Окончив чтение этой части завещания, мистер Джарвис остановился.
Есть еще несколько наследников, сказал он. Одним из них является мистер Флактон, есть и другие друзья. Не думаю, чтобы вас это интересовало.
O, наоборот! возразила я. Именно за этим я и приехала к вам.
Мистер Джарвис не скрыл своего удивления.
Простите, что не могу раскрывать подробностей, продолжила я, но по личным соображениям мне необходимо знать, кому еще завещал деньги мой дядя. Не хочу, чтобы вы думали, будто я явилась прямо с похорон только затем, чтобы узнать, насколько разбогатела. На самом деле, я вовсе не рассчитывала на то, что дядя Эдвард оставит мне вообще что-нибудь.
На лице мистера Джарвиса удивление сменилось сомнением.
Не понимаю задумчиво проговорил он.
Мистер Джарвис, сказала я, прошу вас поверить мне: дело не терпит отлагательств. Не прочтете ли мне все остальное?
Я не испытывала особой уверенности в том, что закон разрешает мне ознакомиться с завещанием, однако решила соблюдать права старого адвоката, при всем его кряхтенье и хмыканье.
Но как только он возобновил чтение, я поняла причину. Дядя Эдвард оставил свои книги и некоторые картины Питеру, выделил некие суммы слугам, a затем завещание гласило:
Миссис Рози Хьюитт, Вестминстер-корт, 119, моему старейшему и самому любимому другу, я оставляю остатки своего состояния и все остальное имущество как скромный знак большой благодарности за все то счастье, которое она дала мне за прошедшие двадцать лет.
Благодарю вас, произнесла я, когда он закончил. А вам известна миссис Хьюитт?
Мистер Джарвис смутился.
Кажется, однажды я разговаривал с ней. Простите меня за подобное предположение, мисс Макдональд, но эта интимная страница жизни вашего дяди никоим образом не касается вас.
Я это понимаю, мистер Джарвис. Встав, я протянула ему руку. Очень благодарна вам. Если вам потребуется связаться со мной, еще несколько недель я пробуду в особняке мистера Флактона.
Мистер Джарвис проводил меня до двери. Я просто чувствовала его неколебимую уверенность в том, что меня интересовали только собственные приобретения. И не стала разубеждать его, так как узнала то, что меня интересовало.
Автомобиль ждал меня, и я велела шоферу ехать на Вестминстер-корт. Оказавшись там, я отпустила его и вошла в причудливый дом из красного кирпича. В нем царила спокойная и старомодная атмосфера, лифт не спешил, a возле двери каждой квартиры висел медный молоточек, отполированный до зеркального блеска, так что в нем можно было увидеть собственное отражение. Я назвала номер, оказавшийся на самом верхнем этаже. Выходила из лифта я в некотором волнении, однако в дверь постучала решительным образом.
Отворила мне пожилая седовласая служанка.
Могу ли повидать миссис Хьюитт?
На лице ее отразилось сомнение.
Как мне назвать вас?
Я сообщила ей свое имя и осталась в холле. Вернулась она через несколько минут.
Миссис Хьюитт пребывает сегодня в расстроенных чувствах, проговорила служанка. Она просит прощения, но не могли бы вы заглянуть завтра?
Тут я убедилась в том, что попала в нужное место. И поняла, что миссис Хьюитт могла не догадаться, кто я, по моей фамилии.
Не передадите ли вы ей, что я племянница мистера Макфиллана, сказала я, и прошу уделить мне всего несколько минут. Много времени я у нее не отниму.
Служанка вновь исчезла за дверью, а я принялась осматривать маленькую квадратную прихожую, увешанную, к моему удивлению, щитами и кинжалами. Они показались мне похожими на оружие туземцев-зулусов, и я вспомнила, что дядя Эдвард часть своей жизни провел в Африке.
Служанка вернулась и пригласила меня в просторную комнату, выходившую окнами на Сент-Джеймский парк. Комната показалась мне необычайной. Я никогда еще не видела столько фотографий в одном месте.
Почти все они были подписаны, и многие были помещены в серебряные рамки. Ими были заставлены пианино, столы, каминная доска, письменный стол, другие устроились на стене на небольших резных полочках.
Рядом с уютным диваном располагались два или три кресла, с подушками разного размера и формы. Одни были покрыты черным атласом с черными, ручной работы аппликациями, другие изображали кукол в платьицах из тафты с оборками, одну или две из красного плюша украшали тяжелые золотые кисти по углам.
Я в изумлении оглядывалась по сторонам. На стенах висели многочисленные рисунки картины, акварели и, на мой взгляд, достаточно качественные гравюры без всякого порядка соседствовали друг с другом, а над каминной доской располагалась голова оленя.
Я сосчитала все отростки, это был действительно царственный зверь. Прикрепленная ниже серебряная табличка сообщала, что олень этот был убит Эдвардом Макфилланом, эсквайром, на Гленнаррах-мур, 9 сентября 1907 года.
Я все еще разглядывала ее, когда дверь отворилась.
Глава шестая
Я была права. Миссис Рози Хьюитт оказалась той самой женщиной, которая плакала перед домом дяди Эдварда предыдущей ночью, плакала в церкви, а потом бросила розы в его могилу.
Она сняла свою крохотную модную шляпку и меха, но тем не менее казалась слишком нарядной и даже какой-то нереальной, быть может, потому, что волосы ее были того же цвета, что и медный молоточек, висевший у входной двери, или же причиной служило ее жоржетовое платье с кружевными оборками, перехваченное на талии широким поясом из черных гагатовых бусин.
Лицо ее опухло и было в подтеках от слез, однако она постаралась возместить ущерб с помощью слишком белой пудры и темно-красной помады, чуть расплывшейся в углу рта.
Надеюсь, миссис Хьюитт, вы простите меня за такое неожиданное вторжение, проговорила я.
Не могу не признать, довольно удивительное для меня, ответила миссис Хьюитт голосом низким, глубоким, при этом теплым и чарующим, несмотря на отсутствие должной огранки.
Не присядете ли? предложила она. Могу я предложить вам портвейна?
Я покачала головой:
Нет, спасибо.
Не отказывайтесь, вино не повредит вам, а скорее поможет, также как мне, если хорошенько подумать. После всего перенесенного нами сегодня неплохо выпить бокал вина. Служба была прекрасной, этого не отнимешь, действительно прекрасной. Когда я увидела среди скорбящих всю эту важную публику, то подумала: он был бы горд такими похоронами.
Она вынула из рукава платок и коротким движением промокнула им глаза.
Вот! Теперь вы подумаете обо мне какая дура, a я никогда не умела плакать изящно. Ваш дядя все говорил мне: «Рози, не плачь. Ты милая женщина, но, когда плачешь, превращаешься в пугало».
Повернувшись, она открыла дверцу буфета, подобно всем прочим предметам обстановки в комнате заставленным фотографиями, и достала оттуда хрустальный графин и два бокала.
Не отказывайтесь, мисс Макдональд, вино укрепит вас.
Чтобы доставить ей удовольствие, я позволила ей наполнить мой бокал, а потом, когда она налила себе, мы сели рядышком на диван.
Как вы нашли меня? спросила миссис Хьюитт. Когда Элеанор сказала, что ко мне пришла мисс Макдональд, я в первое мгновение не связала ваше имя с Эдвардом. Теперь, конечно, я вспомнила, что он говорил мне о племяннице, приезжающей из Канады. Ваша мать телеграфировала ему, не так ли и сказала, что сердце ваше разбито. «И что мне теперь делать? спросил он меня. Пригласить ее сюда?» «Конечно, ответила я. Если девочке плохо дома, ей лучше уехать оттуда. Нет такого разбитого девичьего сердца, которое не мог бы излечить другой молодой человек».
Я никогда не забуду Тима, сказала я горестным тоном. Сердце мое никогда не излечится.
Рози Хьюитт внимательно посмотрела на меня:
Неужели дела настолько плохи?
Я кивнула.
Тогда мне жаль вас, сказала она. Если человека постигает серьезная неудача, особенно тяжело пережить ее в молодости. Но, поверьте, вы справитесь с этой невзгодой. Вы можете сейчас не верить мне, но вы переживете. Когда женщина молода и красива, весь мир лежит у ее ног, и нужно быть абсолютно бесчувственной, чтобы не пнуть этот шарик хотя бы разок. Вот в моем возрасте все иначе. Ваш дядя был последним человеком, который любил меня в этой жизни. Не хочу сказать, что не стала бы оплакивать его в молодые годы, когда мы только что познакомились. Оплакивала бы, но не так, как теперь. Мне остались только воспоминания до конца дней моих. Не то чтобы я жаловалась, поймите. Я была удивительно счастлива с вашим дядей. Глаза ее наполнились слезами.
И он с вами, проговорила я, он воздал вам должное в своем завещании.
Очень мило с его стороны, но жаль, что он это сделал. Я просила его не упоминать меня в завещании. Это вызовет толки, говорила я ему таковы люди. Но, увы! Дядя ваш всегда был человеком упрямым и шел своим путем, не думая о последствиях. Разве можно было разубедить его?! И что же он написал?
Я пересказала его слова, и глаза ее наполнились слезами.
Боже, спаси его добрую душу! Это был настоящий человек, и мы были очень счастливы вместе.
Она была настолько трогательна, что я порывисто взяла ее за руку.
Я так сочувствую вам.
Она ответила мне рукопожатием.
А вы, моя милая, перестаньте грустить. У вас своя жизнь, свои трудности. Я переживу и эту утрату, хотя дни мои теперь станут такими долгими, ведь Эдди больше никогда не придет ко мне вечером и не поговорит со мной.
Вы часто виделись? задала я довольно глупый вопрос.
Она помолчала, а потом, решившись, ответила:
Что ж теперь скрывать! Мы с вашим дядей жили как муж с женой больше двадцати лет. Он сам говорит об этом своем завещании, так ведь? И мы были очень счастливы куда более счастливы, чем многие бедняги, прожившие вместе целую жизнь. Конечно, мы не всегда были вместе. Иногда ему приходилось покидать меня, например, когда он ездил в Канаду, но в некоторых путешествиях я была рядом с ним. Я путешествовала под своим собственным именем, а прилюдно мы встречались как друзья. Однако я иногда едва удерживалась от смеха, когда ваш дядя подходил ко мне, например, на пароходе или в гостинице и говорил: «Неужели это вы, миссис Хьюитт? Боже, какой сюрприз!» Он играл свою роль лучше многих из тех, кто зарабатывает актерским ремеслом на жизнь. Иногда мне казалось, что все это его забавляет это притворство, эта осмотрительность, это устройство обстоятельств таким образом, чтобы мы могли быть вместе, но никто не догадался бы о том, кем в действительности мы являемся друг для друга. A потом он вдруг все меняет: берет меня в Париж или на юг Франции, и я еду с ним и регистрируюсь в отелях как его жена.
«Это может повредить твоей карьере, Эдди», говорила я ему. Но нет, он ничего не желает слушать, он плюет на общественное мнение!
Но здесь был ваш с ним дом? спросила я. Оглядев комнату, я попыталась представить в ней дядю Эдварда. Он всегда казался мне человеком вольным, которому нужны большие пространства, и я не могла представить его в тесной, женской, по сути, атмосфере.
Впервые сняв эту квартиру, проговорила Рози Хьюитт, он назвал ее нашим pied-à-terre, а потом постепенно начал видеть в ней свой дом. «Нет, Рози, места лучше собственного дома», говаривал он, приходя сюда вечерами. А потом он купил дом на Смит-сквер приходилось соблюдать приличия ради политической карьеры, пригласил декораторов и все такое. А когда работа была закончена, повез меня смотреть.
«И как тебе это нравится, Рози?» спрашивает меня. Я не хотела ранить его чувства и молчала, а он берет меня под руку и смеется ну, как он всегда смеялся: запрокинув голову и от всей души. «Ничего не говори, моя милая. У тебя на лице написано, что ты думаешь. Никакой это не дом, правда?» «Для тебя, Эдди, может, в самый раз, отвечаю, но для меня здесь слишком роскошно». «Мне тоже так кажется», говорит. Словом, мы развернулись, вышли из дома и направились прямо сюда. Снял он свои ботинки, надел ковровые шлепанцы, которые у меня для него всегда были наготове. Вытащил он свою трубку и говорит: «Иди сюда, Джоан, а сам меня обнимает, сажает рядом с собой. Иди проведи вечерок со своим Дарби. Может, в мире мы и шагнули вверх на ступень, однако ей-богу! знаем, где нам уютней и теплей!»
Тем не менее он гордился и своим домом. Он часто рассказывал мне о значительных людях, с которыми ему приходилось отобедать, и о том, чтó они говорили о его картинах. Но радостней всего ему было здесь. У него была любимая старая куртка, в которую он влезал, как только оказывался у меня, она сейчас висит на двери в моей спальне и расслаблялся, а когда уставал, придремывал в кресле, и я не тревожила его, давала немного поспать.
Однажды он опаздывал на прием к премьер-министру. Проснулся и говорит: «Ну, Рози, ты погубишь мою политическую карьеру». Я расстроилась, а он целует меня и говорит: «Возможно, я меньше дорожу реальностью, чем своими маленькими радостями. Но ты значишь для меня куда больше, чем все парламентские акты, вместе взятые». А потом подхватил свою шляпу и был таков, я и словечка не успела сказать. Но таким он и был, ваш дядя вихрем, налетавшим неожиданно. Я никогда не знала, когда его ждать и когда с ним прощаться. Теперь здесь так тихо, что мне просто страшно становится.
А вы знали друзей дяди? спросила я.
В глаза не видела, ответила Рози. Одно время я думала, что он стыдится меня. Я не дура, моя дорогая, и всегда удивлялась тому, почему такой умный человек, как твой дядя, привязался ко мне на столь долгие годы. Я знала, конечно, что не принадлежу к его классу, и рассчитывала, что он будет, так сказать, помалкивать обо мне, но, когда однажды вечером я сказала ему что-то в этом роде в молодые годы у меня был еще характер, не могу вспомнить свои точные слова, что то вроде того, что его друзья слишком умны для меня, он повернулся, взял меня за плечи и тряхнул. «Никогда не говори таких слов, Рози, сказал он, никогда не говори, что я-де стыжусь тебя. Я ничего не стыжусь в своей жизни. Я горжусь тем, что ты любишь меня, и со смирением, на коленях, благодарю Бога за то счастье, которое мы обрели вместе с тобой, но я человек ревнивый и не буду делить тебя с кем бы то ни было Понимаешь: ты моя женщина, и я не хочу с кем-то делить тебя. Я не хочу, чтобы тебя портили своей лестью те, кто не способен оценить тебя по достоинству, или общество, которое будет превозносить тебя по моему слову и осмеивать за твоей спиной. Этот уголок принадлежит нам обоим, мы с тобой вместе по естественному праву мужчина и женщина, какими сотворил нас Господь. И ты считаешь, что я рискну этим счастьем ради нескольких завтраков и обедов в обществе тех, кто помилуй их, Боже, считают себя значительными людьми в мире притворства?»
И тут я поняла, что, собственно, он хотел этим сказать. Здесь он мог обрести убежище, хотя я и не знаю почему он был умным человеком, а я никогда не претендовала на ум. В юные годы я всего лишь была хороша собой и неплохо танцевала.
Вы выступали на сцене? спросила я.
Миссис Хьюитт поднялась, и, взяв с пианино фотографию, подала ее мне.
Такой я была, сказала она.
И я увидела хорошенькую круглолицую девушку в наряде Клеопатры. Забавная старая фотография тем не менее сохранила, на мой взгляд, броскую и зовущую привлекательность.
А вот еще одна, продолжила миссис Хьюитт, снимая фотографию с каминной доски.
На этом снимке ее пышные волосы выходили за пределы кадра, и она во весь рот улыбалась в объектив.
Я пользовалась некоторой известностью, это так, сказала она. По большей части в мюзик-холлах. Меня называли Ожившей розой, потому что у меня была такая сценка. Занавес поднимался, и я выглядывала из огромной вазы, посреди пышных юбок из розовой тафты, поднятых вверх к плечам.
Выдержав паузу, я спускалась вниз по устроенной позади вазы лестнице и начинала танцевать на сцене. Было очень мило. Ваш дядя вечер за вечером приходил посмотреть на меня.
Миссис Хьюитт, сказала я. Я пришла
Зовите меня Рози, дорогая, перебила она. Терпеть не могу, когда меня называют миссис Хьюитт. Потом это имя напоминает мне о бедном Хьюитте, моей радости, увы, безвременно потерянной! Если бы не настояние вашего дяди, давно избавилась бы от этой фамилии.
А что же произошло с вашим мужем? спросила я.
Самой хотелось бы знать, ответила Рози. Ускакал неведомо куда ровно через две недели после нашего брака, и с тех пор от него ни слуху ни духу. Не удивлюсь, если у него уже где-то была жена, но вряд ли это можно доказать.