Боли? его глаза расширились, он тронул меня ладонью за локоть, потом за затылок, словно взвешивая косу, и остановил руку на спине. Ты не?
Я замотала головой, жмурясь от смущения и тепла его тела, которое наконец-то можно было позволить себе чувствовать. Впервые с Питера. С Михайловского театра, со Шпалерной, с аэропорта.
Чайка Джонатан
Дыши, Марта.
Да я дышу!
Не-а, он так и держал руку у меня на спине, глядя мне в глаза без всякого стеснения, не дышишь. Сюда. В ребра. Вниз
Больно мне не сделай, вырвалось у меня.
Если ты не будешь останавливать дыхание, никто тебе не сделает больно.
Я смотрела на него и все ждала, когда же станет стыдно или страшно, но делалось только теплее где-то у сердца и в запястьях, да еще какая-то нежность поднималась от спины наверх к горлу.
Ды-ши, ды-ши, чайка Марта Ливингстон, повторил он по слогам внятным шепотом.
Я русалочка.
Martha le mermaid
L'ondine, поправила я уже почти не слушавшимся меня голосом. Привыкай То есть запомни.
А чего еды никакой нет? спросил он утром, потягиваясь. Разве мы вчера все съели?
Что все? у меня болели руки, особенно запястья, но все тело ощущалось невероятно живым и странным. Больно не было. Стыдно тоже не было, и не было мерзко, хотя я была уверена, что это накатит. Мы же не в браке. Меня никогда не пустят в храм.
Орехи были он стоял перед открытым холодильником, разминая руками шею, наклонял голову то вправо, то влево, словно надеясь, что там что-то появится. Ты не купила ничего? Сегодня воскресенье, мы тут нигде еду не добудем. Магазины на замке.
Почему на замке?
Потому что у французов рабочий деньсвятое.
Я тебе вчера показывала свой кошелек.
Точно, он хлопнул дверцей холодильника и сел обратно на кровать. Деньги. Решим вопрос, Марта. Сколько тебе нужно денег на неделю?
Я молча смотрела на него, растекаясь от тепла по всему телу и боли в запястьях (упала, что ли? Или подвернула ночью?). Я оставила все и приехала с ним в Париж, мне некуда ехать назад, а он спрашивает про деньги.
Уффф, Марта, начинай разговаривать, сказал Джонатан весело. Молчание золото, но столько золота просто некуда класть.
Деньги сказала я шепотом, сглотнула и поняла, что голоса нет.
Джонатан покосился на меня, пожал плечами, изобразил углом рта сочувствие, шлепнул бумажку в 100 евро на тумбочку и рухнул спиной на кровать, ловя одной рукой оба мои запястья.
Martha le mermaid русалочка
L'ondine, пробормотала я куда-то в его волосы, но он, кажется, уже не слушал.
9. Джонатан. La haine
La haine!
Qui fait de vous des malheureux
Ненависть!
Она делает вас несчастными
Я тысячу раз пересматривал первую версию «Ромео и Джульетты». Ничего ценнее, чем старый диск с этой записью, не было в моем доме, и ничего не было веселее тех вечеров, когда мы всем курсом подробно рассматривали постановку и пытались повторить это. В Академии я был уверен в превосходстве классического балета над любым танцем мира, но всего один DVD-диск смог переубедить меня.
Но наступил день, когда я впервые стоял на сцене дворца Конгрессов, одетый не в трико и балетки, а в спортивные штаны и танцевальные кроссовки (в Академии Вагановой их носили преподаватели, которым уже не было нужды что-то показывать студентам). И чувствовал страшную неуверенность. Подбадривали меня две вещи: факт нахождения здесь (меня взяли, взяли!) и минувшая ночь. Я долго ощущал это задержавшееся ночное тепло, которое медленно расходилось вдоль спины к рукам и ногам, и странно было, что часовый разогрев перед занятием мне сегодня не требуется. Как будто одно объятие Марты вылепило меня из другой материи, более плотной глины, и больше мне не надо час разогреваться перед репетицией и силой вытаскивать жар в мышцы изнутри.
Прежде всего, друзья, хореограф говорил по-английски, и это тоже подбадривало: значит, не все здесь французы, вам надо понять, кто вы в Вероне. Да, садитесь, садитесь!
Мы все уселись посреди сцены, разноцветная кучка танцоров, еще день назад были конкурентами, а сегоднясемья «Ромео и Джульетты». Добро пожаловать в Верону.
В Вероне каждыйлибо Монтекки, либо Капулетти, и вы не сможете быть в стороне. Между вами ненависть. У каждого из вас будет свой антагонист.
Я почему-то сразу глянул на рыжую ирландку, имени которой так и не спросил за всю неделю кастинга. Она сидела ближе всех к краю сцены и смотрела на Реду, не отводя глаз, но вдруг на секунду бросила взгляд в мою сторону. Не на меня, а так, мимо, бликом.
Итак, продолжал Реда, прошу тех, кого я сейчас назову, отойти в клан Монтекки.
Я настолько был уверен, что мой цвет в Веронесиний, что даже толком не услышал, назвали меня или нет. Просто сразу встал и отошел к правой кулисе, первым из двенадцати будущих танцоров Монтекки.
Оставшиеся танцоры вразнобой поднялись на ноги и выстроились напротив нас. Это был клан Капулетти, у них были такие же танцевальные кроссовки, разные прически и цветные футболки, как у нас, но я сразу увидел их как-то иначе. Словно на них уже падал свет красного прожектора на «Vérone».
У каждого из вас есть свой антагонист в другом клане, повторил хореограф. Может быть, вы уже видите, кто это.
Рыжая ирландка, стоявшая позади всех, посмотрела на меня сквозь одиннадцать Капулетти. Она не улыбалась больше, словно и на нее сразу легла тень имени. Верней, фамилии.
Теперь, когда вы знаете свою фамилию, пришло время назвать имена, Реда стоял точно посредине между скучковавшимися кланами. Я хочу, чтобы каждый из вас понял, кто он в Вероне. Чей-то брат, племянник или даже прислуга в доме, кем вы себя видите? Как ваше имя? Кто ваш главный противник на сцене? Нужно, чтобы вы решили это сейчас, до того, как мы начнем репетировать сам мюзикл.
В перерыве я очень жадно пил воду, хотя мы еще и не танцевали сегодня, пытался сосредоточиться, но мысли уплывали куда-то от меня, и Верона не выстраивалась. Имя? Но меня и так все называют тут чужим именем, которое прилипло ко мне в последний вечер в Питере. Я даже не помнил, называл ли я Марте свое настоящее имя.
Джонатан, позвал меня знакомый голос с сильным акцентом.
Рыжая Капулетти разворачивала шоколадку, как и в день финального отбора.
Мы не познакомились. Я Рейчел.
А я Натан, мы довольно торжественно пожали друг другу руки.
Натан? удивилась она. Почему тебя все зовут Джонатан? Это два разных имени у нас.
Моя подруга так назвала меня перед отъездом в Париж. Это из книжки Ричарда Баха. Чайка Джонатан Ливингстон.
Подруга? Рейчел наморщилась, вспоминая. Та девочка с длинными волосами, которая провожала тебя в первое утро тут?
Да.
Я впервые назвал Марту своей подругой в разговоре с кем-то, и от этого тепло снова прошло у меня волной по спине, усталость куда-то смылась, и я понял, что знаю свое имя в Вероне. У меня уже есть новое имя здесь, в чужом языке и незнакомом моему телу танце.
Jonathan the seagull, сказала Рейчел. Реда будет ставить нам много драк на эти два часа.
Ты умеешь это? мы сидели друг напротив друга, и я машинально отметил, что мне больше не хочется сесть рядом с ней, потому что человека из клана Капулетти надо держать в поле зрения, не соприкасаясь с ним.
Я умею танцевать рил и джигу, сказала она с усмешкой, я была чемпионом по ирландским танцам в Дублине, но здесь мне придется делать все другое.
А я умею быть принцем, тепло все еще шло по моим рукам, и я почувствовал сильное напряжение в кисти, словно мышцы уже готовы были к драке.
Русский балет знают даже у нас, Рейчел смотрела на меня с дерзким любопытством. Почему ты ушел оттуда?
Я не буду танцевать балет, сказал я твердо, оглядываясь на два десятка человек, которые бродили по залу, смеялись, знакомились, оглядывали друг друга, привыкая к новым именам в Вероне.
«Верону» мы учили почти без пауз, такая кипела энергия и такой дух соперничества витал над нами в зале. В эйфории первых репетиций я наивно предполагал, что после балетных травм со мной не случится ничего плохого. Поэтому когда я впервые разбил Рейчел в нашей яростной постановочной драке губу, зацепив еще и нос, мне пришлось многое срочно переосмыслить.