Рысцой подбежал мужчина с красным крестом на рукаве. Он был в хорошем костюме и очень грязном светлом плаще поверх него.
Благоволите Могу ли я предложить услуги?..
Вы врач? Нет. Студент-медик? Нет. Санитар? Тоже нет. Кто же вы? Ага! Доктор философии. Вы здесь, чтобы носить раненых и провожать их домой после перевязки? Так. А где у вас перевязывают? На втором этаже. Почему не на первом? Не знаете? Показывайте, где это. Фрося! Ты, милая, побудь во дворе и, если увидишь раненых, заворачивай сюда, на второй этаж. Впрочем, лучше даже на первый.
Вам автомат не нужен, чтобы договориться?
У меня с собой есть вальтер. Не надо.
В этой комнате будет перевязочная, сказала она.
Это гостиная, мадам. Впрочем, простите, как вы найдете нужным, так и будет сделано.
В семи остальных комнатах должны быть размещены двадцать пять раненых.
О мадам, s'est impossible. Не более пяти.
Ваш так называемый санитарный коллектив насчитывает двенадцать чересчур здоровых мужчин
Мадам, они музыканты, от них нельзя много требовать.
И пятнадцать женщин!
Жен, жен, мадам, жен и прислуг Прошу меня извинить.
Из двадцати семи лишь один врач да вы будете заняты работой, остальные пусть хоть уступят раненым свои кровати. На время. Впрочем, я не буду вмешиваться. Вы, господин Макс Либерсмут, у меня так и записаны. Вотпервый добровольческий перевязочный пункт доктора философии Либерсмут. Желаю успеха. Я проверю вашу работу между пятью и шестью часами вечера по венскому времени.
Я восхищен вашим мужеством, мадам, я ослеплен забормотал философ.
Это очень некстати, доктор Либерсмут. Сегодня глаза вам будут очень нужны.
Она закуривает. Доктор философии, не стыдясь, ловит ртом выпускаемый ею дым. Лицо его блаженно.
Вы давно не курили, господин доктор?
О мадам, pendant quelques mois. О, благодарность и благодарность Нет, нет, не более трех. Какая прелесть! Конечно, Болгария?.. Нет, что вы? Серьезно? Мгм Прелестно Я сохраню мундштук. Первая советская папироса, выкуренная мною И столько экзотики Жоржьен!.. Она околдовала меня своим фимиамом Вполне серьезно Мадам тоже жоржьен?
Нет, я не грузинка, я русская. Прощайте. Итак, между пятью и шестью.
Я весьожидание, мадам.
Раненые шли довольно густо. Пробка, устроенная снайпером-одиночкой, долго держала их где-то в пути, они донельзя устали и обессилели; тем необходимее был им сейчас этот неожиданный пункт помощи на полдороге между батальоном и полком, когда снайпер покинул свою позицию и путь был освобожден.
У цинковых баков для мусора, на высокой палке, уже торчал транспарант, гласивший: «Гошпиталь до 25 человек».
Либерсмут стоял на приеме. Доктор Гобошек (венский чех) и доктор Иоганн Баллеш (венский мадьяр) перевязывали. Фрау Зельцер, сербка, жена скрипача из Народной оперы, была переводчицей. Разысканные Фросей, приступили к работе две медицинские сестры из армейской группы усиления.
В дальних комнатах уже раздавались звуки патефона.
Самое главное, мадам, чтобы нас не бомбили, вздрагивая всем телом, как собака, которую замучили блохи, сказал Либерсмут, провожая Гореву по двору. Они как раз проходили мимо этих проклятых мусорных ящиков, пристрелянных снайпером еще с утра.
Это не самое главное, доктор Либерсмут. Самое главное, чтобы вы стали людьми.
Pardon? Простите
Людьми, людьми.
Ах, да! Будем, мадам, будем. Пусть нас только не бомбят, мы будем кем вам угодно. Это Вена, мадам, что вы хотите! Вена! Нравы более музыкальны, нежели суровы. Климат мягок, но капризен, женственен, не так ли? Он влюбляет в себя, этот прекрасный климат, и без Вены уже тяжело, как без вы понимаете меня, мадам как без дорогого существа. Не так ли? И потомэти beaux arts, эти искусства, а? Без них нельзя. Онив составе воздуха. Хотим ли, не хотим, но пляшем О мадам, не смейтесь!.. Мы пляшем веками. Это уже tradition. Простите. Да, да, понимаю
А в конце дня она сидела за броней самоходки. В соседней дивизии, прорвавшейся почти в самый центр города, в лабиринт узких и, как колодцы, глубоких улиц, был ранен командир головного полка Голышев, и ей позвонили, чтобы она взглянула на него, потому что он отказывался уходить в госпиталь. Она находилась недалеко от него. Но то, что по карте значилось рядом, в жизни было разделено сражением.
Самоходка мчалась сквозь огонь пожаров и ожесточенную стрельбу пулеметов.
Горева, сидя спиной к водителю, видела только отрезки улиц, оставляемые за бегущим орудием. Город не очень нравился ей. Улицы были отлично вымощены, но узки, мрачноваты и пыльны. Зелень почти не замечалась. Здания дымчатого цвета не казались красивыми. «Где же хваленый венский уют?»все время спрашивала она себя. На тротуарах стояли ряды носилок с мертвыми немцами. Должно быть, их куда-то несли и на полдороге бросили. Регулировщик, стоящий на коленях под прикрытием зенитки, прокричал:
Не доктора везете?
Доктора, доктора Поберегисьраздавим.
Она спрыгнула еще на ходу. Ее подхватили подмышки и кто-то потянул за хлястик шинели.
Осторожней, пожалуйста. Шестнадцать ступенек вниз. Тут наш ка-пе.
Зажмурившись на мгновение от ослепительного света, она невольно приостановилась на пороге, заметив, что в комнате очень много людей. Кто-то кланялся ей, но она никого не узнала. Смутившись, она вполголоса произнесла, ни на кого не глядя:
Попрошу лишних выйти.
Никто не двинулся с места. Она догадалась, что ждут ее слова о состоянии майора.
Врач, наложивший повязку, понурившись, сидел у кровати раненого. Ему было не более двадцати пяти лет, и у него был страшно растерянный вид.
Здравствуйте, майор, она положила свою руку на желто-бурую потную ладонь Голышева, сразу же угадывая, что раненый потерял много крови, устал и нервничает. Что произошло?
Молодой врач, пощипывая подбородок, доложил:
Осколок в легком. Немедленно эвакуировать, по-моему.
Лицо Голышева и главным образом глаза его были между тем ясные, бодрые.
Эвакуировать? Каков пульс, температура?
Врач подал ей небрежно заполненный листок данных. Читая, она сделала удивленное лицо.
Только и всего?
Осколок торчал, очевидно, не в легком, а между ребер, но она понимала, что Голышева все равно нельзя эвакуировать в то время, когда его полк дерется за центр города.
Она поглядела в глаза Голышеву. Он заговорщицки подмигнул ей.
Не будем торопиться, сказала она, будто ничего не заметила. Голышев, кажется, не так уж плохо себя чувствует, не стоит его травмировать. Где у вас тут телефон, я позвоню, что на некоторое время останусь у вас.
Наши условия настолько примитивны с подчеркнутой значительностью в голосе сказал врач, что в интересах товарища майора
Проводите-ка меня к телефону, прервала его Горева, вставая. Дорогу ей преградил какой-то толстый, угрюмый полковник.
Вы поосторожней, милая барышня. Тут требуется особое внимание, Голышев не со вчерашнего дня на фронте. Я буду звонить профессору Спасскому.
Мне решительно все равно, с какого дня Голышев и даже вы сами на фронте, хоть с сегодняшнего. А я сама, кроме того, не милая барышня, а подполковник. И, наконец, извольте покинуть эту комнату, потому что вы мне мешаете работать, а профессору Спасскому я позвоню сама.
И она первая вышла из комнаты.
Где тут у вас телефон?
Она вышла при всеобщем молчании и долго блуждала по коридорам, которые все более углублялись куда-то вниз. Ее никто не пошел проводить, и это разозлило ее до слез. Вдруг тихо приоткрылась дверь впереди. Горева бросилась туда иоцепенела. Перед ней стояла широченная фигура в черном, с каким-то белым накрахмаленным коробком на голове и с четками в руках. Обе женщины так перепугались от неожиданной встречи, что не могли сказать ни слова.
Вдруг монашка прыгнула в сторону к двери, приоткрыла ее и как привидение исчезла за нею. В коридоре между тем раздались голосаГореву искали. Несколько человек окружили ее.
Вы прекрасно всех нас проучили, Александра Ивановна, сказал высокий, худощавый подполковник из армейской разведки, старый знакомый Горевой. Но звонить в дивизию, на мой взгляд, не стоит.
Пойдемте, доктор, пойдемте, стали уговаривать ее и остальные. Вы, дорогие товарищи, пожалуйста, оставьте меня с Голышевым.
Вы думаете, все же лучше не увозить?
Уверена. Зачем трясти человека, а главноезачем увозить из полка накануне победы Уходите, милые, уходите. Пожелайте ему всего доброгои чтоб я вас больше не видела!
Она вернулась в комнату Голышева.
Полковой врач с детской настойчивостью бил себя руками в грудь, обращаясь к раненому:
Да ведь режим это не то, что вы думаете, Климентий Павлович, это не четыре раза есть и поменьше курить, это
Тут он обернулся к Горевой.
Утку отвергает, вы подумайте. А уж о судне боюсь и сказать, сказал он с ужасом.
У нас в полку никого нет, чтобы за мной горшки убирать, горячась, сказал, не слушая своего врача, Голышев.
В комнате опять уже было много людей. Горева сказала безапелляционно:
Судно за вами свободно может выносить одна из здешних монахинь. Возьмите переводчика, добавила она, обращаясь к молодому врачу, и быстренько договоритесь с монашками.
Голышев, забыв о ране, приподнялся на руках.
Погодите, с какими монашками? Я тут почти сутки, он вопросительно взглянул на адъютанта.
Горева рассказала о своей встрече в коридоре. Подполковник из армейской разведки выскочил в коридор, за ним заторопился адъютант Голышева, остальные стали оживленно обсуждать неожиданное открытие Горевой.
Вы куда-нибудь спешите? после некоторой паузы спросил ее Голышев, когда они остались одни.
Мне хотелось быть сегодня в дивизии Короленко.
Побудьте со мною. Честно скажитемое положение того-с? Судя по вашему общему виду, положение отличное. Только вот что, майор, сейчас я веду сражение. Хорошо? Доверитесь?
Как солдат солдату.
Ну и отлично.
Ранение Голышева было не опасным, хотя и довольно тяжелым и Горева несколько раз подумывала о возвращении в дивизию Короленко. Но она так устала, что не находила сил для сумасшедшей гонки по горящим улицам в жестком, грохочущем корпусе самоходки.
Она сидела у кровати раненого, к которой опять сошлись все те, кого обстоятельства забросили в этот от всех оторвавшийся и в одиночку из дома в дом ползущий полк. В штабе полка суетились офицеры дивизионного и армейского управленийинженеры, которым предстояло восстановить еще не взятые мосты, автомобилистыохотники за еще не захваченными машинами, интенданты, спешащие наложить печати на еще не взятые склады, минеры, трофейщики, разведчики, прокуроры, инструкторы политуправления фронта с лозунгами и плакатами, кинооператора и фотокорреспонденты, работники ВАД, прибывшие с уже готовыми названиями населенных пунктов на запад от Вены, а также с указателями перекрестков для городских площадей, тоже пока еще не взятых. Они с утра толкались во всех головных полках, торопя командиров и с таким беспокойством посматривая на свои часы, что можно было думатьименно они и никто другой отвечают за скорейшее очищение города.
Полк Голышева пробился к самому центру. Рассказывали, что собор св. Стефана, здание Оперного театра, дворец и парламент, все достопримечательности Венырядом.
О, надо поглядеть, встрепенулась полусонная Горева. Сходим утром?
Все к чорту побито, я всюду лазил, с каким-то туристским удовольствием успокоил ее пожилой капитан административно-хозяйственной службы. Брик-а-брак, клянусь честью. Настоящая американская работа.
Кто-то вступил в спор, уверяя, что собор пострадал лишь снаружи, а парламент совсем почти цел.
Да горит же, ну что вы!.. Я лично там был и в зале заседаний даже свистнул. Там же фашистский комитет помещался, пожгли все в чорту! очень убежденно защищал свою информацию капитан, любитель разрушений. И дворец разбит вчистую. Толькокакой вы имеете в виду, не знаю. Бельведерза восемьдесят процентов лома ручаюсь, а Шенбруннтот на краю города и почти цел, одно крыло лишь разрушено.
Этот капитан все знал. Горева решила не терять с ним связь.
Утречком взглянем на святого Стефана?
Можно, отчего же? Тут недалеко. Я уже везде побывал.
Но тут разгорелся жестокий спор между разведчиком и прокурором. Прокурор уверял, что решающее поле сражения не здесь, а на участке дивизии Короленко (где Александра Ивановна была утром), а разведчик утверждал, что, когда Голышев поднимет советский флаг над парламентом, это и будет означать конец сражения.
Вмешавшись в их разговор, Александра Ивановна рассказала вдруг, что сегодняшней ночью предполагается рывок одного из полков Короленко по подземной городской сети.
Чисто воропаевская затея, рассмеялся капитан, любитель разрушений.
Кстати, где Воропаев? Что-то о нем ничего не слышно, спросил прокурор.
В Крыму, сказала Горева покраснев. Ей не хотелось сознаться, что она давно уже ничего не знает о нем. Строит себе дом, собирается заняться хозяйством и читает в колхозах лекции.
Воропаев занимается хозяйством! Быть этого не может! и прокурор, прищуря глаз, удивленно оглядел Гореву. И давно вы знаете полковника Воропаева? подозрительно спросил он.
Она не нашлась, что ответить, и опять покраснела.
Да ведь Александра Ивановнастарый друг Воропаева, ска-зал Голышев. Мы уже, по совести говоря, не раз между собой поговаривали, что пора бы пожениться Воропаеву с Горевой. Прокурор, смущенно улыбаясь, пожал плечами и уже гораздо ласковее посмотрел на Александру Ивановну, но ничего не сказал.
На следующее утро, встав еще затемно, она, пока Голышев спал, прошла в сопровождении связного на полковой перевязочный пункт, помещавшийся в полуразрушенном магазине «Клиника игрушек». Ее удивило это странное название.
В сущности, это была всего только мастерская, где чинились сломанные детские игрушки, оформленная под госпиталь. Куклы с забинтованными головами, с ногами, на которые по всем правилам науки были наложены шины, с животами, вскрытыми и вновь приведенными в порядок, лежали на носилках или подвесных кроватках, в санитарных грузовичках и в кабинах санитарных самолетов.
Восхищенная, она обошла этот остроумно задуманный игрушечный госпиталь с маленькими зубоврачебными креслицами, операционными столами, крохотными горелками и не переставала удивляться выдумке предпринимателя, заставившего служить забавой для ребят даже такую суровую науку, как медицина.
Полковой перевязочный пункт был почти пуст. Двое легко раненных, с забинтованными ногами, играли в шашки, третий, с поврежденной челюстью, сосредоточенно заводил пружину игрушечного автомобиля, из которого, по звуку сирены, выскакивали санитары с носилками.
«Клиника игрушек» выходила своими витринами на крохотную старую площадь, обсаженную липами. Там на низеньких складных стульчиках сидело несколько нянек и матерей с грудными детьми. Они, видимо, только что покинули бомбоубежище и с нетерпением дожидались солнца. Дети постарше возились в желтом, напоминающем тростниковый сахар, песке, насыпанном, очевидно, еще с осени.
Площадь эта, тесно окруженная домами, была похожа на большой проходной двор. Остатки немецкого пулемета да груда брошенных немцами эсэсовских мундиров приобщала площадь к большим событиям дня.
Увидев детей, Александра Ивановна сейчас же решила разузнать, не нуждаются ли они в помощи, но прежде чем она успела выйти, на площадь с ужасным грохотом вкатились две дымящиеся походные кухни. Из пробитых пулями котлов смешно струился суп. Один из поваров, маленький, кривоногий, в грязном поварском колпаке, с автоматом на шее, стал быстро заделывать пробоины размятым хлебным мякишем, а второй, правивший лошадьми, торопливо вынул из-за пазухи губную гармошку и заиграл вальс Штрауса, безбожно при этом фальшивя. Вторая кухня была, очевидно, цела, потому что ее экипаж довольно спокойно сидел на козлах, не без интереса наблюдая за хлопотами вокруг первой кухни. Как только раздались звуки знакомой и любимой музыки, женщины, до тех пор безучастно дремавшие на своих стульчиках, подняли головы я заулыбались, а дети, бросив песок, стали нерешительно подвигаться ближе к музыканту. И сейчас же раскрылось несколько окон. Удивленные лица выглянули на площадь. Одна из женщин, оставив коляску на попечение соседки, поднялась и, оправляя измятое платье, двинулась к кухне.