Тише ты, испугался Крикку-Карппа.
Поавила сжал кулаки, но сдержался.
Где половина бревен, что я вывез? спросил он у приказчика через Крикку-Карппу.
На берегу, ответил Молчанов, не поднимая головы.
А почему они не занесены в книгу?
Потому что брак.
Но Заостровский же сказал
Мне он ничего не говорил. К тому же, бревна здесь принимаю я, а не Заостровский.
Втянув голову в плечи, Поавила угрюмо пошагал в харчевню и купил бутылку водки
В деревню Поавила возвращался почти налегке. Только голова была тяжелая от выпитой утром водки и от всяких дум, которые прежде даже и на ум ему не приходили.
Все они одинаковые живодеры, эти господа. И волостные старшины, и приказчики, хмуро сказал Поавила Хёкке-Хуотари, подсевшему к нему в сани.
Показалась деревня. Уже издали мужики поняли, что в деревне что-то случилось.
Перед рождеством день такой короткий, что едва успеешь задуть лучину, как ее приходится зажигать снова. Даже в середине дня сумрачно. Когда едешь по открытому озеру, трудно сразу различить, то ли это вешка стоит впереди, то ли кто идет по дороге. Поавила щурился, стараясь разглядеть, что там такое чернеет. Чем ближе подъезжали к деревне, тем больше становилось это черное пятно. Потом оно медленно поползло по улице.
Поавила дернул за вожжи. Мерин побежал резвее. Выехав на кладбищенскую горку, Поавила остановил коня и снял с головы шапку. Навстречу медленно двигалась похоронная процессия, неся три сколоченных из необструганных досок гроба два больших и один маленький, детский.
К Поавиле подбежала жена.
Охво Нийкканайнен С голоду померли
В Пирттиярви много лет никто не умирал голодной смертью. Теперь в одной семье сразу умерли трое: сам Охво, его жена и только что родившийся ребенок.
С голоду вздохнул Поавила. Ему стало стыдно за то, что, отправляясь домой, он так напился.
Хуоти увидел Наталию. Она шла молча, держась рукой за гроб матери. Исхудалое мертвенно-бледное лицо, опухшие от слез большие черные глаза невидяще смотрят перед собой
Поавиле стало ясно, что надо делать. Когда похоронная процессия прошла, он хлестнул коня и заторопился домой. Весь вечер он ходил по домам, говорил с мужиками.
Да что ты, братец, стал уговаривать его Крикку-Карппа. Ведь за такое дело в тюрьму посадят.
Но что-то надо делать, возразил ему Поавила и пошел к Хёкке-Хуотари.
Да, да, конечно, сразу согласился Хуотари и пошел с Поавилой.
Хилиппа сидел за ужином, когда к нему пришли Пулька-Поавила и Хёкка-Хуотари.
Если ты хоть немного боишься бога, то откроешь свой амбар и дашь людям хлеба, грозно заявил Поавила.
Хилиппа понял, что мужики не шутят.
Ну что вы, люди добрые, испугался он. У меня хлеба тоже вымерзли, как и у вас. Да вы никак пьяные?
Поавила оборвал его.
Сегодня похоронили Охво с женой. А завтра, может быть, придется Срамппу-Самппу со всей семьей
Левое веко Хилиппы начало подрагивать. Подумав, он вдруг сказал:
А в магасее-то есть хлеб
Верно, подхватил Хёкка-Хуотари, прятавшийся за спиной Поавилы. Пошли туда, предложил он и первым юркнул в дверь.
Выпроводив мужиков, Хилиппа радостно потирал руки. Закрыв дверь на крючок, он стал наблюдать из окна. Уже стемнело и ничего не было видно. От общинного амбара доносились лишь громкие голоса Поавилы и Хёкки-Хуотари. Потом Поавила стал звать: «Хуотари, Хуотари».
Когда подошли к амбару, Хуотари куда-то исчез в темноте. Не докричавшись его, Поавила решил не отступать. У него перед глазами неотступно стояли три гроба, два больших и один детский. Потом мелькнуло лицо приказчика, самодовольно поглаживающего свои усы. Ни о чем больше Поавила не думал. Он был так потрясен вчерашними и сегодняшними событиями, что вообще не мог думать о том, какие последствия будет иметь его поступок. Хмуря лохматые брови, он поднял с земли лом и одним ударом сбил с двери амбара запор.
Голодная смерть на какое-то время перестала угрожать жителям Пирттиярви. Осиротевшие дети Охво тоже получили хлеб. Однако кое-кто из мужиков позажиточней осуждал Поавилу: «А весной что будет, семенное зерно-то съели?» Да и сам Поавила сознавал теперь, что неладно сделал. Все-таки надо было взять хлеб из амбара Хилиппы.
Хилиппа тотчас же сообщил о случившемся волостному старшине, тот доложил в Кемь. Вскоре в Пирттиярви прибыл становой, чтобы произвести следствие по делу о краже со взломом, как говорилось в донесении волостного старшины. Станового пристава сопровождал урядник с саблей на боку, в белой форменной фуражке. Сперва становой и урядник побывали у Хилиппы, расспросили его, кто взломал дверь амбара и кто брал зерно. Потом они осмотрели лом, которым Поавила сбил замок, и лишь после этого пошли к нему самому.
Поавила знал, что его арестуют. Он ничего не сказал, когда пришли становой и урядник и объявили ему об этом. Резанув болью по сердцу, звякнули наручники.
Антихристы, греха не боитесь! кричала с печки Мавра, грозя своим посохом. Сыну от нее тоже досталось: Достукался! Вино к добру не приводит
Хуоти молчал. Доариэ утирала глаза подолом сарафана.
Поавила тяжело поднялся с лавки и еле слышно пот прощался с семьей:
Ну, будьте здоровы
Доариэ побелела, прислонилась к печи. Хуоти бросился к ней.
X
Прошло рождество и день стал прибывать. Но небо еще много недель оставалось серым и неподвижным, словно тучи, слившись вместе, так и застыли навсегда. В конце января раза два выглядывало холодное солнце. Поглядев на занесенные снегом озера, леса и избы, оно быстро, словно испугавшись трескучего мороза, скрылось за горизонтом. Лишь в марте небо прояснилось и снова выплыло долгожданное солнце. Светило оно теперь так ярко, что резало глаза, и даже чуть-чуть пригревало. Снег на открытых местах стал оседать, и улицы в деревне потемнели.
В начале апреля зазвенела капель, но ночью морозило, светила холодная луна. Казалось, она вступила в спор с горячим солнцем и теперь торжествующе усмехалась: «Ну, кто кого!» Снег, таявший днем на солнце, за ночь так сковывало морозом, что утром по твердому насту можно было проехать на лошади с огромным возом бревен. Но день ото дня месяц все больше шел на убыль, и к середине апреля от него остался лишь тоненький серп. Потом и он пропал. Одержав верх, солнце первым делом согнало снег со склонов и полей, обращенных к югу, а потом его лучи пробились и в лесные чащи и сбросили снеговые шапки с бородатых елей. На земле, под деревьями, снег тоже стал рыхлым, быстро таял, и вот уже говорливые ручьи побежали к рекам, все еще скованным льдом. Вскоре вскрылись и реки.
Колханки была вся свободна ото льда. Разлившиеся воды ее, с шумом проходя через пороги, стремительно текли на восток, унося с собой тысячи бревен, которые сперва попадут на вольные воды Куйтти, а оттуда дальше вниз по реке Кеми на Попов-остров, где их ждут острые зубья пил лесозавода Суркова.
Эй, гляди, не промочи штаны! крикнул кто-то с берега сплавщику, который, стоя на одном бревне, стремительно несся вниз по порогу.
Ничего! донеслось в ответ по-русски.
Зимой в лесу вальщиками и возчиками работали местные карелы. Так повелось с тех пор, как лесопромышленник Сурков начал рубить лес за Верхним Куйтти. А весной на сплаве не менее половины рабочих составляли русские, пришедшие с далекого побережья Белого моря, или «нижнеземельцы», как называли живших в низовье Кеми обрусевших карелов. Правда, в последние годы положение изменилось. Частые недороды, непосильные налоги, кулацкое засилье гнали карельских крестьян на сплав. Этой весной на Колханки подалось немало молодежи из местных деревень. Иво тоже отправился и взял с собой Хуоти.
Хуоти работал на сплаве уже вторую неделю и знал всех сплавщиков. А больше всех он уважал Федора Никаноровича Соболева за то, что тот был самым отважным, самым искусным сплавщиком на всей сплавной реке. Хуоти слышал, что дядя Федя спускался на одном бревне по кемским порогам, а на Кеми пороги куда опаснее, чем на Колханки.
Федор Никанорович Соболев пользовался на Колханки общим уважением. Было в Соболеве что-то такое, что влекло к нему окружающих. И хотя он был немногим старше своих товарищей, его уважительно называли дядей Федей. Уважали его, конечно, не за возраст, а за то, что он во всем был первым. Первым по своей удали на порожистой реке, первым, когда надо было дать отпор обнаглевшему приказчику и выступить в защиту товарищей. Когда останавливались в какой-нибудь деревне и кружили девчат в танце, он тоже лицом в грязь не ударял. А уж если начинали рассказывать анекдоты и разные забавные истории, тут он был просто мастер. Один рассказ дяди Феди произвел на Хуоти особенное впечатление.
Однажды сплавщики, мокрые и усталые, собравшись после ужина у костра, вели беседу о том о сем, и дядя Федя вдруг начал рассказывать о Екатерине Второй.
Была когда-то в России царица по имени Екатерина, начал он, и мужики приготовились услышать еще один смешной анекдот о Екатерине Второй, которых много ходило в народе.
Но Федор Никанорович рассказал на этот раз не анекдот.
Екатерина была баба гордая, властолюбивая. Из Германии царь взял ее себе в жены. В царском дворце всего было вдоволь, разве что молока птичьего не хватало. А Екатерина все была недовольна. Захотелось ей самой править. И вот однажды она убила своего мужа и сама села на трон. И стала Екатерина владычицей России. Но все равно она не была счастлива. Каждую ночь к ней являлся призрак убитого царя и напоминал ей, что в мире есть владыка, чья воля сильнее воли царской. И не было покоя Екатерине, покуда не начала она строить в своей столице собор, самый прекрасный и самый большой в мире. На берегу Онежского озера стали добывать мрамор для того собора. Согнали мужиков из ближайших погостов камень ломать да в Питер возить. С утра до ночи работали мужики. Переспят ночь под открытым небом где-нибудь в расщелине и опять за работу. Рядом надсмотрщики стоят, плетками размахивают, чуть что бьют как скотину. Долго так продолжалось. Но потом кончилось терпение у мужиков и побросали они свои кувалды в озеро. Царица узнала об этом, почернела, как уголь, и послала из Питера солдат, чтобы наказать бунтовщиков. Мужики направлялись в церковь, как вдруг прибыли солдаты и начали палить из пушек по народу. Много крови пролилось тогда на берегу Онежского озера. А потом забрали вожаков мужицкого бунта, каленым железом выжгли у них на лбу и на щеках три буквы «воз», что значит «возмутитель», вырвали ноздри, дали по сто ударов палок и сослали на вечную каторгу
Хуоти сидел у костра и, затаив дыхание, слушал Федора Никаноровича. Ощущение было такое, словно из привычного деревенского мира он переносится в совершенно иной мир. Никогда ему не приходилось слышать о таких вещах. Потом он со страхом подумал: «А вдруг исправник в Кеми вырвет ноздри у отца».
а некоторым из вожаков удалось бежать. Один из них, по имени Иван, ушел вверх по Кеми-реке и укрылся где-то за Верхним Куйтти. Здесь, в далекой глуши, куда не могла дотянуться рука урядника, скрывалось много беглых. Некоторые из них женились на карелках и оставались жить в этих местах. Ивану тоже приглянулась одна девушка. Звали ее Александрой
Хуоти показалось, что дядя Федя рассказывает о чем-то знакомом.
Но ему отсюда тоже пришлось бежать, продолжал дядя Федя, потому что кровавая рука царицы дотянулась и до этих мест. Из Кеми прибыл исправник со стражниками и стал ловить беглых. Какой-то человек по имени Туйю-Матти
Туйю-Матти? вырвалось у Хуоти.
И тогда ему все стало ясно. Сколько раз он допытывался у бабушки, куда делись Иван и Сантра, но каждый раз его вопрос оставался без ответа.
Сперва они долго скрывались в лесу, потом ушли к Белому морю, а оттуда в Каргополь
Хуоти изумлялся все больше. Он хотел было спросить, от кого дядя Федя слышал про беглого Ивана и Сантру, но Федор Никанорович уже говорил с мужиками о чем-то другом. Потрескивал костер. По реке плыли одиночные бревна. Лес притих, словно заснул. Хуоти лежал на мху и старался не уснуть. Понизив голос, дядя Федя что-то говорил о низких расценках, о бракованных бревнах, об артели. Чем кончился разговор, Хуоти не слышал. Он незаметно для себя заснул, а когда открыл глаза, все были уже на реке. Хуоти натянул пьексы, сшитые из кожи Юоникки, и тоже поспешил на реку. Из головы у него не выходил рассказ дяди Феди, и почему-то дядя Федя стал для него особенно близким человеком, как бы старшим братом.
Хуоти стоял на берегу с багром в руках и смотрел, как дядя Федя на одном бревне несется вниз по порожистой реке. Хуоти показалось, что его несет прямо на камень. Этот камень, чуть выступавший над водой, трудно было увидеть с берега. Вряд ли его мог заметить сплавщик, мчавшийся по реке с бешеной скоростью. Еще немного и
Дядя Федя! Камень впереди! закричал испуганный Хуоти, махая багром. Дядя Федя!..
Около самого камня стремительный поток круто бросил бревно в сторону. Федор Никанорович пошатнулся. Хуоти зажмурил глаза. Когда он открыл их, дядя Федя был уже далеко в низовье порога и спокойно подгребал багром, направляя бревно к берегу. Хуоти побежал навстречу.
Ну что, тезка? спросил Федор Никанорович, ловко спрыгнув на берег.
А я думал, бревно налетит на камень, признался Хуоти, с восхищением глядя на Федора Никаноровича.
Не налетит. На бревне-то стоял не кто-нибудь, а сплавщик, с присущей всем бывалым сплавщикам беззаботностью проговорил дядя Федя, расчесывая свою черную бороду, с которой капала вода. Борода у Федора Никаноровича была не такая, как у остальных сплавщиков: короткая, густая и мягкая, она делала его похожим на цыгана. Цыган Хуоти уже приходилось видеть, раза два они появлялись в их деревне.
Да разве это порог, усмехнулся Федор Никанорович. Усевшись на кочку, он стал свертывать самокрутку и протянул свой кисет Хуоти. Хуоти заколебался. До сих пор он курил вместе с другими мальчишками только мох, да и то тайком от родителей.
Ты же сплавщик! подбодрил его Федор Никанорович.
«В самом деле. Ведь я уже не мальчишка», подумал Хуоти и стал свертывать цигарку. Закурив, он спросил:
А от кого вы слышали о беглом Иване и Сантре?
Единственным человеком, к кому Хуоти обращался на «вы», до сих пор был учитель в их деревне. Сейчас он, сам того не заметив, стал говорить «вы» этому сплавщику, одежда и руки которого были в смоле, а лицо в копоти от костров. Услышав, что к нему обращаются столь почтительно, Федор Никанорович усмехнулся.
От покойного деда, ответил он. А ему рассказывал его дед сам беглый Иван.
Сам Иван? спросил Хуоти, и глаза его расширились.
А разве ты слышал что-нибудь о нем? спросил Федор Никанорович, удивившись тому, что паренек так заинтересовался его рассказом.
Слышал. Сантра-то из нашей деревни.
И Хуоти рассказал, что он слышал о беглом Иване и Сантре. Дядя Федя слушал, задумчиво поглаживая бородку.
Так, так
Потом он нахмурился и сказал о Туйю-Матти:
Подлый доносчик лучшей участи не заслуживает, А вот у нас в Каргополе одного мужика утопили, так его жалко. Его тоже звали Иваном. Иван Болотников. Мужики поднялись на бунт, а Болотников стоял во главе их. Царские войска разгромили восставших, а Болотникова привезли в Каргополь и утопили
А кто его утопил? Свои деревенские? тихо спросил Хуоти.
Нет. Эксплуататоры, ответил Федор Никанорович.
Хуоти впервые слышал это слово и не понял, что оно означает. В его родном языке такого слова не было.
Но ничего, будет и на нашей улице праздник, проговорил Федор Никанорович и подошел к лежавшей неподалеку груде бревен. Это были бревна, которые Хуоти с отцом свозил сюда прошлой зимой. Федор Никанорович стал внимательно разглядывать выбитые на них клейма. Весной при таянии снега с бревен сошли косые кресты, которые приказчик начертил, забраковав их. Теперь же на этих бревнах оказались выбитыми свежие клейма. Федор Никанорович подозвал Хуоти и показал ему на бревна, с которых исчезли кресты.
Теперь ты понял, кто такие эксплуататоры? спросил он.
Приказчики, ответил Хуоти, внимательно разглядывая концы бревен.
Не только приказчики, но и все подрядчики, владельцы лесопилок, купцы стал объяснять Федор Никанорович.
А вы что же это в рабочее время лясы точите? вдруг раздался сердитый окрик.
Хуоти испуганно обернулся. Возле бревен стоял приказчик, поигрывая рябиновой тросточкой.
Да вот разглядываем крестики на бревнах, ответил Федор Никанорович, многозначительно взглянув на Молчанова.
Молчанов, конечно, понял, о каких бревнах идет речь, но почему-то не повысил даже голоса.
Ты бы с мужиками поосторожней рассуждал насчет властей, вкрадчиво заговорил он.
Мужики вчера вечером решили требовать повышения расценок, сказал Федор Никанорович, словно и не услышав слов Молчанова.