Бедняжечка ты моя горькая Воюн гладил Обещану по вздрагивающим плечам. Вот выпала тебе судьба-недолюшка! Видно, худо мы с матерью богов молили, чуров славилинедолго тебе дали посидеть в золотом витом гнездушке! Темной ноченькой такого горюшка не приснилося, середи бела дня не привиделося!
Под это привычное бормотание знакомого доброго голоса, ощущая ласковое поглаживание знакомой руки и родной с детства запах, Обещана лила слезы, будто река в половодье. Но со слезами выходили горе и страх, на сердце делалось легче: отцовский приговор снимал с нее чужие чары, возвращал в свое гнездо.
Я так ждала тебя бормотал она. Вчера еще ждала думала, они к тебе пошлют ты приедешь за мной
А, ты уже нашел ее! раздался рядом с ними смутно знакомый голос.
Обещана обернуласьк ним подошел тот светловолосый, Стенар. Выглядел он точно так же, как утром, еще в кольчуге поверх свиты, только шлем и щит держал Будиша.
Ты видишь, ей не сделали никакого вреда, продолжал десятский, обращаясь к Воюну. А теперь пойдем боярина проведаем.
Он сделал легкий знак, но в нем сквозила такая уверенность в полном повиновении, что больше никаких усилий прилагать не требовалось. Обнимая Обещану за плечи, Воюн повел ее вслед за Стенаром. Тот шел к знакомой избе, не оглядываясь и не проверяя, идут ли они за ним.
При их появлении Озорь, сидевший возле Унерада, вскочил и поклонился Стенару. Стрёма, Будиша и еще какой-то незнакомый рус уже были здесь и шумно сгружали в углу свое снаряжениеоружие, шлемы и щиты. Что-то наперебой рассказывали Озорю, но мигом смолкли при виде десятского.
Вуефастич Стенар подошел к раненому, наклонился, осторожно тронул его за плечо. Голос его смягчился и стал звучать почти ласково. Как ты тут?
Плохо донесся в ответ слабый хриплый голос; он звучал как-то придушенно, будто на груди у говорившего сидела сама злыдня-Невея, мать лихорадок. Жжет глаза как огнем. И темно ничего не вижу. Я ослеп да?
Одного глаза у тебя не будет, медленно вымолвил Стенар. Стрела в наносник попала, древко расщепилось, щепка в глаз вошлавытек начисто.
Совсем не вижу и вторым тоже Стенар, прикончи меня, а? выдохнул Унерад. Дай мне мой меч в руку и
Он пошевелил свешенной с лавки рукой, будто хотел найти рукоять любимого меча.
Не спеши! Стенар сжал его плечо, и Обещана удивилась, какой бодрой уверенностью зазвучал его голос. Это всегда успеется. Помнишь, что сказал Один? Даже для калеки можно найти дело, а от трупа никому не будет пользы.
Что мне слепому на гуслях играть, что ли? Кощуны петь? Не хочу
Ты из-за повязки вторым глазом не видишь. А снять пока нельзянадо рану поберечь. Тебе зелья давали?
Давали. Баба давала какая-то и Озорь потом.
Это не баба, это дева молодая, красоты несказанной. Стенар обернулся к Обещане, хотя Унерад сейчас никак не мог проверить правдивость его слов. Ходит за тобой, как за родным.
Да толку с этих зелийлеший хрен
Эти не помогутмы другие найдем. А ты ешь, пей и сил набирайся.
Унерад не ответил. Выглянув из-за плеча Стенара, Обещана увидела, что он по-прежнему красен, и особенно выделяется багровым пятном область вокруг выбитого глаза.
Сорочку ему смените бросил Стенар отрокам и поманил Воюна в дальний угол.
Они отошли втроем. Остановились ближе к двери. Обещану трясло: слабый, прерывающийся голос Унерада и ее навел на мысль, что боярину не жить. «Прикончи меня, а?» Неужели это он взыбыль просил
Остановившись, Стенар повернулся к Воюну и положил руки на низко расположенный кожаный пояс. Обещана поежилась; в этом человеке не чувствовалось злобы, но была решимость, которую не тронуть слезами и мольбами.
Вот ты сам видел, что с господином моим, Унерадом, заговорил Стенар, глядя на Воюна. А он ведь человек не простой. Отец его, Вуефаст, у Ингвара большим воеводой был, в Царьград послом ездил. Дед его, Фарлов, из ближних у Олега Вещего был, тоже в Царьград послом ездил. Мать егоиз Угоровичей, полянских бояр, что на киевских горах со времени Кия сидят и даже, как говорят, в родстве с ним были. Умри онда весь ваш Драговиж в челядь продать и огнем спалить, и то будет мало.
Так вы уж взяли за него плату кровавую Воюн держался спокойно и сдержанно, но Обещана чувствовала, что он напряжен и сильно встревожен.
Что плата? Он мне живой нужен. Не хочу я в Киев ехать с телом и отцу-матери сына родного мертвым везти.
Так это как богам поглянется, Воюн развел руками. Кому сколько суденицы жизни напряли, столько и проживет.
На уме у него были другие молодцы, над чьими мертвыми телами уже плачут в Драговиже отцы и матери.
Ты здешней округи старший жрец?
Так я же. Вспомнив, сколько людей за ним, Воюн выпрямил спину, оправил пояс и бороду и из расстроенного отца снова стал одним из лучших мужей племени гориничей.
Ты с богами умеешь говорить. Потолкуй с ними, чтобы мой боярин жив стался. Ведь коли будет помирать, светловолосый перевел взгляд на Обещану, я эту молодуху Перуну в жертву отдам, Вуефастича выкуплю. Уж как сумею! выразительно добавил он, намекая на то, что его собеседник лучше умеет приносить жертвы.
Обещана коротко охнула и закрыла рот рукой. Ее, он сказал? В жертву? Взгляд молодухи упал на длинный нож в окованных бронзой ножнах на поясе у русина. Она сглотнула. Нет. Такого же просто быть не может! Три раза в годна Карачун, на Ярилу Молодого и на Перунов деньВоюн резал во славу богов бычков и баранов. Но о человеческих жертвах здесь слышали только в преданиях. И чтобы ее дочь старшего жреца, какой-то чужак умертвил на жертвенном камне родного ее Укрома ради того, чтобы Перун взамен сохранил жизнь Унерадутоже чужаку, киянину?
Обещана бросила беспомощный взгляд на отца. Тот переменился в лице и обнял ее одной рукой, будто защищая.
Да блуд тебя взял!с возмущением воскликнул он. Дочь мою в жертву! Она тебе не овца, не раба! Вы ее в таль брали ради меня! Так вон же я перед тобой, делай со мной что хошь, но дочь мою не трогай!
Когда ее брали в таль, мы все были здоровы, напомнил Стенар. Но уже после этого твой зять набросился на наших людей с топором, а кто-то выстрелил вслед уходящим и попал боярину в глаз.
Да кто бы стерпелсреди бела дня чужие люди жену от мужа водят, прямо из дома!
В тальбу порой берутся очень родовитые люди, и в этом нет урона чести. Когда князья или даже царь греческий во время войны затевает переговоры, самые первые их бояре идут в тальбу. Худые родом и не стоят ничего. Это делается как раз для того, чтобы все сдерживали себя и могли разойтись мирно. Однако твои родичи оказались слишком неопытны в таких делах и потому чересчур горячи
Еще бы! Не плачивали мы дани чужакам уж лет сто, с аварских времен!
Времена меняются, и чем раньше вы это поймете, тем дешевле вам обойдется. Но пока вышло так. Если наш уговор изменился не в вашу пользу, то вина в том ваших людей. Они нарушили условия. Но теперь ты здесь, и мы можем кое-что поправить. Найди средство боярина моего исцелить. Я человек простой, неученый, но уж понимаю: за такой дар, за женку молодую, да рода хорошего, Перун над ним смилуется.
Перуну можно другую жертву принести!
Но Стенар мотнул головой:
Я не приму другой жертвы. Ни коня, ни быка, ни челядина. Никого из тех, кого тебе будет не очень жалко. Тыздешний жрец, здесь твоя земля и могилы дедовы. Призови их силу. Ради твоей дочери ты постараешься как следует.
Видно, что у тебя-то дочери нет! в сердцах воскликнул Воюн.
Нет. Ну, или я ничего о ней не знаю, такое может быть. Мой родэто Вуефастова дружина. Унерадмне и господин, и брат, и сын. Для него я сделаю все, что ты сделал бы для дочери. Возьмемся с тобой дружноглядишь, и поможем горю.
Рожденный в Киеве, Стенар говорил на славянском языке не хуже самого Воюна, только выговор у него был полянский, а не волынский. Однако Воюн слушал его с таким чувством, будто языки у них совсем разные. Какое там «дружно», если его принуждают угрозой горя и унижения!
Не помирает ведь он еще! Воюн посмотрел на раненого. Вот что. Погоди. Не спеши. Приведу ведунью одну. Есть у нас умная баба Если она не справится, значит, не судьба ему жить, хоть ты десять человек умертви
Скоро приведешь?
Если сейчас поеду Воюн прикинул, где и как быстро сможет найти все потребное, завтра, может, привезу.
Йотуна мать! воскликнул вполголоса Будиша; он неслышно подошел и слушал их разговор. А если он не дотянет?
Так летать не умею. Воюн развел руками.
Потом снова повернулся к Обещане и обнял ее.
Горючая ты кукушечка моя Не бойся. Медвяну приведуона мертвого с того света достанет. Эх, Етон, Етон ушел сам в Навь и все счастье-долю нашу, видать, унес. Жди, зоренька моя. Я тебя не оставлю. Хоть сами боги отступились от тебяя не отступлюсь. Вот что, Воюн выпустил ее из объятий и опять повернулся к русину. Есть у меня кое-что
Он развязал огнивицу на поясе и вынул кусочек тканины; развернул, достал что-то маленькое и протянул Стенару.
Возьми. Перстень сей дорогой, сам князь наш, Етон, моей дочери на имянаречение подарил. Обещал даже жениха привезти ей, как подрастет, да не дожил. По дружбе тебе дарю, только будь нам другом. Побереги мою дочь, покуда я вам ведунью доставлю.
Стенар взял перстень, повернулся к свету лучины. Блеснуло серебро, тонко замерцала крученая золотая нить Обещана вздрогнула: жаль было княжеский дар, который всю ее жизнь казался залогом какой-то особой, доброй и щедрой судьбы Не русу, а жениху она должна была его передатьтому, какого сам князь ей назначит.
Не жалей! шепнул ей отец. Не принесло счастья нам серебро Етоново.
Добро. Узнав знакомую работу, Стенар надел кольцо на средний палецему как раз впору пришлосьи кивнул. Будем ждать до последнего, а до тех пор никто ее не тронет. Но и ты уж не мешкай
Воюн снова обнял Обещану, и она поняла: сейчас он уйдет. Отстранившись, отец погладил бахрому у нее на лбу, оправил намитку, заушницы с нанизанными на кольца стеклянными желтыми бусинами. Хотел что-то сказать, но передумал.
Только когда отец, еще раз кивнув ей от двери, ушел, Обещана догадалась развязать верхний пояс и снять кожух. В голове стоял звон, но не отпускало ощущение, что ей известно еще не все.
Где же все-таки Домушка? Почему она, курица глупая, не спросила отца о нем?
Подняв глаза, она вдруг встретила взгляд Стенара. Он так и стоял на прежнем месте, засунув пальцы за пояс, и смотрел на нее с таким выражением, будто знал о ее судьбе больше нее самой. На правой его руке мерцал золотой нитью Етонов обручальный перстень
* * *
Уже стемнело, когда Воюн вновь завидел впереди родной Укром. В санях под медвежиной спала Медвянаего сводная сестра. На первый взгляд Воюна и Медвяну легче было принять за отца и дочь, чем за брата и сестру. Их общий отец, Благун, взял вторую жену уже после того, как женил сыновей от первой, и Медвяна была моложе брата лет на двадцать пять. Однако кое-что общее было у них в очертаниях лба и в разрезе глаз, так что их родство угадать было нетрудно.
Отдав лошадь с санями сыну в городце, Воюн отослал его, а сам вместе с Медвяной пошел по расчищенной тропе к дальнему холму, где между двух оврагов располагалось укромовское святилище. Свои называли его Бабина гора или просто Гора. При нем частокола не быловокруг площадки шел только невысокий вал, сейчас менее заметный под снегом. От Укрома туда вела тропа, и сам же Воюн следил, чтобы ее расчищали по мере надобности. Всякий день по этой тропе семенили женки, прижав к груди укутанные горшки с кашей или похлебкой, каравай в ветошке. Отроки возили волокушами дрова и хворост. Правда, пищи и топлива постоянным обитателям Горы требовалось немного.
Тропа вела к проему вала, вход обозначали воротные столбы, издали хорошо видные на белом снегу. На верхушках столбов были вырезаны головы: одна бородатая, другая с гладким лицом. Это были Дед и Баба: по великим дням Деда покрывали шапкой, а Бабе повязывали платок, и так они встречали своих далеких правнуков, приходящих к ним с дарами и угощением. Сейчас Дед и Баба спали, однако Воюн и Медвяна почтительно поклонились их неподвижным лицам. В самой их неподвижности был залог того, что деды берегут внуков день и ночь, зиму и лето, из года в год, из века в век Ты проходишь, а они все стоят. Когда Воюна малым дитем мать приносила сюда на руках, Дед и Баба вот так же стояли и смотрели на него. Он стал седеющим мужем, отцом взрослых детейа они не изменились.
Две обчины с внутренней стороны вала были, напротив, довольно новыми: десять лет назад их построили заново, взамен обветшавших и ставших слишком тесными. Напротив ворот, в дальнем конце площадки, стояли три деревянных идолав середине Макошь, самая высокая, по сторонам от нее Перун и Велес. Их тоже «оживляли» по великим дням, одевая в нарочно сшитые «божьи сорочки», но сейчас убором им служил только белый снег. Не приближаясь к ним, Воюн и Медвяна свернули от ворот по узкой, проложенной двумя парами ног тропке, что вела к двери в ближнем к воротам конце обчины. Более широкая дверь к большому очагу находилась в середине строения, а здесь был отдельный закут со своим оконцем.
Воюн осторожно постучал в дверь. Выждал и постучал еще.
Отец! крикнул он. Это я, Воюн. Не спишь? Отвори! Дело пытаю, не от дела лытаю!
Слегка стукнул за дверью засов, створка приоткрылась наружу. Повеяло густым теплом. Внутри было совершенно темно.
Спал я уже, низким, надтреснутым голосом произнесла темнота. Заходи, да засвети огня. Кто это с тобой?
Это я, батюшка, Медвяна поклонилась. Будь цел.
Они вошли и закрыли дверь. Медвяна осталась на месте, а Воюн осторожно, чтобы не наткнуться на хозяина, прошел к печи и запалил лучину от углей. Закут осветился. Вставляя лучину в светец над лоханью, Воюн обернулся и еще раз поклонился. У двери стоял невысокий, ниже него, совершенно седой старик с длинной бородой. Лицо его, несмотря на морщины, имело очень ясное выражение, лоб, довольно гладкий, был таким белым, словно на него постоянно падал особый луч. Голубые глаза сохранили удивительную яркостьбудто два кусочка неба, принесенные тем самым лучом. И выражение на лице старика было не стариковскоерадостное ожидание, будто в каждом он видел любезного родича, чьего появления давно ждал.
По здорову ли, батюшка? Медвяна подошла и поцеловала его.
И тебе. Старик с явным удовольствием принял ее поцелуй, а потом с улыбкой спросил: А ты кто, красавица?
ЯМедвяна, дочь твоя младшая, спокойно пояснила та. От Негосемы, второй жены твоей. У меня три брата меньших: Зорян, Стужак и Весень. Они со мной живут.
А! кивнул старик. Как домашние? Матушка здорова?
Она семь лет как умерла, батюшка.
А муж? Детки?
И муж мой умер, и детки. Медвяне нередко приходилось рассказывать отцу об этом, и в голосе ее не слышалось печали. Троих мне Макошь послала, троих и назад прибрала, да и мужа за ними увела. С братьями я ныне живу.
Ну, ничего! Благун потрепал ее по плечу. Ты баба молодая, найдется еще другой муж.
Медвяна только улыбнулась. Ее мать умерла еще не старой женщиной, лет тридцати с небольшим. И, видно, унесла последние остатки удали мужа. После ее смерти Благун, до того бывший крепким, как старый дуб, одряхлел и согнулся, стал терять память, зато глаза у него сделались такие, будто через него смотрит на родичей само небо. Ясно было, что дух его уже в Нави. С тех пор он жил на Горе, храня ее покой, и покидал священное пространство только в Велесовы дни Карачуна, когда духи дедов и чуров посещают дома живых.
Воюна Благун видел очень часто и его обычно помнил.
С чем пожаловал-то, сынок? Я уж было спать наладился.
Прости, отец, что потревожил. Да дело у нас, до утра не могу ждать. Нужно нам у Зари-Зареницы помощи попросить. У золотого ее веретена. Обещанка Воюн хотел было сказать, что дочь его опасно больна, но все же решил не лгать живому чуру, к чужим людям она в руки попала. Исцелить нужно русина одного, иначе грозит Обещанку на тот свет с собой забрать.
Это как? изумился Благун.
Русь пришла на Горину. Не наша, а киевская. В Драговиже побоище случилось. Да пусть Медвянка делом займется, а я тебе все расскажу.
Медвяна тем временем зажгла другую лучину от первой и скользнула в дверь, ведущую из дедова закута в большую обчину.
За дверью было холодно, почти как снаружив большой обчине огня не зажигали с самого Карачуна. Здесь стоял тот особый холод застоявшегося воздуха, что бывает в давно нетопленных помещениях и кажется даже сильнее того, что снаружи, где есть ветер и солнечный свет. Пройти сразу дальше Медвяна не решалась, хотя знала это место с рождения. Всякий раз, если она приходила сюда одна, ей требовалось постоять и убедиться, что здесь все недвижно и тихо. Что деды и бабки не сидят невидимо за длинными столами, толкуя о делах. Что она никому не помешала С годами ощущение их незримого присутствия у Медвяны усиливалосьсейчас оно было больше, чем в детстве, в отрочестве или во время замужества. Видимо, смерть мужа, отворившая ей дверь на тот свет, отворила и разум ее.