищами. Днем и ночью в метель и снеговые заносы по дорогам Подмосковья, обгоняя сотни других автомашин, набирая скорость, точно сцепленные одним тросом, проносились по фронтовым дорогам пять грузовиков отделения старшего сержанта Лобова. На исходе третьих суток, когда опустели железнодорожные пути и станции выгрузки, командир сказал шоферам:
Славно поработали, ребята. Задание командования трижды перевыполнено.
Усталые, но довольные успехом, шоферы приехали в расположение своего батальона.
Батальон в строю стоял на дворе казармы. Комиссар подразделения политрук Булыгин приказал приехавшим шоферам выйти из машин. Запыленные, с почерневшими от пыли и копоти лицами, они были удивлены, узнав, что батальон выстроен в их честь. Комиссар открыл митинг.
Товарищи, сказал он, осуществление приказа Наркома Обороны во многом зависит от того, насколько быстро и в полной сохранности будут доставлены на фронт военный груз и продовольствие. Пусть их работа, комиссар показал на шоферов отделения Лобова, послужит примером для всего нашего полка.
* * *
С каждым рейсом труднее и ответственнее становилась работа. Все дальше от Москвы на запад отбрасывала Красная Армия озлобленную гитлеровскую армию, и шоферы по спидометрам видели, как удлиняется путь снабжения наших войск, ухудшаются пути, изуродованные отходящей немецкой бандой.
Дороги и обочины были минированы, изрыты воронками снарядов, забиты танками и орудиями, брошенными отходившим врагом. Отделение Лобова подвозило боевые грузы непосредственно к линии фронта. Невдалеке шло сражение, бомбила авиация, но рядом с нашими танками и орудиями упорно и бесстрашно шоферы вели свои машины. Они укрывали их ветвями от налетов, а когда однажды вспыхнули ящики бутылок с горючей жидкостью, шоферы растащили ящики, шинелями сбили пламя и, рискуя жизнью, предотвратили взрыв.
В прифронтовой полосе они чаще всего двигались ночью, по неезженным путям, без света; иногда ощупью находили укатанные дороги. Они возили снаряды, зная, что без них молчат орудия, а на паровозе, как выразился шофер Мальчиков, в лес не заедешь. Они возили для раненых консервированную кровь и сберегали ее от порчи. Они возили сено и литературу, сухари и патроны. Самые новые образцы вооружения прямо из цехов заводов попадали к бойцам на машинах отделения Лобова.
И в этих условиях отделение дало большую экономию горюче-смазочных материалов, перекрывая в то же время нормы суточного пробега.
Внешне, кажется, ничего нового они не придумали, а в действительности они стали подлинными боевыми стахановцами военного времени, новаторами в эксплуатации автомашин.
* * *
Победа их начала складываться из мелочей. Они повели борьбу за экономию бензина. Над ними вначале кое-кто из шоферов даже подтрунивал: «Вы только с меркой ходите» Но они упорно продолжали «ходить с меркой», они избегали простоев, добивались полной загрузки машин при возвращении с фронта, а в тех случаях, когда груза не было, одна машина буксировала другую. Шоферы бережно заправляли машины, шли под уклон с выключенным мотором, преодолевали выбоины, препятствия, максимально используя инерцию.
Так, сберегая каплю по капле, шофер Дьяков сэкономил за 15 дней 104 килограмма бензина и обещал при полном пробеге машины сэкономить в месяц 200 килограммов. Простая арифметика показывает, что сотни тысяч наших шоферов, борясь за капли бензина, сохранят в год сотни тысяч тони. И эта борьба за капли бензина станет делом громадной государственной важности.
* * *
Одновременно шла борьба за увеличение суточного пробега. Перед рейсом тщательно изучался маршрут, составлялся расчет пути. Головным в колонне шел Лобов и добивался максимальной быстроты. Замыкающим шел шофер кандидат ВКП(б) Адиянов, исполнявший обязанности комиссара колонны, готовый немедленно прийти на помощь каждому в случае вынужденной остановки. Шоферы набирали скорость на протяжении всего пути, боролись на километре за метры.
Мелочью кажется прокол шины в пути, но шофер в одиночку долго меняет камеру, задерживая всю колонну. В отделении Лобова к неисправной машине немедленно сходятся все шоферы. И через несколько минут все отделение снова в пути.
Прибыв на станцию, они сами становятся организаторами погрузки, сводят к минимуму простой.
Все это доступно каждому шоферу. Сотни тысяч шоферов, работая по-стахановски, борясь за метры и минуты, дадут новые миллионы тонно-километров, необходимых для армии, для всей страны.
Отделение Лобова ведет борьбу за постоянную боеготовность машин, за ремонт на ходу, в пути. Порванную в пути камеру они не откладывают. Ее ремонтируют во время рейса в кабине помощники шофера Макеевин или Халоша, и уже на ближайшей стоянке в резерв командира отделения возвращается исправное запасное колесо. Профилактический осмотр и ремонт производятся во время погрузок и разгрузок. Крупный ремонтв тех случаях, когда обстановка на фронте вынуждает к ожиданию.
Принципом своей стахановской работы они сделали ремонт на ходу, и потому удивленный диспетчер, спрашивая у Лобова при возвращении в парк, сколько дней потребуется на ремонт, получал неизменно ответ: «Все машины исправны и готовы немедленно в новый рейс».
Под Адрианополем взрывом немецкой бомбы тяжело повредило машину шофера Мальчикова. Казалось, отремонтировать ее не было возможности. Не хватало запасных частей, не было приспособлений для ремонта, стояли лютые морозы. Но у шоферов была воля к преодолению трудностей, чувство шоферской чести; им казалось позорным тащить на буксире машину в свою часть. Машину отремонтировали. И снова к родному батальону одна за другой подкатили все машины отделения Лобова.
* * *
Наши шоферы выросли в годы первых пятилеток, в напряженном труде и борьбе с природой.
Командиру отделения старшему сержанту Сергею Лобову всего двадцать три года. Он рос в труде и учебе. Окончил школу ФЗУ. Работал на заводе и за хорошую работу был послан на курсы шоферов. В первые дни Отечественной войны вместе со своей частью Лобов ушел на фронт.
Иван Адиянов, колхозник Саратовской области, стал заправщиком первого трактора, который появился в деревне в 1933 году. О нем писали в районной газете и за ударный труд послали учиться на курсы шоферов. И он, как и Лобов, завершил техническую учебу в Красной Армии, первоклассным шофером вернулся в колхоз и по зову страны в первый день мобилизации ушел на фронт.
Мальчиков и Дьяковуже бывалые шоферы. Условия труда забрасывали их в Казахстан и Монголию. В армии один из них служил на персидской границе, другойна границе с Финляндией.
Самый молодой в отделении, комсомолец Иван Полигалов, окончив ФЗУ, потянулся к машине; он успел до войны исколесить Урал и Сибирь, работая на лесозаготовках.
Сила и знание, русская сметка и упорство, помноженные на чувство взаимной выручки, боевой дружбы, вот закон бойцов отделения Лобова. Все вместе берутся они за любую трудную работу, быстро и точно выполняют ее. По внешности они удивительно похожи: сильные, кряжистые, мужественные и ловкие.
Дружные в работе, дружные в быту, четкие в строю, а сядут обедатьну точно одна семья! с любовью говорит о них комиссар полка Парасюк.
Много сил и командирского чутья проявил старший сержант Лобов, сплачивая свое отделение. Отличный шофер, он вначале, как сам говорит, «попал в беду». За красивый почерк его сделали писарем в штабе. Немало просьб было написано Лобовым, пока ему не разрешили уйти в автоотряд, к любимым машинам. Получив отделение, он просил только об одном; чтобы его людей не откомандировывали, машины не обезличивали. И начав свою работу с воспитания людей, продумав, как рационально использовать время, хорошо подготовив машины и выжав из них все, что можно, Лобов добился результатов, за которые правительство наградило его орденом «Знак Почета».
Пример работы отделения Лобова широко распространился в подразделениях батальона и полка.
В своем обращении к авточастям Красной Армии полк призывает бороться за то, чтобы 98-100 процентов всех машин были всегда в боевой готовности, как винтовка пехотинца. Полк призывает бороться за каждый километр пути, за каждую каплю бензина.
Когда задушевно побеседуешь с бойцами отделения Лобова, и они, скромные в начале разговора, даже застенчивые, разговорятся, ясно чувствуешь, как за простыми их словами кроются большие для страны нашей, для всего государства дела.
У нас один бензиновый бак на всехзапас горючего СССР, и каждый из нас и все мы за его расход отвечаем, говорит большевик Адиянов.
Мы видим, кого везем и что везем. Чем медленнее будет подвоз, тем медленнее наступать будут наши части, тем дольше будут топтать наши земли враги, говорит шофер Мальчиков. Мы видели своими глазами, что фашисты творят с нашими людьми, и нельзя нам медленно ехать. Ненависть к врагам гонит нас вперед!
Константин Георгиевич Паустовский
Просьба бойца Терехина
Правая рука у меня разбита осколком, лежит в лубке. Сам я ни одного слова нацарапать не могу. Так что у меня к вам великая просьба: напишите за меня письмо Петру Гавриловичу Голубеву в Ленинград. Живет он на Мойке против Певческого моста. Его на Мойке все знают. И вы про него слыхали! Да как его не знать, старика? Он первостатейный художник. Скольких мальчишек приохотил к живописному делу, вывел в люди! И меня, было, начал выводить, да война малость задержала это дело.
Я Петра Гавриловича знаю давно. Я родом из-под Новгорода Великого, из тех мест, куда он приезжал летом работать. Край наш древний, пустынный. В городках летом липы цветут, хозяйки сушат липовый цвет на окошках, в каждом саду пчелы гудят. А за городкамисиний лен, и холмы, и леса, и озера с такой чистой водой, что иной раз не разберешь, вода это или воздух. А воздух у нас легкий, пахнет брусникой. И очень уж тихо у нас. Бывает, дождь прошумит в кустах, иволга просвистит, пастух заиграет на рожке, соберет свое стадои опять ничего не слышно.
А вместе с тем знаменитый наш край. В деревнях, в погостахда хотя бы в нашей деревнестоят такие церкви, каких, говорят, и в Италии нету. Белые, строгие, обмерные, построенные по верному глазу. В таких церквахстенная роспись. Называетсяфреска. Жаль, что вы не видели. Сотни лет прошли, а роспись эта горит и горит, будто с каждым годом краска на ней молодеет. Работали эту роспись и строили зданиянаши предки, простые мужички, зипунные живописцы. Наше это, крестьянское мастерство. А вот видите, большие художники приезжали любоваться на их работу и прикидывали и так и этак, чтобы добиться секрета старых красок. И Петр Гаврилыч за этим приезжал, срисовывал фрески в нашей церкви и нам, мальчишкам, велел, чтобы мы не били церковные окна и не портили роспись.
Жил я в деревне с отцом. Мать у меня умерла очень молодой. Я ее совсем и не помню. Говорят, была красавица. Особенно про глаза ее вспоминают: очень синие были у нее глаза. Отец мой был человек спокойный и любил ремесло. Дуги он делал росписные. Бывало, в ясный день развесит их сушиться по избе, так лучшего праздника для нас, для ребят, и не надо. На дугах накрашены разные травы и цветы, и дубовый лист, и узоры, и желтые птицы, и козероги. Прямо ярмарка! Под такую дугу подвесь бубенец и вали по дорогам, пыли, заливайся, спорь звоном с птицами, пугай журавлей! Петр Гаврилыч очень отца за эти дуги уважал и, бывало, все говорил: «Талант у тебя, Прохор, великий, и дуги твои можно показывать в Эрмитаже рядом с картинами». А отец только смеялся. «Мне бы, говорит, Гаврилыч время, да не такую кучу ребят; да дорогую краску, я бы еще и не то сделал».
Когда я подрос, взял меня Петр Гаврилыч с собой в Ленинград и отдал в художественную школу. Я там первое время ходил как спросонок, никак не верил, что все кругом настоящее. Стою час, стою два, смотрю на какой-нибудь дворец и пугаюсь даже, до чего великолепно все это придумано и сделано. Даже милиционеры меня иной раз гоняли. «Чего, говорят, ты стоишь тут, как тумба! Проходи по своему делу!» А разве это не делотаким городом любоваться. Это, может, важнее, чем ихние светофоры.
Что-то больно я уж разговорился. Да так вот о чем Петру Гавриловичу хотел я написать. Началась война. Пошел я в Красную Армию. У нас в роте все ребята подобрались с севера. Все краснощекие, сероглазые. Наш лейтенант даже смеялся. «Действительно, говорит, вы настоящие красные бойцы». Объяснил он нам, что в старину слово «красный» обозначало красивый, очень ладный.
Боев было много. И так уж привелось, что отходил я со своей частью через родные места. Было это осенью. Первые морозы легли на землю, а снега еще не было. И от тех морозов все дни падал и падал желтый лист, засыпал чистые наши озера, синие наши реки, и солнце стояло невысоко. А воздух был горьким, прямо как слезы. Очень трудно было бойцам отдавать каждую межу, каждую березу.
А зимой начали мы наступать, гнать врагов со своих полей. И опять так привелось, что подошли мы к своей деревне. Называется она Великий Двор. Деревня наша стоит на яру над рекой. С колокольни старой нашей церкви очень далеко видно. Старухи нам, ребятам, всегда говорили: «Полезай на колокольнюполовину России увидишь. Только, гляди, не испугайся».
И до чего дошла фашистская подлость! Устроили они в нашей церкви штаб и склад снарядов. Расчет у них, конечно, был правильный. Тоже ведь понимают, собаки, что ни у кого, кто человеком называется, не подымется рука разбить из орудий редкую красоту, что простояла сотни лет, спалить огнем мужицкую роспись. Вот они и засели в церкви. И видят, верно, наша артиллерия огня по церкви не ведет. И выходит, будто они в безопасности, и даже еще смеются над нами: «Вот, мол, русские мозги, на какой пустяк мы их поддели!»
За красоту спрятались! И так это меня ударило, даже зубами я заскрипел и думаю: «Я от вас, от зверья, ни одного клочка не оставлю». Пришел к командиру и доложил: «Разрешите, я их из церкви выбью без всякого повреждения архитектуры и великолепной этой росписи». «Каким же это манером?»спрашивает командир. «Да я здешний, говорю. У меня есть свой способ. Только разрешите взять несколько дымовых шашек.»
Командир согласился. Ночью я пробрался в свою деревнюмне там каждая веточка знакома. Большого труда не было. Да и ночь была колкая, студеная. Добрался к рассвету, отыскал отца. Вошел к нему в сарайчуть заря, а он сидит седой, как снег, а лицо черное. Увидел меня, заплакал, а слезы наши тяжелые, тяжелее чугуна, и говорит: «По глазам вижу, Ваня, что пришел ты за делом». Я ему все объяснил. Дело простое. Есть у нас на кладбище часовня старенькая-старенькая, кривая. Из-под той часовни ведет к церкви подземный ход. Мы, ребята, ход тот знали, как свою избу, сколько раз лазили. Петр Гаврилыч тоже знал, рассказывал, что вырыли ход во время старинных набегов, прятались в нем жители от татар.
Ночью прошел я в этот ход, а отца отправил в лес за реку: там сидели в самых берлогах наши старики-партизаны. Отправил, конечно, с приказом. Подождал я до назначенного часа, прополз по подземному ходу до алтаря. Слушаю. Гудит телефон, что-то немцы по-своему кричат, огрызаются друг на друга. Я поднял плиту в алтаре. Подымал я ее, думаю, целый час. Подпер ее ломиком, чтобы не упала. Кругом на полу ящики со снарядами.
А потомочень простозажег я дымовые шашки. Вы видели, какой от них ядовитый дым? Жуткое дело! Ну, конечно, паника началась страшная. Представьте, пожар, а кругом все забито снарядами.
Немцы выскочили наружу, а на околицепартизаны. У них было три пулемета. Бой начали, какого я никогда и не ждал. Ну, одним словом, через час враги вымелись из нашей деревни, а тут подоспела и моя часть. Вот только отца в этом бою убили. Вы так и напишите Петру Гаврилычу: «Убили, мол, Прохора Терехина, отца Вани. Погиб он, старый старик, на защите живописного дела и стародавнего нашего мастерства. И жалко мне, что не дождался он до победы. Вот бы на радостях сделал дугот них бы у ямщиков сердце падало. С теми дугами и бубенцами вернулись бы мы с фронта с победой в родные места, тысяче жаворонков нас не перезвенеть».
Да вот не дожил старик. Вы на меня не сердитесь, что я разболтался. Наше дело сейчас такое: лежим, думаем, вспоминаем и досадуем на эти свои раныскорее бы они зажили да отпустили нас в свою часть.
Вячеслав Яковлевич Шишков
Советские Сусанины
Светлый образ Ивана Сусанина дорог каждому советскому человеку. В нем прежде всего нам особенно ценно воплощение гражданского долга, искренней любви к Родине, доблести и огромного мужества. Этот незабываемый облик мстителя, за свой народ жив поныне: наша освободительная Отечественная война во множестве родит советских Иванов Сусаниных. То здесь, то там, на колоссальном фронте войны, гремят их славные подвиги, они бестрепетно приносят свою жизнь во благо Отечества, именами этих мучеников за правое дело, за счастье Родины будут блистать страницы военной истории.
Внук
Шустрый, со смышленой мордочкой Петя ведет рассказ неторопливо, с толком. Волосы у мальчонки белесые с соломенным отливом, щеки нажеваны, толстые. Ему всего одиннадцать лет, но после недавнего с ним происшествия он чувствует себя взрослым. Этой зимой он осиротел и теперь находится на попечении всей деревни. В каждом семействе, в порядке очередности, он живет по неделе, пользуется любовью односельчан, собирается пойти в партизаны.
Слушай, говорит он человеку с записной книжкой, и его глаза загораются каким-то особым блеском. Я уже многим рассказывал, не ты первый, не ты последний. Ну, пиши.
И вот, значит, такое дело Сидим мы за этим самым столом, чай пьем, кислое молоко с творогом хлебаем. Дело зимнее, чуть зорька утренняя загоралась, бабушка печку топит, дедушка девятый стакан допивает, лучина в светце горит. А керосину не было у нас, был, да бабушка сослепу пролила его. Вот ладно. И только дедушка стал цедить из самовара десятый стакан, вламываются в избу вражий офицер да пятеро солдат. Офицер башлык от усатой морды отвернул и прямо, брюхо вперед, на деда. И говорит ему по-русски, хотя не больно складно, а понять из пятого в десятое можно все-таки. Говорит, а сам в немецкую географическую карту поглядывает.
Знайт, знайт, говорит, я все знайт Твоя, говорит, восемьдесят годов, ты старая, только ты карашо знайт ваш лес. Ты веди наши карош солдат на речка Черемха, там, кудой ваш красная сольдат укрепился, я все знайт Только чтобы тихо-мирно, чтобы нам нагрянуть ату-ату Понял, старая хрыча? К обед доведешь, живой станешь, а обманешь, пристрелю, как собачка, сверх земля валяться будешь. Тут он вытащил этакой большущий пистолет и прямо деду в нос:Убью!
Я, конешное дело, с непривыку задрожал, бабушка уронила ухват, ахнула и шлепнулась на лавку, а дедушка ничего, дедушка хоть и побелел, а ничего себе, старик крепкий. Покрестился он по старой привычке на образа, со мной переглянулся и этак срыву бросил:
Ты, супостат, не стращай меня! Уж ежели убить грозишь, так ладно, поведу вас. Так и быть.
Офицер сказал:
Гут-гут.
Вот ладно. Дедушка обряжаться стал, натягивает зипун, а сам головой мне кивает: пойди, мол, Петька, сюда. Вот я подошел, а он и шепчет мне:
Беги скорей, Петя, прямо к командиру Горбунову. Упреди. А я врагов кружить по лесу буду, в Медвежий Лог, мол, выведу их, там встретьте.
Офицер заметил, что дед нашептывает мне, да как заорет:
Молчи!.. Пристрелю! а сам револьвером потряхивает.
Я шапку в охапку, сунул за пазуху полкраюхи хлеба, да дуй-не-стой. Еще темновато было, а уж над лесом заря полыхала, через часок, пожалуй, и солнце вздымается. Я прямо в лес. Ой, да и лес наш, без конца, без краю! Зверючьи тропинки мне все знакомые, я с дедушкой слопцы на горностаев да на лисиц почасту ставлю. А военный начальник Горбунов, к которому дедушка послал меня, тоже знакомый наш: он родом из соседнего села, и недавно в нашу школу со своей позиции подарки привозил, карандаши да бумагу. Ежели прямиком идти, то до товарища Горбунова километров двадцать пять. Для меня это два плевка, лишь бы на стаю волков не наткнуться. Я взял лыжи, да и пошел отмахивать. По полянам да в редком бору на лыжах, а в чащобепешедралом.
Иду по лесу, а сам горько-разгорько думаю: «Бедный ты мой дедушка, этакая тебе выпала доля на старости лет: отряд товарища Горбунова выдать с головой. Только я знаю, дедушка Матвей ты предателем ни за что не согласишься стать, ты куда ни то заведешь вражью силу, в самую погибель заведешь. Ой, дедушка, дедушка! Ведь тогда враги убьют тебя, ведь ты старый старик, тебе не убежать от них. Ну до чего жаль мне тебя Стой, стой, дедушка Матвей, не унывай, я выручу тебя, мы с товарищем Горбуновым за милую душу распатроним всю свору, а тебя спасем».
Малость полегче мне стало. А башка у меня мокрая, по щекам пот струйками течет и сам весь мокрый. Дай, думаю, на валежинку присяду, отдохну. И как только присел, вдруг будто в лоб влетело, вдруг вспомнил: да ведь дедушка-то мойнастоящий Иван Сусанин, а я не Петька, а воспитанник Сусанинамальчик Ваня, и будто велено мне скакать на коне в Посад и всех там взбулгачить, грохать в ворота и что есть силы кричать: «Отоприте, отоприте! Моего отца злые вороги в лес увели, вооружайтесь скорей, а то вороги перебьют вас всех!» Я все это представление в Ленинградском театре видел, называется «Иван Сусанин». Нас, лучших учеников, возили из нашего села в экскурсию. В жизнь не забыть Ох, и замечательное представление! А в концекак зазвонили во все колокола, да как начали греметь в тысячу труб, да как запели актеры хором, я аж вскочил от радости. А вот когда Сусанина убивали, у меня сердце зашлось, и слезы потекли. Молодец Сусанин, вот молодчага! Не побоялся умереть за родину: «Смерти, говорит, не боюсь, страха не страшусь, лягу за родную Русь» Вот он какой Ну да и дедушка мой не хуже его поступит, даром, что не Сусанин фамилия, а Кузьмин Матвей Матвеич, уж я-то знаю моего дедушку.
И вот, конешно дело, часовой с ружьем: «Стой!»кричит на меня. А я ему с форсом: «Мне требуется по скорому секретному делу до самого начальника Горбунова». И вот, братцы мои, я в землянке у начальника. «Ты откуда, паренек? По какому делу?» Тут я все взял да и выложил ему. Тот обнял меня, поцеловал, приказал бойцам поскорей сбираться, готовиться к выступлению, велел пулеметы тащить. «А пареньку, говорит, дайте-ка щец горячих похлебать, да каши, да отрежьте-ка хороший кусок шпику, а то, говорит, притомился он». Я говорю: «Вы, товарищ Горбунов, Медвежий Лог знаете? Ну так вот туда бойцов ведите».
Вскоре все бойцы ушли. Я на скору руку подкрепился, шпик и сухари за пазуху, да дуй-не-стой наматывать за отрядом. Догнал. А как прошло часа два, а то и все три, товарищ Горбунов подходит ко мне и говорит: «Мы их скоро встретим. Мои разведчики уже установили с ними связь. Лезь на дереве, либо зарывайся куда-нибудь, жарко будет». Я хоп-хоп-хоп на высокую сосну, как белка.
Еще с час времени прошло. Надоело мне сидеть, да и о дедушке сердце ноет. Ослабел я, в сон бросать меня стало. Вот и солнце к закату клонится, а я все еще сижу, бойцы по скрытным местам пулеметы расставляют. И вспомнил я тут про вкусный шпик, вынул его из-за пазухи, шпик такой ядреный, белый и круто посолен. И только я откусил да с усладой жевать стал, как слышу наши пулеметы: чо-чо-чо-чо-чок Я головой верть-верть во все стороны. Батюшки мои, эвот они, фашисты-то!
Глядьи мой дедушка Матвей в сугробах пурхается. Родимый мой, дедушка! Видишь ли меня?
И снова мне подумалось: а ведь дедушка-то мой и верновроде как Иван Сусанин в представлении. Только все в театре нарочно, там все не настоящее: и музыка играет, и поляки поют: «Куда, мол, завел ты нас, старик?» И снег поддельный сыплет, бумага, должно быть, настрижена. Там не страшно. Хоть жалостно, да не страшно. А вот здесьсугробы по пояс, мороз, лес настоящий вековечный, а замест музыкистрельбище со всех сторон, живые люди валятся, кровь течет, одним словомстрах.
А врагов набегает все больше да больше: пожалуй сотни с три, а нет и с полтысячи. Ну, думаю, беда, сомнут они наш отряд. Только не тут-то было. Как начали да как начали наши пулеметчики строчить, враги будто зайцы стали по поляне прыгать, да один по одному брык на землю, брык! А наши пулеметчики и спереди, и сзади, и с боков. Немцы и свои пулеметы выставили. Вижудва пулемета немецких за огромными пнями притаились. Я что есть силы ору с сосны: «Эй, бойцы!.. Эвот они, эвот за корягами!» Эх, жаль, не захватил я, дурак, своего ружьишка. Ну да и без меня Бегут, бегут наши на приступ, а пулеметы строчку выгоняют, а враги один по одному кувырк-кувырк-кувырк От их тел снег уж стал сереть, много накрошили их, потомузасада.
А дедушка Матвей из глаз моих куда-то скрылся. Я ну карабкаться на самую вершину. И весь обомлел. «Братцы Товарищ Горбунов!»надрываюсь, кричу. Да, может, и не кричу, может, мне так только кажется, пожалуй, и голосишко-то мой пропал, в глазах темнеть стало, ой, упаду, ой, упаду я с дерева. И снова хочу крикнуть: «Товарищ Горбунов! Спаси деда. Убьют его». И ловлю глазом: бегут на помощь к деду наши храбрые бойцы, винтовки со штыками наперевес, бегут, «ура» кричат, и я самогромко закричал «ура», да уж и не понимаю, то ли я сам с дерева свалился, то ли сила непонятная будто ветром смахнула меня с вершины прямо на поляну.
И вот мчусь я по поляне прямо к деду, и вижуопоздал! Пузатый вражий офицер уж пристрелил старичка Распластался мой бедный дедушка Матвей, только правой рукой шевелит, за белый снег как в судороге хватается, кафтан возле сердца кровью набух. А около деда тот офицер с разбитым черепом лежит, наши бойцы таки пристукнули его. Три бойца с дедушки зипун срывают, бинты готовят, а старик и глаза стал закрывать, постанывает легонько, лицо белее снега. Я завопил тут: «Дедушка!.. Желанный дедушка» И пал пред ним на колени, в лоб его целую, в щеку, в бороду. А он еле шевелит губами, шепчет:
Петя, внук Отходили мои ноженьки. Вот где довелось конец принять. Умираю умираю, Петя. Вражеских злодеев погубил, сам погиб, а своих людей, слава богу, спас. Легко теперя мне За родну родну ю землю уми ра Тут дедушка захрипел, глаза закатились, вздохнул этак с насладой да навеки и умолк.
Вот каков был мой дедушка Матвей Кузьмин. Превечный покой его головушке
Товарищ Горбунов велел переложить дедушку на грузовую машину, чтоб в нашу деревню везти. Кругом машины все бойцы выстроились, а Горбунов речь стал говорить. Что он говорил, я не слыхал: я о милом своем дедушке думал. Только и запомнил я последние слова начальника.
Вот, бойцы, берите пример с этого удивительного старика. Всю долгую жизнь честно трудился, людям хлеб из земли выращивал, народ кормил, а умердай бог всякому Героем умер, сложил свою седую голову за честь, за славу Родины. И всем нам своей чистой кровью спасение принес.