РиДж - Таисия Попова

Таисия ПоповаРиДж

1. Марта. Аvoir 20 ans

Репетировали они пять дней в неделю, для французов выходныеэто святое. Суббота и воскресенье были днями отдыха.

 Для полного мышечного восстановления требуется тридцать шесть часов,  сообщал он мне, приходя вечером в пятницу и сползая на пол прямо в коридоре.  Так что завтра я буду лежать.

Лежать Джонатан не умел совершенно, если только речь не шла о шавасане после его любимой йоги. Восстановление у него означало взять в аренду велик и кататься часов пять по Парижу куда глаза глядят. Коврик и эспандер для растяжки он таскал с собой, мы сидели на этом коврике у фонтанов, я сильно хотела спать после этих долгих велопрогулок, потому что угнаться за ним было трудно. До Парижа у меня никогда не было велосипеда.

 Ты что будешь помнить из этого времени?  спросил он меня один раз, когда мы сидели в Тюильри, закутавшись в коврик от пронизывающего ветра и поедая сгущенку одной ложкой на двоих.

 Наверно, как учила твой язык.

 Какой из?  поинтересовался Джонатан, выгребая поспешно последнюю ложку сгущенки.

Он не любил сладкое, но для этой редкой русской еды делал исключение. Даже варил ее сам по несколько часов, когда случались выходные. Когда я спрашивала, где он взял сгущенку, он манерно отвечал: «Места надо знать». И первый хохотал.

 Язык тела.

 И как успехи?  он тронул меня за коленку, я отдернула ногу и выбила банку из его рук на песок.

 Джоната-а-а-а-ан!

 Да, вижу, пока не очень.

 А ты что будешь помнить?  я смотрела, как плещется в фонтане вода, сбиваемая ветром, и хотела никогда не уходить с этой скамьи.

 Сгущенку. Французский. Репетицию, которую ты видела.

 С «Avoir 20 ans»?

 Ага,  ухмыльнулся он.  И еще то, что зимы почти не было, и после Рождества сразу началась весна.

В дни репетиций он почти не разговаривал со мной, вставал очень рано, долго растягивался на коврике, вечером не отходил от ноутбука, где постоянно просматривал «Ромео и Джульетту» то на полную громкость, то без звука. И вслух учил текст мюзикла.

С этим финалом «Avoir 20 ans» он маялся, наверно, неделю. Я почти каждое утро просыпалась от того, что он, заткнув для надежности уши, безо всякого выражения бубнил себе под нос слова этой песни.

 Ты не хочешь выучить французский?  предлагала я каждый день.  Хотя бы базу. Быстрей дело пойдет. Все равно придется заговорить на местном языке.

 Нет, я буду говорящая собачка,  мрачно отвечал он, на секунду отнимая ладони от ушей.  Некогда мне учить твой французский, Марта, мне бы мюзикл доучить. Что такое «rien ne vous tue, mais tout vous blesse»? Можешь сказать?

Я прочитывала фразу, соблюдая ритм.

Он кивал, отворачивался и снова монотонно шептал себе под нос ничего для него не значащие слова. Переводить он ничего не просил. Я пожимала плечами и тоже отворачивалась.

Я никак не могла заставить себя заинтересоваться этим мюзиклом. Слишком все было другое. Сама Франция, визы, поиски работы, мучительное вживление в среду, Джонатан, который казался мне каким-то бесконечным космосом. Говорить о хореографии, балете и прочем своем профессиональном мире он был готов часами, но спотыкался об мое упрямое равнодушие. Это были первые недели на короткой дистанции, и меня начинало трясти при мысли о том, что там творится в этом мире раздетых, накачанных, стройных и привыкших к сколь угодно легким объятиям танцоров. Спрашивать что-то о том, как, где и с кем он жил до Парижа, я не могла даже мысленно. Трудно думать о том, что было до тебя, если не знаешь, сколько пробудешь ты.

А в ту пятницу он позвонил через час после выхода из дома и попросил срочно принести ему бинт. Я пробралась в партер, потому что никто не мог мне объяснить, где тут взять Джонатана (тогда его еще так не называли коллеги, но я потом это поняла). И мне досталась репетиция. Впервые в жизни.

Сказать, что сердце у меня горело огнем,  ничего не сказать. Мне было не отвести взгляда, и при этом хотелось руки себе кусать от ревности. Французский я давно уже слышала в среде как родной, и слова «Avoir 20 ans, c'est jusqu'au matin changer de corps, changer de mains» казались мне каким-то страшным издевательством.

Уйду,  думала я, не в силах разжать зубы. Не смотреть на этих девочек, с осанкой, талией и взглядами а-ля Мулен Руж я не могла, бросить все и немедленно уехать назад в Питер я уже тоже не могла. Но выдержать конкуренцию в этом мире? Мне? Я старше его на пять лет, у меня нету осанки, взгляда, таких ног нету. Лучше даже не пытаться. Пусть выучит свой французский без меня. Пусть живет с кем-то из этих.

Наконец эти три часа пыток репетицией закончились, хореограф (знаменитый Реда, о котором постоянно рассказывал Джонатан) послал всем воздушный поцелуй и уткнулся в видео, хореография прямо на сцене поснимала с себя мокрую одежду, разобрала бутылки с водой и из облака буйной юности и эротизма тут же превратилась в толпу умотанных и взмыленных людей.

 Бинт давай!  он, как кошка, спрыгнул со сцены прямо к моим дрожащим от перенапряжения ногам.  Я думал, ты успеешь до начала репетиции! Еле вытерпел, а завтра ведь финальный прогон. Я так без мениска останусь.

 Что же ты не купил его в аптеке?  проговорила я очень старательно, отводя глаза.

 Это специальный балетный саппорт, его в аптеке не найдешь,  Джонатан заматывал колено старательно и любовно,  да и я не знаю, как это сказать по-французски. Марта, кстати! Как это вообще переводится: avoir 20 ans, c'est jusqu'au matin сhanger de corps, changer de mains?

 В двадцать лет  я сглотнула, выдохнула и поняла, что слезы у меня все-таки есть,  ну, примернов двадцать лет до утра меняют тела и руки.

Он выпрямился, фыркнул и сел рядом со мной.

 Надо мне и перевод учить, видимо, а то я лицом не попадаю в некоторые строки.

 Зачем же лицом?  я не могла на него смотреть, ерзала и отворачивалась.  Я думала, ты чувствуешь характер музыки. О чем она.

 Я чувствую, о чем музыка, если она со мной случалась,  Джонатан задумался, вскинул голову,  ну, в смысле, если такое со мной было. Эта песня со мной не случалась же.

 Как это не случалась?  я посмотрела на него усилием воли. Он был как всегда, рослый стройный мальчик. Раздетый до пояса после тренировки. С прессом и всем этим рельефом мышц. Как все кругом него на этой сцене.

 Ну, так,  он пожал плечами,  в двадцать лет я же еще в Питере жил.

 А в двадцать один?

 А двадцать один мне исполнилось в день нашего отъезда в Париж,  рассмеялся он,  только я так психовал и боялся, что сам не очень помнил, а прилетели мы поздно, помнишь же, и день рождения успел кончиться, пока мы наконец нашли хостел. Так что да, мои двадцать были не такие, как в этой песне, а в двадцать один у меня уже была ты.

 Чайка Джонатан  я не могла заставить себя поднять глаза, но перерыв кончался, и мне надо, надо было это спросить. В зрительном зале Дворца Конгрессов. На чужом для всех, кроме нас двоих, языке.

Он встал передо мной, как в тот вечер на смотровой Трокадеро. Как в тот вечер у него дома. Как в аэропорту. Эта неуловимо другая поза, которую он принимал, когда что-то решал решить.

 Что-нибудь хочешь узнать про меня, Марта?

 Смешно тебе?  я тоже поднялась наконец с этого кресла, на котором три часа умирала от ревности.

 Нет, мне странно, с чего ты заводишь эту тему.

 Второй раз я не решусь ее завести.

 Что тебе сказать?  он усмехнулся.  Я же ответил. Мои двадцать были не такие. А здесь у меня сразу была ты.

 Не сразу,  я улыбнулась ему.

 Ну потому и не сразу,  он сощурился, опустил на секунду глаза, потом фыркнул.

 Марта, я не говорю тебе, что твои старообрядцыэто секта и архаика. Потому что ничего не знаю про них. Вот и ты не считай, что балет и хореографияэто сплошной фрилав. Откуда только все берут эти сплетни.

 Я ничего не считаю про хореографию, я считаю про тебя,  упрямо сказала я, глядя ему в глаза.  У тебя никого не было? Почему так? У тебя вон. Спина, дреды и глаза.

 Непло-о-о-о-о-охо  протянул он, критически оглядывая меня.  А вот у тебя талия, коса и глаза тоже имеются! Почему это у тебя никого не было? Ты хочешь, чтобы я этим возмущался? У тебя на работе еще, желательно? И вслух?

 У меня пока нет работы,  я не могла шевельнуться под его взглядом, но этот разговор, как электричку, уже было не остановить.  И по-русски тут никто не понимает.

 У тебя будет работа, не?  он уперся кулаками в ряд кресел позади себя и словно врос в пол. На сцену уже подтягивались артисты, но он словно не замечал никого.  У тебя будет работа. И там вокруг тебя будут люди. Мужчины. Французы. Галантные и прекрасные. Со спиной, глазами и еще говорящие. Мне прийти туда ревновать тебя? Так что, Марта, будешь отвечать? Баш на баш! Почему у тебя никого не было?

 Отличное место для таких разговоров, Джонатан,  я попыталась сделать шаг назад, но там тоже были кресла.

 А я о чем,  почти весело сказал он, по-прежнему держа руки за спиной (это у него было признаком сильного раздражения, я уже знала).  Но это ты завела разговор? А мне тебя и развлечь нечем. Ты хочешь свечку надо мной держать?

 Нет, не хочу,  я закусила губу,  я бы не спросила. Но тебе про меня и так все понятно было.

 Так почему?  он качнул головой, сощурился так, что глаза его превратились в темную щель под встрепанными дредами.  Раз уж заговорили! Ты меня старше. У тебя было время на любовь?

 Меня не так воспитали,  я отвела глаза, и мне вдруг резко сделалось стыдно.  И это не любовь.

 Вот и меня не так,  ответил он насмешливо. Обернулся к сцене, кивнул головой на выстраивающихся в позицию и разминающих ноги танцоров.  И это, кстати, тоже не любовь, ты не заметила, Марта? Это работа. Такая особенная работа. Чем бы она для тебя не выглядела.

Шагнул к сцене, подтянулся на руках, вскочил. Потом вдруг снова обернулся ко мне, сел на корточки.

 Отучайся меня ревновать. Или нет. Не начинай даже. Здесь все такие. Со спиной, глазами и прессом. И вообще тело ничего не значит, Марта. Танцыэто не любовь.

2. Джонатан. Avoir 20 ans

В тот день наконец была репетиция финала, мне очень нравилась музыка «Avoir 20 ans» и сама идея отдельной композиции на бис, но времени на перевод не было. Честно говоря, переводы мне только мешали. Французские слова я заучивал на ритм и схему, и помнить, что именно это значит по-русски, значило тормозить себя в процессе. Сюжет знаюи достаточно. Наверно, так каскадеры снимаются. Зачем им сам фильм, если их деловсего лишь прокатиться в машине и упасть с обрыва, а остальное без них произойдет.

Из всего мюзикла танцорам наизусть надо было учить только финал, который Жерар Пресгюрвик написал специально для выхода на бис. В версии 2001 года «Avoir 20 ans» отсутствовала, но теперь предполагалось, что весь состав мюзикла поет её в полный голос. Очень хорошо помню, что шатался по комнате из угла в угол и повторял эти бессмысленные для меня французские слова с заткнутыми ушами. Марта сидела спиной ко мне, изредка поправляла произношение, и видно было, что она нервничает и хочет что-то спросить. Но в процессе работы меня нельзя спрашивать, трогать, кантовать и вообще шевелить. Ну, если не пожар, то нельзя. По крайней мере, тогда было нельзя.

 Почему ты не учишь французский?  спросила она один раз, наблюдая мои шатания по комнате.

 Мне некогда,  огрызнулся я.  Я же не солист, а танцовщик, слова нам не нужны.

 Но вы же поёте.

 Только финал,  я кивнул на листок с Avoir.

 И все равно тот, кто не говорит на местном языке, воспринимается как говорящая собачка,  сказала она негромко и язвительно.

Про собачку было обидно, да и возразить я ничего не мог, живёшь во Францииговори на французском. Но сесть за грамматику и слушать что-то, кроме текстов «Ромео и Джульетты» у меня не хватало ни времени, ни желания. С Мартой я говорил по-русски, а для остальной труппы хватало моего английского. Сколько я буду во Франции, я тоже не знал, да и не думал об этом. Меня ждала Верона. Париж я не замечал в дни репетиций, потому что мы с утра до вечера танцевали, дрались, пели, кланялись, страдали и жили в Вероне. Vous etez a Verone.

Тем утром я торопился и в метро на эскалаторе здорово подвернул ногу, колено держалось на честном слове, терпеть было можно, но опасно. И это было уже перед финальным прогоном. Прийти с опухшим коленом и не успевать там ничего абсолютно,  так себе перспектива.

Я очень злобно позвонил Марте и очень злобно попросил ее срочно притащить мне саппорт. Она своим медленным голосом пять минут выясняла, что такое саппорт, где именно в моих вещах его искать и какой из них мне нужен, потому что они тут все одинаковые. Объяснения, что саппортэто балетный фиксатор сустава из эластичного бинта, а нужен тот, который для колена, толку не дали. Я выдохнул, кинул трубку и приготовился страдать оставшиеся три часа репетиции.

Думать я мог только о колене и о том, как бы не перепутать все эти шипящие шанже лё кор, поэтому, когда наконец увидел ее в зале, бежать за бинтом было поздно. Она сидела вначале очень спокойно и даже не ловила мой взгляд. Саппорт держала на коленях, видимо, чтоб я сразу успокоился.

Когда я в следующий раз посмотрел на нее в паузе, она сидела, подперев голову обеими ладонями, и смотрела такими невидящими и слезящимися глазами, что мне стало не по себе. В перерыве я ринулся за саппортом, Марта отдала его какими-то окоченевшими руками и стала что-то очень старательно говорить.

 Ты мне переведешь песню?  спросил я больше для того, чтобы вернуть ее в привычное ровное состояние. Она с первых дней без возражений переводила, озвучивала и объясняла мне все, что я не понимал по-французски. А не понимал я процентов восемьдесят.

 Песня ничего,  медленно сказала она,  про двадцать лет. Про вашу юность.

 Avoir 20 ans, c'est jusqu'au matin сhanger de corps, changer de mains. Вот это переведи. Совсем ни одного слова не понимаю.

 Быть двадцатилетним,  она как будто охрипла на этом слове,  это до утра ну как обнимать нет, если дословноменять тела и менять руки.

Мне стало смешно, потому что в постановке я отчаянно путал, движение корпусом или движение рукой идет на первый счет, и косился на других, а это вредная практика в хореографии, потому что сразу сбиваешься с ритма, запаздывая на эту долю секунды. А по словам сразу картина выстроилась. Надо учить наконец язык, подумал я в стотысячный раз, иначе на первом же мюзикле моя работа во Франции закончится.

 Смеешься?  Марта подняла глаза.

Она стояла как замороженная, только руки у нее тряслись заметно.

 Что с тобой?

Она отвернулась, выдохнула как-то судорожно.

 Джонатан чайка Джонатан слушай, у вас тут всегда так?

 Что всегда так?  я даже огляделся.

Ничего странного не было. Состав рассыпался по сцене, расхватав бутылки с водой, девочки убирали волосы, ребята переодевали футболки, кто-то шнуровал обувь, кто-то валялся на досках, кто-то звонил по телефону. Хореограф смотрел видео и что-то объяснял солистам.

 Твоя работа вся как в этой песне?  она наконец посмотрела на меня в упор. Ее уже так сильно трясло, что я попытался посадить ее за руку на кресло,  ну ладно, ладно, себе на руки,  но она вывернулась как неживая и примерзла к месту.

 Ты о чем?  я не понимал, но раздражение накатывало.  Что в песне? Гулянка в двадцать? Нет, мои двадцать были не такими, как ты знаешь.

 Откуда я знаю?

 Как откуда?  ничто не выводило меня из равновесия так, как отсутствие конкретных вопросов, не говоря уже о том, что я и вопроса не слышал.  В двадцать я еще в Питере жил.

 И как ты там жил?  она снова смотрела мимо меня и руки прижимала к спинке кресла, как будто я пытался ее оторвать.

Тут до меня дошло, о чем она спрашивает, и впервые я обрадовался, что никто, кроме Марты, не говорит на русском языке.

 Отличная тема. Давай мы ее дома обсудим.

 Где дома?  она на ходу теряла голос, а перерыв уже кончался, и хореография потихоньку выстраивалась в линии.

 Ну можно в койке,  у меня самого начали стучать зубы,  ты же про это спрашиваешь? Что ты хочешь узнать?