Аксинья ела ячмень по зернышку, смакуя каждую крупинку, прокатывала ее на оголодавшем языке, прикрывала глаза. До самого лета хватит им припасов. Возможно ли большее счастье?
Она старалась не думать о том, кто смилостивился над одинокой бабой с малым ребенком, кто отправил два мешка с ячменем, овсом, рожью, кульком соли, пятью горстями сохлой рыбы, постным маслом и обветренным, но лакомым куском солонины. Человек, живущий в изобилии и довольстве.
Дочка слезла с лавки и подошла к Аксинье, глазенками показывая на чугунок.
Нюта, нельзя больше тебе И не проси меня, не гляди в рот. Ты наешься еще, обещаю, дочка. Она проглотила последнее зернышко под обиженным взглядом дочери.
Я не наелась. У нас вон сколько варева. Дочь никогда не перечила матери, а тут разошлась, растревоженная забытым вкусом сытной каши.
Не спорь ты, дочка! После того, как мы впроголодь сидели, много съешь пожалеешь. Сказано тебе, Сусанна, нельзя.
Дочка встала из-за стола, сверкнула недовольно синими глазенками. Одни они и остались на исхудавшем личике с темными полукружьями вокруг глаз и пересушенными, бледными губами. Аксинья хотела сказать ласковое слово, приголубить, но сдержалась. Начнешь нежить дитя опять примется канючить. Жалость терзала материнское сердце, но все, что изведала Аксинья за годы знахарства, подтверждало: в жестокости своей она права.
Впервые за несколько недель окаянной жизни Аксинья вышла на божий свет и улыбнулась солнцу. Утробу не сотрясали болезненные позывы, тело согрелось, голова обрела ясность и равновесие. Свежий снег искрился на солнце, ослеплял своей чистотой, воздух, еще по-зимнему морозный, обещал скорое тепло. Чуткий нос Аксиньи уловил пьянящий этот запах, и она вдохнула его так глубоко, что закашлялась.
Нюта, айда со мной. Погреешься на солнышке.
Я спать хочу, мамушка, буркнула дочь.
Утренние гости почистили крыльцо, отгребли в сторону снежный занос, но Аксинья еще долго скребла деревянным заступом пятачок возле избы. Она управилась со всеми уличными делами, а было их не так много: ни коз, ни кур, ни коровы-кормилицы. Все сгорело или съедено было долгой зимой.
Пригретая солнцем, она мешкала, не хотела возвращаться в темную избу. Подхватив две кадушки со снегом, Аксинья топталась на пороге.
Нютка, открой дверь.
Тишина.
Она поставила кадушки на крыльцо, распахнула дверь и, встревоженная молчанием, зашла в избу. После яркого света глаза ее не сразу разглядели, что происходит внутри.
Да что ж ты творишь? Она выбила из рук дочери ложку, и горсть драгоценного ячменя просыпалась на пол.
А-а-а, залилась Нютка, опустилась на колени и стала сгребать в рот кашу вместе с грязным, стеленным еще осенью сеном.
Выплевывай! Плюй на руку, кричала Аксинья. Нюта неохотно рассталась с кашей, глядя на мать, как на мучителя.
Много съела? Отвечай!
Дочь заныла, размазывая кулаками слезы по грязной, замусоленной мордашке.
Знахарка вытащила из клети кадушку с водой, лохань, канопку, утирки. Нюта наблюдала за ней со страхом, чуть подрагивая после рыданий.
Терпи. Иначе помрешь, безжалостно посулила Аксинья, зажала дочь меж коленей, приподняла ее упрямую чушку, зачерпнула канопку с водицей и вылила прямо в разверстый рот.
Нютка ревела, брыкалась, кашляла, захлебывалась, икала, вновь кашляла, но скоро Аксинья добилась своего и исторгла кашу из Нютиного жадного брюха. До самой ночи она сидела, протирая прохладной тряпицей дочерино лицо, вливала отвар ячменя в полураскрытые, обметанные изнеможением уста.
Святая Сусанна Солинская, помоги дочери моей, даруй ей силы и исцеление, шептала она.
Знакомое, почти родное прозвище иноземной святой давало надежду, что та прислушается к лихорадочным молитвам матери из далеких земель под Солью Камской, близ Каменных гор.
2. Весновей
Дети быстро забывают невзгоды, солнечные думы затмевают дурное, и через неделю после неожиданного подарка и ячменной хвори Нюта казалась здоровым, полным сил ребенком. На щеки вернулся румянец, движения стали быстрыми, речь звонкой.
Аксинья, напротив, извелась. Спала хуже прежнего, мысли о припасах не оставляли ее.
Как спрятать, уберечь добро от проходимцев? Избушка Глафиры крохотная, словно нора лисы. Небольшая клетушка-пристройка, подпол, залезть в который можно лишь через лаз у печи. Нет потаенного уголка, чтобы спрятать, замуровать припасы, что дороже золота и каменьев.
Аксинья перетащила в подпол меньший из сундуков, кряхтя и не по-женски ругаясь. Три дня рыла, вдыхала запах земли и тлена, визжала, встречая хвостатых гостей, так и не изжила паскудный страх перед мышами. Скребла землю, чтобы упрятать сундук на дне подпола.
Ты никому не должна рассказывать про тайник. Ни Тошке, ни Илюхе, ни Зойке никому нельзя.
А почему? То, что нам принесли еду дядьки, плохо?
Нет! Они сотворили добро, спасли от верной смерти. Я думала, мы с тобой не переж Аксинья проглотила страшные слова. Но другие могут позавидовать нам. Почему дар только нам предназначен? Захотят, чтобы мы дали им ячменя.
А мы можем с ними поделиться. Дать Павке, Тошке, Илюхе и Ваньке Можем?
Если мы поделим на всех, на всю Еловую, то получится три горсти каждому. На день, два, три хватит, и все.
Мы будем сытые, а они нет
Нюта, они не так голодны У нас случилось несчастье, пожар Мы остались без добытчика своего, Матвея Не всем так тяжко пришлось, как нам с тобой.
Когда Аксинья смотрела на происходящее чистыми, наивно-синими глазами Нюты, она видела дочкину правду: зачем прятаться, скрывать добро? Раздать, поделиться, быть открытыми и честными. Но три десятка лет, что прожила она на земле, твердили ей: спрячь, молчи, не распахивай душу и кошель.
Кто Она замолкла, выбирая из кучи поганых слов те, что подходят для пятилетки. Дочка, кто принес нам с тобой хоть горсть ржи, капусты, луковицу? Кто накормил?
Приходили лишь те, кому нужна была помощь знахарки. Отдавали скудную плату и уходили прочь, не глядя в голодные глаза знахарки и ее малолетней дочери.
Никто никто не жалел нас с тобой. Отселили нас подальше, чтобы мы Аксинья опустилась на пол, прямо на грязную солому и заревела, захлебнулась соленой, жгучей водой.
Все, что давно сдерживала, прорвалось. Лед на реке спокойствия взломался. Некому пожаловаться, не к кому голову измученную приклонить. Сама себе Аксинья и указчица, и советчица, и добытчица. Дочка прижалась к согнутой материной спине, обхватила ручонками, гладила, уговаривала: «Ты не плачь, не плачь, березка, в землю убегают слезки».
Напугала я тебя, Нютка? Аксинья шмыгала в подол.
Мамушка, я ничего не скажу. Никому-никому. Даже Павке, как клятву, повторяла заботливая дочь.
* * *
Нюта носилась по избе, и ветер, поднятый ее радостными руками-ногами, колыхал ветхую занавесь на обледенелом окне. Аксинья поймала егозу, закутала в платок так, что видны остались только синючие глаза и маленький, нахальный нос.
А на ноги наденем братнины лапти, замотаем тряпицами, чтобы не замерзла Нюта. Да? Ласковыми словами Аксинья заглушала тоску.
Вспоминала свои одежды, нарядные сапоги, крытую добрым сукном шубку баловали родители младшую дочь, наряжали Оксюшу. Сейчас бы Нютке такие славные сапожки красной кожи. Хотя и они бы пошли на похлебку в месяцы зимней бескормицы.
А мы куда идем? К тете Параскеве? С Павкой поиграем, на реку сходим. А скоро лед с речки уйдет? А, мамушка?
На сход мы пойдем деревенский. Илюха вчера прибегал, сказал, надо быть всем.
На сход? Там опять все ругаться будут, кричать! Я хочу, чтобы снег уже растаял. Скоро растает?
Скоро, дочка. Весновей уже наступил, будем прощаться с долгой зимой.
Снег на пригретых солнцем участках, у стволов деревьев посерел, смялся, потерял вид, будто старая, застиранная рубаха. Кое-где на поверхности его появились лужицы робкий знак весны-красавицы. Воробьи устроили переполох в ветвях берез, самые смелые купались, хлопали крыльями.
Мамушка, птицы тоже радуются!
Они такие же божьи создания, как и мы.
Они тоже молятся?
Нюта, нам неведомо. Но сотворены они также Богом и Аксинья смешалась, не зная, как объяснить дочери то, о чем и сама помнила-то немного.
Библия, принадлежавшая Вороновым, сгорела, и теперь Аксинья не могла прочитать дочери Бытие, Евангелия от Матфея и Марка, Откровение Иоанна Богослова Она далеко не всегда понимала, о чем говорилось в Книге, но благостность и мудрость вечных строк проникали в самое сердце. Дочери она рассказывала на память все, что успела заучить во время долгих чтений Библии вечерами.
А крестики почему птахи не носят? Нюта немедленно полезла за шиворот, пытаясь нащупать свой серебряный крест.
Матвей прошлым летом подарил его сестре в день поминовения святой покровительницы, Сусанны Салернской.
Куда полезла? Только укутала тебя, горюшко! Расхристанная пойдешь? Вот Патрикевна-лиса.
Матвейка звал меня так. Правда?
Правда. Аксинье не хватало веселых поддевок братича, ласковых слов, вихрастой головы, что появлялась рядом с ней в тот миг, когда нужна была подмога.
Соскучилась я по нему, вздохнула Нюта.
Вечно мы с тобой будем помнить о Матвее, и отце его Федоре, и матери моей, бабке Анне
Деревня после зимы казалась осевшей, захудалой, измученной нескончаемыми бедствиями. Вокруг Якова Петуха уже сгрудилась куча мужиков, они размахивали руками, о чем-то упоенно кричали. Бабы и детишки собрались поодаль, они тоже казались взволнованными, как стая воробышков.
Павка стоит, вон! Я пойду? Нюта уже бежала, освобождаясь от цепкой хватки родительницы.
На реку не убегайте. Рядом будь со мною, Нютка. Но дочь не слушала и, растопырив руки по бокам, как круглая чудо-птица, мчалась к своим сверстникам.
В левой ладошке Нюта сжимала угощение для Павки. Как не порадовать друга?
Здравствуй, Аксинья. Вижу, все у вас ладом. Дай обниму, Прасковья раскрыла радостные, шумные объятия, как всегда, полная сил и слов.
Прасковья, и тебе доброго здравия. Зиму пережили и тому рада.
Да, жизни бы лучше становиться, а тут живем у Бога милости просим. Будто вечность не видала тебя.
Ко мне за зиму приходили немногие. Не так далече избушка, а дорогу запамятовали.
Прасковья пропустила намек мимо ушей:
Такая радость у нас!
Что за шум? Что случилось-то?
Дак ты не знаешь! Игнат вернулся. Вон, возле Якова, вишь?
Аксинья высмотрела наконец возле старосты худого, измученного мужика. Игнат рассказывал о чем-то, хватался за голову, требовал внимания каждого. Зоя держалась поодаль от остальных баб, держа за руку младшую дочку, Зойку. На полном ее лице как щеки сберегла! цвела довольная, чуть заносчивая улыбка, на объемном стане наряд червонного, доброго цвета.
Прасковья со смаком перебрала еловчан, чьи жизни оборвались за прошедшую зиму: старики и молодые, мужики и бабы.
Марфа ж померла, слушай. Жалко-то бабу, оживилась Прасковья, скорби в ее голосе не расслышать. В эту субботу преставилась.
Аксинья перекрестилась, ощутила, как сердце сжала утрата.
Ох, Марфа, Марфа
Было время, когда Аксинья поминала дурным словом молодуху, растрезвонившую родителям о ее счастье. Было время, когда ревновала ее, пышнотелую красавицу, к своему мужу. Несколько лет назад соседки нежданно сблизились. Подругами не стали, нет, но забота о детях, общие горести и радости примирили их.
Таська старшухой осталась. Справляется с хозяйством? удержала она Прасковью, решившую, что разговор окончен.
Что, Таська? Разве управится, дурища! Рыжая Нюрка самовольничает, никого не боится девка. Гошка Зайчонок воет, как щенок. Гаврюшка двухлетка, самые хлопоты с дитем, а еще и дочка мелкая. Не завидую я Таське. Приходила она, плакалась мне.
Аксинья. Таисия услышала обрывок разговора, но не показала и вида, что неприятны ей сплетни и домыслы. Подошла, сгребла знахарку в объятия крепко, точно родную. Сказала Прасковьюшка тебе?
Земля пухом Марфе.
Таисия перекрестилась, сжала губы, чтобы приняли подобающее случаю выражение, но природное жизнелюбие, веселый нрав брали верх над положенной обычаем печалью.
А Гошка слово первое сказал! То лепетал все, словно хлеб жевал, а тут забалакал.
Какое слово-то? спросила Прасковья.
Мамошка, расплылась в улыбке молодуха. Муж меня ласково так кличет. То тетешкой, то мамошкой. И брат его, Гошка Зайчонок, повторяет. Он, сиротка, мамкой меня уже считает, будто два сыночка у меня свой и Марфин.
По истечении зимы дошли до нас сведения о добром исходе сражения с ляхами, шведами и прочей нечистью. Целовальник Соли Камской принес изустное сообщение то правда истинная.
Так их, басурман, вклинился Демьян.
Не перебивай, скоморох. Еще осенью ворогов из Москвы выгнало ополчение во главе с князем Дмитрием Пожарским и купцом Мининым. Счастие великое, за которое надо Господа славить.
Все перекрестились.
Но он же, целовальник, напомнил, что много у нас недоимок. Их платить надобно.
Поднялся шум, и голос Якова утонул в возмущенных криках и бабьих всхлипах.
Молчите! Ввиду бедствий, претерпеваемых нами, недоимки взиматься будут не сразу.
Да что ты с копейками своими заладил! Игнашка, скажи, чего навидался! загудели мужики.
Игнашка расскажет все, погодь, народ. С недоимками расплатиться надобно. Никто нам не простит, накажут со всей суровостью, без угрозы, жалобно сказал Яков.
Все в срок!
Отъедимся и отдадим.
Игнашка, рассказывай.
Игнат снял потрепанную шапку, поклонился еловчанам.
Чего навидался? Много чего. Вместе с посадскими отправили меня под Псков. А там делал, что обычно: подковы, да мечи прямил, да ножи точил.
А с врагом-то дрался? звонко выкрикнул кто-то из парней.
Пришлось пару раз. Лях, он хлипкий, верткий не чета нашему мужику.
Порубили ворогов? выспрашивал звонкоголосый, и Аксинья поняла, что не смолчал Тошка.
Как есть порубили. Убегали они от казачков да прямо на лагерь наш вышли. Одному топором по темечку прямо тюкнул, второго скрутили с мужиками. А они-то, басурманы, оружие да баб побросали. Вот так.
А бабы-то хороши у врага? Помяли всласть ляшек? крикнул тот же звонкий голос.
Бабы зашикали на охальника, мол, не о том говоришь, а Таисия продолжала улыбаться, словно не ее муж задавал пакостные вопросы о польских бабах. Вырос из Тошки похабник и зубоскал, сокрушалась Аксинья.
А Семена моего не видел? тихо спросила сгорбленная Катерина.
Так в другом месте был, поди, Игнат растерялся, будто почувствовал себя виноватым за то, что не встречал еловчанина.
Деревенские долго еще не расходились. Сложно было поверить, что Игнат вернулся жив-здоров из гущи кровопролитья, что череда бедствий и горестей подходит к концу, что скоро жизнь вылезет из-под заморского змея, который принес земле русской кручины да беды, и пойдет, как раньше, при Иване Грозном и сыне его Федоре.
3. Звери о двух ногах
Аксинья тащила кадушку, и ноги расползались на тропке, что чавкала, будто голодный поросенок. Снежный покров попрятался по укромным, тенистым лесным распадкам, несмело белел, боясь напоминать о себе измученным людям и зверям. В суровом пермском климате в болотистых и низменных местах затвердевший, темный лед не уходил даже среди жаркого лета, обдавая нежданной прохладой спешащего путника.
Нюта, не отставай, повернулась Аксинья и тут же скривилась, потянула бочину.
Бегу, бегу!
Проворная девчушка шлепала по грязи в больших лаптях и успевала крутить головой, задевать ладошками ветки с набухшими пушистыми узелками.
Травка, завопила она и, бросив наземь березовый валек, горшочек с золой, прижалась ладонями к первым зеленым стрелкам.
Просыпешь золу пойдешь заново из печки выгребать.
Не просыплю! Подхватив на бегу валек и горшочек, Нюта побежала дальше, обогнала мать и припустила по обрыву.
Усолка встретила Аксинью и Нюту осыпавшимися под ногами камнями и карканьем воронов. Птицы с наглым видом ходили по берегу, не обращая внимания на людей.