Амалия МартПока я спала
Часть 1
Глава 1
Желтое солнце, похожее на яркое блюдце над головой, становится все меньше. Оно тонет за горизонтом, окрашивая алым небо, воду и стены одноэтажных домишек острова.
Я бесконечно щелкаю затвором, ловя каждый миг на свою камеру, боясь упустить тот самый единственный гениальный кадр, который оправдает долгую и дорогую дорогу сюда. Мельница на берегу отражает последние лучи уходящего солнца, небо заливается всеми возможными оттенками красного, и, наконец, это случается. Тишину маленького городка заполняют восторженные аплодисменты и громкие вскрики радости, знаменуя красивейший закат на планете.
Мужские руки, загорелые от природы, ложатся мне на талию и отвлекают, разворачивая к закату спиной. Никосмой трофей в этой греческой поездкегорячо и страстно припадает к моему рту, вмиг заявляя на него свои права. От его напора я теряюсь, не привычная к столь откровенному проявлению чувств в толпе незнакомцев, но быстро расслабляюсь, напоминая себе, что это тоже часть приключения.
Традиция, на хорошем английском шепчет Никос, отрываясь от моих губ.
С легким головокружением от его чар я оборачиваюсь и замечаю, как парочки туристов, занявшие удобные места на подножии крепости Святого Николаса рядом с нами, слились в долгих пылких поцелуях. Мне говорили, что закат здесьэто представление, которому нужно отдать почести громкими хлопками и чувственными поцелуями, но я не думала, что стану его частью. Поднимаю камеру, повисшую на груди от неожиданного маневра моего спутника, и берусь за работу. Часть туристов, пришедших только лишь ради нескольких минут умирающего в сегодняшнем дне солнца, уже спешат по лестнице вниз, оставляя самым романтичным свободные метры. Раз за разом я ловлю в объектив влюбленных на фоне моря, неба и белоснежных стен, отливающих в сумерках рыжим. Беру камерой выше и успеваю запечатлеть наиболее удачливых и бесстрашных ловцов заката: гордо возвышающиеся над островом силуэты заняли развалины старого замка и крыши самых высоких домов.
Всего за несколько минут от падения солнца за горизонт маленький городок погружается в сумрак. Зажигаются фонари, подсветка бассейнов дорогих отелей и гирлянды на окнах местных жителей. Через объектив весь этот мир кажется насыщенно богатым, щедрым на красоту. Я упиваюсь глубиной цвета моря у подножия, блестящими боками катера, увозящего туристов на другую часть острова, вдохновляюсь тенями, что отбрасывает мельница на пешеходную тропинку, и стройным рядом мулов, поднимающихся к домам после тяжелого рабочего дня.
Как всегда это бывает во время работы, мое сердце заходится в удвоенном ритме, глуша любые звуки, комок ярких чувств скручивается животе и ломит под ребрами. Я будто все еще стою на земле, но касаюсь ее одними мысочками. Все тело парит, пульсирует жизнью, свободой и жаждой быть больше, чем я есть в эту минуту.
Шеи касаются настырные губы мужчины, о котором я смела позабыть на эти несколько ярких мгновений. Никос низко рычит, показывая свое нетерпение, и прихватывает кожу на оголенном плече зубами. Страстный грек неутомим и полон энергии, и совершенно не верит, что я приехала сюда работать, когда весь миротдыхать.
Я подцепила его в Афинах два дня назад. Высокий, черноволосый и горячий, как сам Адонисбог красоты и желания. Хотя скорее это он подцепил белокожую туристку, с бо́льшим восторгом смотрящую в небо, нежели себе под ноги. В чем греки сильны, так это в завоеваниях. Покорить мое избалованное вниманием сердце ему оказалось под силу в считанные часы. Еще днем он кормил меня местными фисташками с руки, а уже вечером того же дня выбивал звуки из скрипящей кровати в гостиничном номере, который я сняла на одну ночь. Импульсивный Никос клялся мне в вечной любви до утра, а потом рванул вслед за мной до Санторини, подтверждая свои слова действием.
Он познакомил меня со своей крестной из Фиры, поселил в ее маленьком домике с видом на рынок и опоил санторинским вином до полной капитуляции. А сегодня привез на юг острова, чтобы я смогла увидеть лучший закат в своей жизни с самой красивой смотровой площадки Санторинигородка Ия, затерянного на вершине потухшего вулкана. И кадры, что мне удалось запечатлеть, будут стоить каждой минуты нелегкого расставания с неутомимым Никосом завтра.
Оморфи́я, опаляет ухо греческое слово, значение которого Ник объяснил как красавица. Пошли в постель, уже на чистом английском.
Его наглые руки не стесняются прилюдно изучать мое тело, скользя под топ и опускаясь на шорты сзади. Я тихо смеюсь от разбегающихся мурашек. Люблю настойчивых мужчин, а еще таких неприкрыто сексуальных и кареглазых. Набор фотографий из разных уголков мира не будет врать: я везде нахожу такого. И это приятный бонус к работе международного фотографа. Моя жизньидеальна.
Сейчас, сейчас, уговариваю подождать, пока беру в кадр последних туристов, засидевшихся на ступенях.
Кадр, еще кадр. Теперь ночное небо над голубокрышей церквушкой. Поворачиваюсь к Никосу и беру его в объектив. У меня уже с тысячу его полуобнаженных фотографий и примерно на сотне из них один только его греческий профиль. Он не противится, а с нескрываемым удовольствием застывает, показывая лучший ракурс. Как-то в пылу ночных утех он обронил, что все грекипотомки богов, поэтому так радуются этой жизни. Я посмеялась над шуткой, а он обиделся, посчитав оскорбительным мое неверие, и вознамерился тут же доказывать, что вынослив, как Эрот*, и могуч, как Кронос.* Доказал даже дважды.
Повернись к морю, прошу Никоса, захваченная божественной линией его прямого носа и точеных скул. Забираюсь на перила лестницы у самой крепости, хватаюсь для надежности за одинокий фонарь и направляю объектив сверху-вниз, ловя тени от пушистых ресниц на щеках мужчины. В черно-белом фильтре он прекрасен.
Слезай, безумная, широко улыбается Ник, тем не менее не двигаясь с места, позволяя мне сделать еще один выразительный кадр.
Последний, говорю, подхватывая камеру второй рукой, одной правой сделать достойный снимок не выходит, новый Canon, на который я зарабатывала год, нелегкий инструмент для съемок.
Затвор щелкает, оставляя на сенсорном экране величественный вид моего грека, и я проматываю последние кадры по осям, сразу удовлетворяясь полученными снимками. Нащупываю рукой стену крепости и медленно сползаю вниз. Никос делает шаг ко мне и протягивает руку, но не успевает ухватить мою, когда я поскальзываюсь на вылетевшем из-под ног камешке и заваливаюсь назад.
Я успеваю испугаться, но не за себя, а за камеру, которая стоила мне баснословных денег, поэтому последнее, что запоминаю четко перед болезненным ударом, это крепко прижатый к груди фотоаппарат и карие-карие глаза, смотрящие на меня с неподдельным испугом.
Глава 2
Голову ломит так, словно по ней прошлись ломом в подворотне. Я с трудом разлепляю глаза и сначала мне кажется, что я умерла. Все такое белое!
Но вряд ли рай полон боли, а на ад я уж точно не заработала. Я была примерной девочкой. Ну почти. С силой сжимаю веки и тут же слышу болезненный стон, свой стон. Боже, как же болит голова. Пытаюсь повернуть голову в бок, но от резкого прострела в шею на глаза наворачиваются слезы. Это не похоже на похмелье. Совсем, совсем не похоже.
А все бы так логично объяснялось. Что же произошло?
Сглатываю слюну, облизываю пересохшие губы и болезненно морщусь от кровоточащей ранки. Приложилась обо что-то. Так, думай, голова, вспоминай. Нападение в Конго? Я была там весной, обошлось без рабства и грабежа. Минные поля Камбоджи тоже успешно удалось миновать, насколько я помню. Хотя не обошлось без ядовитых змей, которые, впрочем, отлично смотрелись на итоговых кадрах. Но после этого я точно взяла отпуск. Помню, собиралась на острова.
Острова, острова.
Во рту образуется неприятная горечь, и к горлу подкатывает знакомая тошнота. Оливки, точно! Меня пытались кормить ими с рук, такими большими, мясистыми, противными. Оливками. Руки были прекрасны. Я закрывала рот и пыталась в сторону них даже не дышать, и тогда загорелые мужские руки сжалились и протянули мне большую соленую фисташку. Божественный орех.
И тут как ясное солнышко средь зимы: Никос!
Мой прекрасный грек, закат, дурацкая крепость. Я упала. Не спас меня мой величественный Кронос. Вот почему такая боль.
Ни-кос, тяну охрипшим голосом. Подними меня, на английском.
Не забыла. Хорошо, значит, мозг цел. Теперь главное, чтобы мой Кенни был жив. С трудом поднимаю ладонь и ощупываю свою грудь. Камеры нет. Нет, только не это, только не Кенни. Пытаюсь привстать и открыть глаза, но яркий дневной свет слепит, а тело пронзает стрела боли.
Ни-ко-ос, жалобно пищу я. Не бросит же он здесь, у подножия священного места, женщину? Даже если она теперь инвалид?
Из уголка глаза вытекает одинокая горькая слезинка. Она обжигает кожу, стекая к уху, и теряется там в волосах. Продолжаю попытки нащупать свой драгоценный фотоаппарат рядом, но все безуспешно, руки словно одеревенели, совсем не чувствую пальцев. И Никос не спешит на подмогу. В голове какая-то сумятица. Все смешалось в экспрессивные кадры: вино, горы, закат, цветастые бабочки. Причем тут бабочкизагадка. Пытаюсь собрать себя в одно целое болезненное тело, но это труднее, чем кажется, словно на мне лежит тяжелое пуховое одеяло, плотно прижимая к земле.
Постепенно мир наполняется не только звенящей болью, но и другими ощущениями. Например, холодом. Мне холодно лежать на земле. Это странно. Влажная дорожка от глаза к уху, оставленная горькой слезинкой, первая это чувствует. Кожу стягивает и странно саднит. Я выдыхаю и чувствую, как изо рта вылетает облачко пара. Но это же невозможно, да? Не летом на Санторини!
Собрав силы, снова приоткрываю глаза. Слегка-слегка, на миллиметр. Светло. Ночью? Я окончательно перестаю что-либо понимать. Странное чувство безысходности топит все рациональные рассуждения в очередном потоке слез. Я всегда была человеком повышенной эмоциональности (а не истеричкой, как утверждала сестра), но тут даже прожженный жизнью сухарь бы зарыдал. Я ничегошеньки не понимаю, и это чертовски пугает.
С вами все в порядке? раздается над головой.
Я набираюсь сил ровно на то, чтобы выдохнуть:
Нет, и снова ощутить влагу на щеках.
А по раздробленному сознанию бьет еще одна немаловажная деталь: я ответила по-русски. Потому что спросили меня тоже на родном языке.
Вам помочь встать? скорее чувствую, чем вижу, как надо мной кто-то склоняется.
Лба касаются холодные пальцы, скользят в волосы, сдвигают шапку. Я в шапке! Господи, что происходит?!
Ничего себе! присвистывает добрая женщина. Я вызову скорую.
И мне совершенно не нравятся ее слова. Этот тон, завуалированно спокойный, таким разговаривают со смертельно больными, обнадеживая.
У меня мозги на тротуар вытекли? спрашиваю самое красочное, что пришло мне в голову.
Нет, просто ушиб, царапина.
Я точно умираю!!! Помоги мне, Господи!
Осмеливаюсь поднять руку и поднести к лицу, сквозь щелочки глаз вижу, что в варежках. Вот почему казалось, что пальцев не чувствуется. Тяну варежку второй рукой, продрогшими пальцами дотрагиваюсь до лба. Кончики пальцев касаются чего-то липкого, и я уже знаю, что увижу на них кровь. Не хорошо. Плохо. Я очень, очень плохо переношу вид крови.
Чувствую, как перехватывает дыхание, грозя вылиться в самую настоящую паническую атаку. Зима, Россия, я на земле вся в крови. Попахивает чем-то очень скверным. Политический заговор! Контрабанда наркотиков! Похищение пришельцами! И это самые приемлемые варианты. Мне страшно, очень. И слезы все льются и льются, чуть ли не превращая лицо в маску изо льда.
Потерпи, девочка, гладит меня по руке милая женщина, скорую вызвала, скоро будет.
Странно, ничего не слышала, словно в информационном вакууме нахожусь, все звуки извне, кроме каких-то отрывочных, что обращены прямо ко мне, заглушил стук пульса в ушах. И паническая атака.
Нужно кому-нибудь позвонить?
Да! почти вскрикиваю. Конечно, нужно позвонить. Сестре, прошу я. Только телефон
Ощупываю руками карманы, но сквозь огромный пуховик (вот и одеяло, которым меня прибило к земле) чувствую только ключи.
Может в коляске? спрашивает сердобольная женщина.
В какой еще коляске? Я что и правда инвалид??? Греция закончилась не страстным прощанием в постели грека, а сломанными ногами и травмированной башкой?! Жизнь кончена. Просто кончена.
Ой, малыш проснулся, щебечет тетка.
Какой еще малыш???
Словно в ответ на мой вопрос, все тело скручивает от жалобного детского плача. Какая же безумная головная боль, боже, только чьих-то детей здесь не хватает, чтобы добить меня.
Ну-ка, начинает сюсюкать моя спасительница. Посмотри, какая погремушка, воздух разрезает убийственный шорох адского приспособления для младенцев.
Словно гречку в воспалённый мозг засыпают.
Хочешь к маме? Да? А ко мне на ручки пойдешь? Мама пока не может подойти, у мамы бо-бо, опытными методами успокаивает неугомонного ребенка женщина.
Так, стоп.
Чья мама бо-бо?
Мама упала и бах! Но все будет хорошо, с мамой все хорошо.
Эм
Это не мой ребенок! вмиг прорезавшимся голосом утверждаю я.
Но как же?..
И хотя это тяжело, глаза неумолимо режет светом, перевожу взгляд левее, чтоб увидеть, что там за ребенок и с чего женщина взяла, что он мой. Маленький, щекастый, в огромном синтепоновом комбинезоне. Никаких признаков общей генетики. Это чей-то левый пацан, я к нему не имею ни малейшего отношения! Может, я и не понимаю, как оказалась здесь среди снегов России, когда только что провожала лето в Греции, но одно могу утверждать смело: этот младенец не мог вылезти из меня.
Не-а. Никак.
Но я видела, как вы гуляете с коляской, голосом работницы интерната для умственно отсталых, оповещает меня спасительница.
Нет, твердо говорю я, убежденная, что это бред.
Похищение инопланетянами звучит правдоподобнее, чем я, нарезающая круги с коляской.
А, выняня, наконец, выдвигается новая версия.
Мозг уже начинает плавиться от этой бессмыслицы. Он и так не чувствовал себя достаточно уверенно для диалога, а теперь просто приказывает срочно устроить перезагрузку всех систем, отрубить все мониторы и, возможно, слегка отформатировать диск. Чувствую, как глаза закрываются под тяжестью безумных событий и давящей боли и успеваю только решительно прошептать очередное "Нет".
***
Мне плохо. Сильно тошнит. Опять попалось ведро с гвоздями, а не хорошо амортизированный туристический автобус. Такими темпами скоро придется возить с собой специальные пакетики.
Я морщусь и крепче сжимаю веки, не понимая, почему все тело болит, как после Нью-Йоркского марафона. Я же отдыхала. А, нет, я упала. Точно.
А ещё мне снился странный глупый сон
На очередной кочке автобус подскакивает, и я издаю болезненный стон. Всё-таки крепко я о старинные камушки приложилась. Хорошо, что в транспорт погрузили и куда-то везут.
Никос? мне бы воды. Пить хочется ужасно. И тошнит. Сильно.
В сознании, звучит поставленный женский голос.
Не Никос.
Чувствую странное похлопывание по правой руке.
Как вас зовут? обращается явно ко мне.
Марина, открываю глаза, темно. Из маленьких окошек автобуса льется рассеянный свет уличных фонарей, и я жмурюсь. Неприятно. Но успеваю рассмотреть медика.
Хорошо, что обо мне позаботились. Но черт его знает, как тут с этими делами для туристов.
Страховка, выходит хрипло. В рюкзаке.
Марина, грудью кормите?
Что за странный вопрос? Может у них тут это стандартный опросник для таких, как я, неудачниц, что летят с вековых лестниц башкой вниз? Кстати, вполне понятно, почему голова ощущается расколотой вазой.
У меня трещина? вместо ответа, спрашиваю.
Что она сказала? обращается к кому-то врач.
Бредит, путает языки, давай адреналин ставить, иначе в сознании не довезем, доносится мужской голос.
А если кормящая?
Значит, закончит кормить. Главное довезти.
Я решительно ничего не понимаю. Хочу задать миллион вопросов, но сознание путается. Я то греюсь под солнцем Санторини, то лежу на холодной земле Москвы. И плач. Везде мерещится взрывающий голову детский плач.