За годы скитаний узнал он много интересного, услышал от своих товарищей и других людей немало удивительных историй. Коробейники обычно останавливались на ночлег все вместе и проводили вечера, рассказывая друг другу различные были и небылицы. Один расскажет сказку о попе и попадье, другой похвастается, как ему удалось одурачить своего заимодавца-купца, третий соврет, что видел водяного. Случалось, оказывался кто-нибудь грамотный и вслух читал книгу или газеты. Пулька-Поавила любил слушать, когда читали. Одну толстую книгу, роман «Федора», он таким образом в течение зимы прослушал от начала до конца. А под Петербургом он познакомился с одним дьяконом. Этот дьякон Игнатий был человеком небогатым, но каждый раз, когда Поавила заходил к нему, покупал какую-нибудь игрушку для детей или аршина два полотна для жены и всегда расспрашивал, как у них, в Карелии, народ живет. Странный был этот дьякон он даже в бога всерьез не верил, об удивительных вещах рассказывал. Именно от него Поавила узнал, что где-то в России живет очень умный человек по имени Толстой.
Богатый, говорят, очень богатый, а живет, как простой мужик, рассказывал потом Поавила Хёкке-Хуотари, с которым он имел обыкновение посиживать зимними вечерами перед камельком, покуривая и вспоминая то время, когда они ходили коробейничать. Вот это человек. Сам землю пашет и сено косит, книги пишет и требует от царя, чтобы жизнь людям сделали лучше
Хуоти лежал на лежанке и с открытым ртом слушал рассказ отца.
Дьякона Игнатия отец всегда вспоминал с большой теплотой. И очень гордился тем, что пил чай из одного самовара с таким начитанным человеком. О дьяконе Игнатии он рассказывал всякий раз, когда речь заходила о каком-нибудь ученом человеке, о волостном писаре, о попе или учителе их деревни, и всегда ставил в пример дьякона.
Да, немало повидал Пулька-Поавила, скитаясь по свету, немало услышал интересного. Переменились его представления о жизни, да и характер стал не тот. Но старое крепко сидело в нем. Верил он в православного бога, хотя не всегда крестился и посты не соблюдал. В лешего и прочую нечистую силу он не верил, но, уважая свою мать и даже побаиваясь ее немного, открыто не выражал своего отрицательного отношения ко всяким духам. Однако, невзирая на недовольное ворчание матери, он курил и выпивал, когда представлялся случай. Вернувшись последний раз с коробейного промысла, он принес целую четверть водки и, повернув икону ликом в угол, выпил ее вместе с Хёккой-Хуотари. Тогда Хуоти впервые видел отца пьяным. Наливая водку в чашку Хуотари, Поавила сокрушался:
Три рубля в кармане, да сто марок долгу купцу Канерве. Вот и весь заработок. А ты остался должен?
Да что говорить, брат, засмеялся Хёкка-Хуотари, пощипывая рыжую бороденку. Сто с лишним марок я должен. Но платить долг не собираюсь. А что? Обзывали рюссями и вообще они нас Хватит им и того, что с нас содрали на проценты.
Пулька-Поавила одобрительно кивнул. Наполнив опять чашки, он продолжал изливать душу.
Сколько лет мы с тобой короба таскали?
Семь лет таскали, ответил Хёкка-Хуотари.
А много ли мы добра нажили, скажи мне, соседушка?
Ничего не нажили, ответил Хёкка-Хуотари, отхлебнув водки.
Мы с тобой, что кроты, на своих полях трудимся. Не так ли? А жить-то мы стали от этого лучше? Скажи, соседушка.
Не стали, согласился Хёкка-Хуотари и опять хлебнул водки.
Мы с тобой во всем себе отказывали, берегли все. А толку что? Скажи мне, соседушка. Живем мы теперь лучше?
Нет.
Богу молились каждый день. А толку? Живем мы теперь лучше? Ну скажи-ка, соседушка.
Худо. Худо живем. Бедно.
Отец ударил Хёкку-Хуотари по плечу.
Верно. Худо мы живем. Ну, а скажи мне, почему так получается? Скажи мне, кто виноват в этом? Я убью его, своими руками прикончу. Видишь, какие у меня руки
Скрипнув зубами, отец ударил кулаком о стол, так что чашки зазвенели.
Что ты, сосед? испугался Хёкка-Хуотари, но отец только махнул рукой и продолжал:
Есть у меня кому землю пахать да на лошади ездить. А Хуоти я выучу. Дьяконом будет. Эй, Хуоти, иди-ка сюда. Хочешь стать дьяконом? А?
Хуоти и так было страшно, а тут еще отец подозвал его и задал такой вопрос. От испуга он ничего не мог ответить, только сжался весь и всхлипнул.
Потирая слезящиеся от едкого дыма глаза, Хуоти подкладывал дрова в каменку. «Дьяконом стать?..» вспомнил он слова отца и усмехнулся. Притащив в баню еще два ведра из колодца, он решил, что воды теперь хватит, и оставив дверь чуть приоткрытой, побежал домой встречать косарей.
Иво успел сбросить свой кошель и снимал лапти с разъеденных болотной водой ног, когда в избу вошел отец. Вид у него был злой.
Что с тобой? всполошилась жена.
Дело было вот в чем. Луга Поавилы и Хилиппы находились рядом. Граница шла от камня к камню, но она не была строго размечена и поэтому то Поавила, то Хилиппа, кто когда успевал, захватывали при косьбе аршин-другой чужого покоса. В этом году опередил Хилиппа. Шагая по прогону, Поавила увидел, что коса Ханнеса при каждом взмахе заходит за линию границы.
У сынка-то, я вижу, повадки отцовские, буркнул он. Ханнес услышал и, подняв голову, уставился на Поавилу.
Чего зенки выпучил? рявкнул Поавила. Гляди, как бы чужая земля ноги не ожгла.
Ханнес испугался и в слезах побежал к отцу, косившему на другом конце луга. Поавила пошел домой и не слышал, что Ханнес кричал отцу.
Потому и вошел Поавила в избу с таким злым видом. За столом, хлебая уху, он еще ворчал:
У самого земли хоть десять коров держи. А на чужое добро зарится.
Только в бане, на горячем полке, Поавила успокоился.
Дверь в баню была такая низкая, что Поавиле приходилось складываться чуть ли не вдвое, чтобы войти внутрь. Баня топилась по-черному и внутри все покрывалось сажей. Отдушину в потолке затыкали тряпкой. Налево, почти вровень с землей, было окошко, такое маленькое и с таким закопченным стеклом, что свет в баню почти не пробивался. У дверей стоял ушат для холодной воды и выдолбленная из толстой сосны лоханка для горячей. Воду нагревали разогретыми в огне камнями, а носили из неглубокого, бог весть когда выкопанного возле бани колодца. Баня тоже была старая. Нижние бревна сруба ушли глубоко в землю и прогнили; в щелях растрескавшихся бревен грелись на солнце юркие ящерицы. И хотя баня Поавилы не отличалась чистотой и светом, все же она была своего рода храмом, где совершалось очищение тела и души. В бане не только мылись и парились, но и изгоняли болезнь, привораживали любовь, рожали детей, коптили сети, трепали лен, в рождественскую ночь у ее дверей подслушивали нечистую силу.
Поавила сидел на узком полке и легонько хлестал распаренным веником по волосатым ногам.
Подбрось-ка пару, велел он Хуоти, сидевшему на полу.
Каждый раз, когда Хуоти бросал черпаком воду на каменку, раскаленные камни стреляли, выбрасывая к потолку густое облако пара и копоти.
Пот черными струями бежал по телу Поавилы. Больше всего зудели искусанные комарами руки и ноги. Их можно было парить хоть того больше. Даже на дворе возле избы было слышно, как Поавила кряхтит и отчаянно хлещется веником.
Ну, пожалуй, хватит, наконец решил он, слез, отдуваясь, с полка и выскочил на улицу, где Иво уже остужался.
Немного остыв, Поавила вернулся в баню, окатился сперва горячей, а потом холодной водой, и закончив на этом свое мытье, отправился домой, прикрывая грязным бельем низ живота. От распаренного тела еще шел пар, когда он вошел в избу, где одел на себя чистое починенное белье.
Ребята прибежали в нижнем белье, чистые и раскрасневшиеся.
Бабушка мылась последней. Несмотря на свои преклонные годы, она еще крепко парилась. Чтобы ее старое тело, пропыленное и словно задубленное от лежания на печи, перестало чесаться, его надо было основательно пропарить. Но сама бабушка уже была не в силах хлестаться веником, и Хуоти второй год ходил ее парить.
Повыше, еще повыше, приговаривала Мавра. Ей нравилось, как внук проходился горячим веником по ее морщинистой спине. Ух, ух. Дай бог тебе счастья долгий век красивую невесту Вот здесь, под лопаткой Ух, ух.
Напившись чаю после бани, Поавила сидел на лавке и курил.
Господи! заворчала бабушка, едва переступив порог. У самого изба полна детей, а он как руочи и в красном углу.
Оторопев, Поавила поперхнулся дымом и, закашлявшись, пошел к камельку.
Прости, господи, меня грешную, бормотала бабушка, ополаскивая руки после бани под рукомойником.
Под окном с удочкой на плече пробежал Ханнес.
Пулька-Поавила, Пулька-Поавила! крикнул он, состроив рожицу.
Хуоти выбежал из избы. Вскоре он вернулся со слезами на глазах, с разбитым носом.
Это Ханнес тебя? спросила мать.
Ханнес камнем, захныкал Хуоти.
Отец сердито швырнул окурок на шесток и схватил Хуоти за волосы:
Если еще раз придешь со слезами, то получишь ремня. Так и знай. Какой же ты мужчина Эх! Весь в мать
V
После бани Хуоти хотелось поиграть с мальчишками в рюхи, но пришлось отправиться тянуть невод.
В деревне уже наступила тишина. Лишь время от времени из загонов, где отдыхали коровы, доносилось беспокойное звяканье колокольчиков. Зато на озере царило оживление. Погода стояла хорошая, и лодки одна за другой покидали причалы.
Послал бы святой Петри рыбки, вздохнула Доариэ, затаскивая в лодку невод. Жена Хёкки-Хуотари перебирала его в другом конце. У середины вешал, под развесистой березой, лодки столкнулись носами. Паро протянула весло. Доариэ ухватилась за него и подтянула лодки вплотную одну к другой. Прежде чем отправиться на озеро, она обмакнула в воду конец мотни и побрызгала на устои вешал чтобы водяной дал побольше рыбы. Затем бросила мотню в лодку и, упираясь шестом в дно, оттолкнула лодку от берега. Хуоти и Иро начали грести. Микки его тоже взяли с собой лежал на носу лодки, свесившись над водой, и старался схватить рукой камышинку.
Микки, свалишься, предупредила мать.
Залив был спокоен и неподвижен, как застывший жир.
Хуоти послюнявил палец, поднял его кверху и проговорил:
Эй, хозяйка ветров, пусть подуют твои ветры, твои вихри засвистят!
Но ветер не подул, и вихри не засвистели. Даже плес Пирттиярви был так тих и прозрачен, что каждый камешек на дне был виден. Хуоти стал высматривать на озере уток, но они куда-то пропали: то ли спрятались в своих гнездах на берегу за кочками, то ли увели свои выводки в прибрежные камыши. Зато рыба резвилась вовсю. По воде то и дело расходились круги, словно от капель дождя. Иногда с плеском выскакивала крупная рыба, хватая водяных жуков. Издали вода казалась прозрачно-чистой, но внимательно всматриваясь, Хуоти видел на поверхности ее не только всяких букашек, но и желтую пыльцу растений, хвойные иглы, занесенные ветром листья берез и осин, оторвавшиеся от елей лишаи.
Лодки плыли к небольшому острову, который возвышался над водой на другой стороне озера, напоминая издали огромную зеленую кочку. На острове росли березы, среди которых одиноко высилась огромная ель. Островок называли Овечьим, потому что Петри каждое лето привозил сюда пастись своих овец. Оттуда и теперь доносилось блеяние. Неподалеку от острова, возле большого серого камня, стояла лодка с одиноким удильщиком.
Лучше всего ряпушка ловилась на другом конце озера. Туда и направились лодки. По берегу там и сям лежали срубленные сосны с ободранной корой. В трудные годы, когда не хватало хлеба, жители Пирттиярви ездили за сосновой корой сюда, в этот стройный сосняк, что рос у самой воды.
Может, попробуем здесь? спросила Паро, когда лодки поравнялись с лежавшей на берегу вывороченной сосной. На этом месте всегда хорошо ловилась ряпушка.
Давай попробуем, согласилась Доариэ и встала.
Соседка закинула в воду мотню невода.
Твои глаза на воду, мои на рыбу! заклинала она.
Справа от них тянула невод жена Хилиппы с батрачкой Палагой. Если все остальные дворы имели по полневода и выезжали ловить ряпушку в паре с кем-нибудь из соседей, то Хилиппа один владел целым неводом и выезжал на путину на двух собственных лодках. На второй лодке Хилиппы на веслах сидела черноглазая сестра Палаги Наталия. Хуоти издали узнал девочку.
Куда гребешь? крикнула Иро, заметив, что Хуоти засмотрелся на Наталию.
Хуоти встрепенулся и стал грести левым веслом. Лодка, описывая дугу, пошла к Хёкка-Хуотариной лодке.
Кажется, пустырь, сказала Доариэ, затаскивая невод в лодку.
Невод, действительно, пришел почти пустым. Попалось всего несколько ряпушек да пара окушков. Хуоти взял одного из окушков, плюнул ему в рот и бросил обратно в воду.
Отнеси поклон своим, чтоб расщедрился хозяин и в другой раз был добрее
В следующий раз невод пришел уже не пустым.
Вода в озере по-прежнему была такая ясная, что на отражавшихся в ней соснах можно было разглядеть каждую шишечку. Лес на берегу стоял не шелохнувшись. Тишину нарушал лишь приглушенный плеск весел.
Неожиданно в тишине раздалась песня. Ее пел за островом красивый мужской голос, сперва тихо, потом все сильнее, сильнее
Учитель, почти шепотом произнес Хуоти, перестав грести.
Восемь лет назад в Пирттиярви приехал учитель Степан Николаевич Попов, совсем еще молодой человек, с открытым, ясным лицом с голубыми глазами, которые смотрели проницательно и чуть-чуть грустновато. Как все молодые учителя, отправившиеся по призыву души учить грамоте детей в дальних глухих деревушках, он приехал сюда, преисполненный больших надежд и мечтаний. Работать учителем в Пирттиярви было нелегко. Жители деревни говорили на чужом ему языке. Степан Николаевич знал это, еще уезжая из Архангельска, где инспектор по школам оказал ему на прощание:
Живут там дикие кореляки, которые лопочут на своем чухонском языке. Его превосходительство генерал-губернатор граф Гагарин сказал, что язык этот должно искоренять
Не сразу привык Степан Николаевич к жизни в далекой карельской деревушке, расположенной почти за триста верст от уездного центра. Первое время было страшно тоскливо, тянуло в Архангельск. Там была родина Степана Николаевича, там остались его родные, друзья. Там он окончил учительскую семинарию, там прошла его первая любовь, оказавшаяся неудачной. Там бывали и веселые вечеринки, и шумные ярмарки, когда на базарной площади становилось так оживленно, крутились карусели, выступали циркачи; там была и гавань, куда заходили корабли со всех концов земли.
А что здесь, в Пирттиярви? Лес, да камни, да вода. Ну еще комары, лучина и горький хлеб с сосновой корой. Правда, народ здесь работящий, честный, жизнерадостный И дети как всюду любознательные, беззаботные. А карельская природа постепенно покорила его. Он полюбил эти леса, летом полные жизни и благоуханий, зимой погруженные в глубокий снежный сон; эти озера, то спокойные, переливающиеся на солнце, то с ревом обдающие пеной каменистые берега.
И все-таки поначалу Степану Николаевичу было скучно и тоскливо. Первые два лета он ездил в отпуск в Архангельск, а на третье не поехал, остался в Пирттиярви Почти каждый вечер он ездил удить и пел на озере грустные русские песни. Голос у него был замечательный. Вот и теперь он сидел с удочкой в руке и выводил чистым звучным баритоном:
Вот мчится тройка почтовая
Порой казалось, что голос вот-вот оборвется так высоко брал певец; потом голос спадал, словно для того, чтобы набрать силы и снова взлететь так, что эхо доносило его до деревни. До чего же хорошо звучала здесь на озере, освещенном последними лучами заходящего солнца, эта чудесная народная песня, раздольная, как степь, ясная, как Полярная звезда, стремительная, как тройка, что во весь опор летит по гладкому льду Волги. До чего же хорошо было слушать этот голос русской души, полный непонятной тоски и силы
Эх! вздохнул Хуоти, и весла сами собой опустились в воду.
Хорошо поет, сказала мать, когда песня за островом смолкла.
Микки, заслушавшись, уснул на носу лодки. Мать заботливо укрыла его своей кофтой.
На обратном пути, когда проплывали мимо островка, Паро окликнула учителя:
Ну как, ловится?
Степан Николаевич он за эти годы научился местному языку ответил по-карельски:
Ловится.
Солнце зашло за лес, а на озере по-прежнему было светло, как днем. Вода казалась теплой, но воздух так похолодал, что коченели руки и стыло лицо.