Как-то я увидела, что в папином шкафу висит синяя болоньевая куртка простого кроя, без капюшона, манжет и пояса.
Чего она у тебя бесхозная висит?
Да тут около кармана дырка, ответил папа. Другу помогал трубу железную нести, зацепил и порвал. Зашивал, но вид испорчен.
Меня же дырка нисколько не смутила. Я нашила поверх нее лейбл от китайских джинсов. И забрала эту синюю куртку себе. Все-таки она лучше, чем сиреневое убожество. Эта хотя бы не мала мне. Уж лучше пусть болтается на мне и я закатаю рукава, чем продолжу каждый день надевать распроклятый отголосок бесследно ушедшего детства.
Кстати говоря, куртка не выглядела на свой преклонный возраст (папа говорит, что купил ее до моего рождения, и если я стала носить ее в четырнадцатилетнем возрасте, то куртке уже стукнуло лет восемнадцать). Надо мной перестали смеяться, думая, что это новая вещь, а я сделала очень важный вывод: в жизни необходимо уметь пускать пыль в глаза окружающим. Пусть ты беден и жалок, но если ты гордо держишь осанку и хорошо одет, то люди будут относиться к тебе как к человеку, а не как к черни. Кстати о гордой осанке. Как раз до девятого класса я очень плохо училась в школе. Мне не хотелось ничего делать, и я с унылым видом таскалась в школу, чтобы просто отсидеть уроки, получить свои двойки и тройки и поплестись домой. Мне было непонятно, для чего я появилась в этом странном мире, где все происходит наперекор моим желаниям, где лучшие места уже давно заняты, а очередь на них прописана на сто лет вперед. Я уже в детстве поняла, что мы все приходим в этот мир с разными возможностями, кто-то богаче, красивее, сильнее, сообразительнее, наглее, изворотливее, а кто-токак я и мои родителидобрые и сентиментальные простофили, на которых все катаются и которым ни в чем не везет. Тотальное разочарование в жизни и боль от предопределенности кипели в моих детских мозгах, разрывали их в клочья и вытесняли все остальные мысли. Только к девятому классу мне удалось взять себя в руки. Неожиданно для себя я вдруг влюбилась в учебники и стала запоем читать историю, географию, биологию, засыпала в обнимку с задачниками по химии, физике и тригонометрии. Все школьные предметы увлекали меня настолько, что учебников было мне мало и я штудировала пособия для поступающих в вузы и студентов различных специальностей. Ни один учебный день не проходил для меня зря: по всем предметам я получала пятерки и любовно поглаживала свой дневник, страницы которого пестрили красными записями. Наверное, в эти моменты я была похожа на Голлума, корчившегося в припадке лихорадочной любви к прелести. Вместо кольца меня будоражили мои пятерки. Я стала чувствовать себя белым человеком, который ничем не хуже других. Ведь мои богатые одноклассники платят за медали, а я получу ее сама. Меня распирали гордость и желание шагнуть во взрослую жизнь. Мне казалось, что я все смогу, если буду очень стараться. Я ведь тогда не знала, что все равно не смогу устроиться в жизни так же удобно, как мои богатые одноклассники. Медаль и диплом оказались для меня не билетом в жизнь, а предметами скорби. Вот зачем было так стараться, слепнуть над учебниками? Чтоб потом работать в банке за восемь тысяч семьсот рублей?
Но в шестнадцать лет я не догадывалась о том, что в банках могут быть такие зарплаты. Мне дико хотелось стать журналистом, а для этого надо было прилично окончить школу. И я ее окончила с серебряной медалью. И вдруг мир вокруг меня стал менее пасмурным, отношения с одноклассниками и учителями наладились, меня стали уважать и перестали замечать, что я плохо одеваюсь и живу в самом бедном доме на центральной улице нашего села. Потихоньку я стала ощущать подобие спокойствия и радости, боль обид за жестокие насмешки одноклассников сменилась взаимной симпатией. Я думала, что смогу полностью излечиться от скорби, охватывающей меня всякий раз, как только подумаю о своем нищенском детстве. Но нет, так не бывает.
Память держится только за самое плохое, остальное ее не интересует. Недавнее происшествиеяркое тому подтверждение. Мы с подругами бродили по гипермаркету, это было как раз перед первым сентябряи на огромной площадке развернулся школьный базар. Разноцветные линейки, тетрадки с киногероями, блокноты Сейчас мне все это уже не нужно, а вот в школьные годы все это купить было не на что, да и негдев нашем селе подобные товары раскупались в мгновение ока, а привозились раз в столетие. Потому красивые тетрадки с героями «Титаника» или «Бригады» вызывали у всех зависть. Мне кажется, если покопаться в полицейских архивах, станет известно, что тогда кого-то даже убили за красивую тетрадь.
На школьном базаре оказалась вещь, которая и сегодня способна меня расстроить горестными воспоминаниями. Это коробочка со счетными палочками. Разноцветные тоненькие палочки, лежащие стройными рядами. Стоят десять рублей. Они мне абсолютно не нужны. Мне двадцать пять лет. Я работаю пресс-секретарем банка, мечтаю о главном полицейском ведомстве. На хрена мне палочки? А я пялюсь на них, и улыбка исчезает с моего лица. В далеком 1993 году, когда я пошла в первый класс, у меня не было таких палочек. Их негде было купить, и у нас не было денег. Двойная несокрушимая причина, которая лишила меня счастья обладать такими палочками. Папа выпилил мне палочки из плексигласа, я скрепляла их резиночкой и носила в школу, с завистью смотрела на красивые, разноцветные палочки одноклассников. Их богатые родители нашли эти распроклятые палочки. Разве же я их чем-то хуже? Почему у меня нет даже такой мелочи?! Я плакала каждый день, а родителям объясняла, что болит голова. Они же не бездельничают, работают, значит, не виноваты в отсутствии денег и палочек, и я не хотела их расстраивать. Сейчас я могу купить даже десять коробочек этих палочек. Но сейчас я больше не девочка с бантиками. Прошло много лет, а мне кажется, что у меня в жизни так и не случилось чего-то очень важного. Черт возьми, какую чушь я несу! У меня не случилось миллиарда важных событий. Но мне не дают покоя именно эти палочки.
Итак, к девятому классу я победила свою грусть, вызванную бедностью, и стала мечтать о службе в правоохранительной системе. Если быть до конца честной, то не только желание поступить в университет подтолкнуло меня взяться за учебу обеими руками. Только к девятому классу меня немножко отпустило горе, изувечившее мое незрелое сознание на всю жизнь.
Бабушка
Жизнь, которую я задалась целью разгадать, больно меня ударила. Очень рано, еще в самом начале моего нахождения в этом мире, жизнь показала мне, что самодержавная хозяйкаона и всякое оружие попадает только в ее меткие руки. Она выжгла в моем мозге первую догму: миром правит огромная и могущественная несправедливость и она беспощадно растопчет все, что ей заблагорассудится.
Когда мне было пять лет, умерла моя бабушка, мама моего папы. За месяц до этого, вернувшись из больницы, родители позвали меня в комнату. Начала мама:
У нашей бабушки не язва желудка, как мы все думаем и пытаемся убедить бабушку. А что-то хуже
Как раз накануне я смотрела по телевизору одну передачу и поэтому сразу ее перебила:
Рак желудка?
Да. Бабушка скоро умрет.
Мама больше ничего не смогла сказать, пока не отдышалась и не вытерла мокрые глаза. Папа сидел молча, в глаза никому не смотрел. Я и сейчас вслух и мысленно укоряю его за то, что он все и всегда держит в себе. Ему не по силам сказать о любви к близким и своих печалях в лицо, для него это слишком лично, и почему-то он уверен, что подобные эмоции описывать словами излишне. А мне нужны слова. Нужны были в том крохотном возрасте и нужны сейчас. У нас же есть развитый речевой аппарат, злая природа хоть тут не поскупилась, почему же мы предпочитаем отмалчиваться?!
До сих пор помню оглушительно горький вкус моих мыслей, закружившихся после известия о скорой бабушкиной кончине. Конечно, мне и раньше было известно, что люди смертны. Уставший грешить и томиться на земле дух покидает слабое тело, которое все родные и друзья тщательно оплакивают, каждый из собственных побуждений. Я читала книги о таких происшествиях, видела по телевизору фильмы с подобными сценами, содрогалась всем существом, когда случалось повстречать на улице похоронную процессию. Но неужели это горе обрушится на мою семью?
Я не верила, что бабушка умрет. Не верила даже тогда, когда родители спешно делали генеральную уборку и косметический ремонт нашего маленького саманного домика, купили новую одежду для бабушки, чтобы в ней ее похоронить, тапочки из синего войлока на пробковой подошве. Даже сейчас, по прошествии двадцати лет, мне жутко понимать это: мою бабушку, дорогого и близкого человека, нарядили, положили в деревянный ящик, обитый красной тканью, и закопали в землю под аккомпанемент моих рыданий. Конечно, не только моих, но слышала я только себя. Меня разрывало от непоправимого горя.
Даже во время приготовлений к этой жуткой процедуре я отказывалась верить в реальность происходящего. Казалось, вот-вот грусть и боль слетят с лиц родителей и они весело завопят: «Как мы тебя разыграли?! Все хорошо и всегда будет хорошо. Все живы и здоровы». Бегая за хлопочущими по хозяйству родителями, я спрашивала у них:
А бабушка правда умрет? А когда? И что мы тогда будем делать?
Порой мне было даже интересно, что будет, если бабушка умрет. И как-то даже не было особенно страшно, поскольку тогдашний мой жизненный опыт позволял мне верить в то, что любую неприятность можно устранить. Тогда я еще не понимала, в каком мире живу, и надеялась, нет, твердо верила, что с послушными и добрыми детьми не случается ничего неприятного. А если и случается, то все поправимо. Хотя я маленькая и беспомощная, но у меня есть родители, которые всегда придут ко мне на выручку и помогут справиться с любыми напастями. Они же взрослые, им все по плечу, для них нет ничего невозможного. И я никак не могла осознать, что смертьэто навсегда и с этим никто никогда и ничего не поделает
Бабушка умерла. Это был понедельник, 19 октября 1992 года. Проклятый неумолимый рак ее съел. И никто не смог ее спасти. Я случайно услышала, как родители накануне бабушкиной кончины обсуждали предложение хирургов районной больницы, где лежала бабушка, сделать ей операцию по удалению опухоли. Уже всем было ясно, что она теряет силы, высыхает на глазах, что метастазы разошлись по всему телу и операция бесполезна. Тем более в возрасте семидесяти четырех лет сердце могло не выдержать длительного погружения в наркоз. Даже при начальной стадии рака операция может оказаться бесполезной, а тутчетвертая степень рака желудка. Но алчные хирурги настаивали. Им же важнее получить деньги. А на то, что человек все равно умрет, а семья отдаст последние деньги, плевать. Только после вмешательства опытного терапевта, лечившего бабушку, бессовестные хирурги отстали.
Помню момент, когда я последний раз в жизни видела бабушку живой. Восемнадцатого октября, в воскресенье, мы пришли к ней в палату. Она сидела в кровати, укутавшись одеялом до пояса, верхняя часть ее туловища утопала в подушке, которая вертикально прислонилась к спинке кровати. Бабушка будто выцвела, стала прозрачной и полностью седой. Даже ее брови, которые до помещения в больницу были темными, побелели. Говорила бабушка медленно, как будто это причиняло ей боль, почти не жестикулировала. Было заметно, что каждый звук, каждое движение даются ей с огромным трудом. Я не помню, что она говорила. Я помню, что говорила я. И спустя двадцать лет чувствую себя виноватой.
Мам, пойдем уже домой! По телевизору уже мультики начались. Мы опоздаем.
Бабушка слабенько улыбнулась, глаза стали влажными, и она тихо сказала:
Идите домой. Я как раз посплю немножко.
Ну не могла я поверить, что она скоро умрет. И не могла представить себе, что это случится настолько скороуже на следующий день.
Саша, пойдем, простишься с мамой, выпалила моя мама, прибежав из больницы следующим утром.
И родители пошли вдвоем. Я провожала их взглядом, сидя на подоконнике. За окном шуршала золотыми листьями теплая осень. Прохожие спешили по своим делам. Несли покупки, торопились в гости, да мало ли куда они могли отправиться. А мои родители, не глядя друг на друга, опустив головы, побрели в больницу. Сестра была в школе. А я сидела на подоконнике в ожидании горя. И мне, пятилетней девочке, казалось, что я уже достигла своего предела существования. Что мне уже ничего не надо. Что мне уже ничего не положено, потому что все запасы радости на земле закончились, а мне не хватило, ни крошки не досталось. Что эта боль близкой потери навсегда стерла во мне способность ощущать что-то кроме нее.
Откуда ни возьмись появились соседи, знакомые, едва знакомые, совсем незнакомые. Суетились, причитали.
Бедные дети, бабушка же их вынянчила. Родители днями на работе, все она с ними сидела, гуляла, учила. Как же без нее-то будут?
Эти черствые люди, наверное, думали, что их нелепые речи окажут нам психологическую поддержку. Но эффект был противоположным. Мне сразу вспомнились все важные события моей жизни, связанные с бабушкой. Вот она мажет зеленкой мой палец и дует на него. А я реву и рассказываю, как умудрилась раздавить его дверью. Вот она помогает мне слезть с дерева, когда я забралась на высокую ветку, не подумав, как спущусь на землю. Вот она отмазывает меня перед родителями за то, что я пролила полбанки вишневого варенья на белую скатерть. Вот бабушка убирает осколки разбитой мной тарелки, чтобы родители не увидели моего хулиганства и мне не влетело. Вот она разучивает со мной наизусть «Отче наш» Вот мы с сестрами идем к ней в больницу. А вот я, сестра и бабушка идем домой из больницыпо будням она жила в больнице, а на выходные отправлялась домой, и так где-то полгода. А в последнее время бабушка будто стала гаснуть. Уже не приходила домой, даже не провожала нас до больничного фойе. Все лежала в белой кровати. Седая и бледная, казалось, она даже улыбаться могла с трудом. Я вспоминала, вспоминала, тряслась от рыданий, ужасалась тому, что смерть вторглась в мой дом и разрушила нашу жизнь.
Бабушкино окаменевшее тело привезли из больницы. На простыне занесли в дом. Положили в угол под иконами на доску, поставленную на табуретки. Мама заботливо укрыла ее по плечи розовым шелком и белоснежным тюлем. Бабушка лежала неподвижно, с умиротворенным лицом. Будто спала. На ее лицо бросали танцующие блики горящие свечи, отпевающая старушка заунывно бормотала молитвы. Мне казалось, что бабушка вот-вот откроет глаза, встанет, потянется и скажет: «Чего вы все рыдаете? Разве случилось что-то ужасное? Пойдемте вечерять».
К ночи меня свалила усталость. Несмотря на полный дом назойливых людей, сделавших меня навеки мизантропом, я уснула. Помню, что, перед тем как провалилась в бесчувствие, шептала: «Утром бабушка оживет. Это она решила нас напугать, чтоб мы ее больше любили». Но утром она не встала. Ее положили в гроб и на грузовике с опущенными бортами повезли на кладбище. Мы шли за ее телом по той же дороге, по которой мы миллионы раз ходили с ней живой, взявшись за руки. И на кладбище в поминальные дни после праздника Пасхи мы с ней бывали.
Как раз полгода назад, весенним деньком после Пасхи, бабушка держала меня за руку и мы шли на кладбище: я, моя сестра и живая, высокая, улыбающаяся бабушка. Я раздавала незнакомым людям конфеты и вареные разноцветные яйца со словами: «Помяните наших покойных родственников». В тот момент я даже представить себе не могла, как это невыносимо больно, когда твой родственник стал покойником. И тогда мне не было страшно находиться рядом с могилами, смотреть на поржавевшие железные или совсем свежие деревянные кресты, ведь я не осознавала истинной сути этого жуткого места, не понимала, что под холмиками навеки улеглись чьи-то любимые люди. Тогда мне даже казались красивыми холмики без железных и мраморных конструкций, с новыми деревянными крестами, заваленные пышными венками из ярких бумажных цветов. Я же не понимала, что это самые свежие могилы, они еще не закрыты памятниками, а сердца родственников еще кровоточат. Это было весной, а осенью под холмиком рыхлой земли оказался и мой родной человек.
Бабушку похоронили, и спустя несколько дней родители занялись оформлением каких-то документов, получением свидетельства о смерти, сдачей бабушкиного паспорта и прочими хлопотами, которые необходимы в подобных случаях. Сестра в это время была в школе, и я оставалась одна. Часами я стояла на коленях под иконами, плакала, мой мутный взгляд въедался в лики святых, и я бормотала: «Господи, Пресвятая Богородица, Николай Чудотворец, все святые, воскресите мою бабушку. Пусть она придет домой». Я плакала, упрашивала, умоляла, обещала, что никогда не буду злой, никогда не нарушу ни одной заповеди божьей, только пусть бабушка вернется домой. Иногда я вскакивала с колен и бежала к окну, смотрела в него и верила, что вот-вот увижу, как бабушка возвращается домой. Но она все не шла и не шла. А я с азартом помешанного каждый день повторяла свою молитву и дежурила у окна. Я твердо верила, что обязательно буду услышана и высшие силы мне помогут. Потому что когда-то бабушка мне сказала: «Если мы чего-то очень сильно желаем, Бог нас жалеет и помогает. Он никогда не бросит человека, который плачет и молит о помощи». Но тогда Бог не стал мне помогать.