Татьяна СоколоваЗолотой мальчик, золотая девочкаПовесть о счастье
Очевидно, так должно бытьчем дальше, тем большекажется мне, что всё это бывшее было совсем не со мною. По крайней мере, я в нём не участвовала. А, может, всего этого не было вовсе. Хотявсе, кто участвовал, говорятбылотолько не так, или не совсем так, или не так совсем.
Но этоконечноэто банальнокаждому видеть всё по-иномуа мне всё чаще хочется и вовсе не бывшего
Дворник (монолог)
Каждое утро, ровно в шесть, ни минутой раньше или позднее:
Так-так! Так-так!
Скрр-скр-р! Скрр-скрр!
Шыы-ы-рк!
Откуда он взялся?
Был хороший типический дворникнеприметный, «не видноне слышно», швыркающий острым красненьким носиком, в куцей пятнистой штормовочке и такой же кепке.
Я смотрела из окна моей гостиной, как у соседнего дома в утренних сумерках безмолвный ветер элегическибудто одинокую ветлу на высоком угорераскачивает его длинную, держащуюся за метлу фигуру.
Я смотрелаи мне становилось теплее в моей маленькой прохладной квартире, в нашем день ото дня холодеющем мире.
И вот, кажется, уже по осени
Да, именно по осения не сразу догадаласькак это так совпало?
По осени со мной стало происходить то, чего в реальности быть не может. Вернее такв мою реальность вошло что-то ей совершенно не нужное и не столько даже бесполезное, сколько вредное.
Конечно, у меня довольно нетривиальное понятие о реальностиона вовсе не состоит из одного видимого нами мира, но органично включает в себя и мир невидимый.
Особенно важно, что невидимую реальность физическим зрением мы видеть не можемэто закон. Всё остальноете или иные отклонения от него, всяческие ясновидения и прочая паранормаликавозможны, но неполезны, а порой и смертельно опасны для человека.
Так вотоднажды мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Ну, так, ни с того, ни с сегоиду по улице и вдруг чувствую на себе чей-то пристальный взглядзамираю, оглядываюсьникого.
Так и должно бытьникоготеперь люди ходят даже в толпе словно бы в пустоте. Особенно чувствуешь это в столицах и мегаполисахчем ближе к центрутем заметнее.
В маленьких городках тысяч до стата же картина, смягченная разве тем, что многие знают друг друга. Но к незнакомцам и в маленьких городках реакция год от года типичнееот пустоты к пустоте.
А тут этот взгляд в спину.
Ну, что жерельсы по привычке на себя перевеламожет, каракульчу рано наделамех, даже тонкий, у многих ассоциируется только с зимойили сумка моя новая от Шанель кому-то приглянуласьладно.
Однако взгляд не исчезает, нет-нет да опять, будто стёклышком острым, через лопатку, в сердце кольнёти не то чтобы тревожит, но неприятно за себязакоренелую реалистку.
Тут необходимо добавить, что реалистка эта ко всяческим взглядам давно привыкла и умеет отличать взгляд случайный от взгляда любопытствующего, взгляд слежки от взгляда изучающего, даже испытующего.
Серьёзных источников последнего в заштатном этом городке никак в отношении моей персоны быть не могло.
И примерно в то же времяпоследовательности я не фиксировалатот неприметный дворник от соседнего дома незаметно исчез, а на его месте появился новый, будто впервые до работы дорвавшийся.
Сначала я смотрела на него из окна моей гостиной без гостей по привычкедворник и дворниккакое мне дело? Очень настоящий, без всяких привычных мне киношных придурств или конторских закосов.
Ну, рьяный чересчур, чрезмерно старательныйникакой в нём элегичности, от близости с природой задумчивости, привычных для дворника пролетарских манервы когда-нибудь видели дворника с носовым платком?
Да мне-то что? Пусть.
Однако с наступлением зимы стал он меня несколько утомлятьшуму от него до моего окна долетало больше, чем от того дворника, что работает у нашего дома.
Вот и теперьлишь начало седьмогоон уже долбит, скребёт и метёт. Конечно, у каждого своя функция. Как писал из лагеря Никон Оптинский«Радости моей нет предела».
Потому что утро, несмотря ни на что, дивноетихое, синее. Видимое из окна моей гостиной, замкнутое между двумя пятиэтажными домами пространство похоже на вольно разросшийся сад.
Чёрная графика кустов и дерев, невообразимой формы ветокна белом, пушистом, воздушном, вздыбленном волнами скрытых под ним высоких пней снегу.
В ста тёмных метрах, через этот садфонарь на вершине матово белеющего в темноте бетонного столба.
Сам эллипс белого света от фонаря не виден. Конус освещенного им пространства направлен к дому напротив, рассеян.
В центре светового конуса, внизу, между узенькой мостовой и серым домомтротуар перпендикуляром к подъездной двери.
Алый крошечный уголёк сигнализации на этой двери мелко-мелко дрожит, кажется суетливым, зловещим, несчастным. Несчастен он словно бы оттого, что слишком маленький и не может сделать такую большую злобу, какую ему бы хотелось.
В этом же конусе новый дворник долбит чугунным ломом, скребёт железной совковой лопатой и синтетической жёлтой метлой до последней льдинки выметает с тротуара добытое ломом и лопатой крошево.
Широкий щербатый тротуар между двумя забранными в низенькие ажурные решетки газонами после его ударной работы девственно чернеет.
И падает снег!
Идёт конец ноября и падает снег.
В тёмном воздухе падающего снега не видно. Словно бы нет его и в светлом конусе, освещающем часть двора. И только там, где свет выходит из абажура фонаря, в маленьком, буквально на полметра, полутёмном эллипсе, снег падает.
Каждый раз по-иному. Токрупными хлопьямивалится, танцует, проноситсяи даже иногда в задумчивости как бы останавливается. Мелким сечивом, сырым и серымобрушивается, сечёт, рубит плотный воздух. А бывают ещё шарикибелые, шершавые, плотненькие зёрнышки небесного пшенасыплются мягко, пушисто, благодатно.
В тишине тёмного ноябрьского утра падающий снег кажется единственным живым существомдышащим, изящным, настоящим, которое никогда не спит, лишь проявляется, когда считает необходимым.
А новому дворнику всё нипочёмдолбит, скребёт, метёт. Неужели ему недоступна никакая красота?
Да, мне вчера сказали, что бывают люди, которым изначально недоступна никакая красотау них просто нет эстетического чувства.
Не думаю, что это возможно
Оранжевое (дневник)
А что я мог?
Она стояла в окне как на картине. Окно оранжевое, ярко освещённое, на первом этаже. Откуда она, такая, взялась? Только одно мне и хотелось спросить у неё, сразуглупое, бессмысленное, бесполезноеоткуда она такая взялась.
Но я и спросить не могкажется, в первое же мгновенье, как увидел её, сразу замер, затих и словно бы умер.
Нет, не сразу.
Сначала я просто удивился этому кухонному окну. Как можно так жить, когда столько оранжевого? Обои белые, конечно, в мелкий оранжевый цветок. А всё остальноешкафы, абажур, прозрачные шторы, какие-то вазы, даже холодильник и лампочка в абажуреоранжевые!
Не скажешь, что пёстро иль дико, нонетипично, странно изачем?
Тогда я посмотрел на неё. Просто женщина. Самая обыкновенная. Не молодая, не старая, не высокая, не маленькая, не толстая, не худая. В чём-то цветастом. Волосы на прямой пробор, и две тоненьких косы за плечи откинуты.
Просто стоит женщина у окна своей кухни и смотрит на улицу. И больше ничего. Её ведь дело, что всё вокруг неё оранжевое.
Но как-то так онакрасиво, что ли, стоит, и ещёбудто вокруг неё никого во всём мире абсолютно нет. Более тогобыть не может.
Вот поправила правую косу. Руки на груди сложила. Плечами повела как-то так, важно, что ли, красиво опять же. Полуобернулась вправо.
Как немое кино. Стою, как дурак. Смотрю. Лавочка рядом. Сел, закурил. От окна до меня метров пятьдесятчерез газон, мостовую, детскую площадкускамейка об одну доску на двух чурбаках, под могучей, ровесницей мне, ёлкой. Сижу, о своём размышлять стараюсь.
Осенью дворником наниматься не выгодно. Павший лист прошёлгрязь насталапойди, из неё мусор повыковыривай. А потом, конечно, снегглавная работа дворника на пятьдесят восьмой параллели. Потому мне место сразу и нашлосьумники на зиму в вахтёры да в охранники идут.
Сижу, курюучасток осмотрел, завтра с утра приступаю. Домой неохотахоть дома порядок, да жена дело всегда найдётне посидишь у неё, не помечтаешь, ни в телевизор, ни в компьютер раньше ужина не заглянешь. Хоть и мечтать уже не о чём, всё уж случилосьхороший дом, хорошая жена, любимая машина, приличный катер, дети, внуки, пенсия.
Да вечер случился какой-то очень хороший! Странно хороший случился вечер среди моей многомесячной хандрытихий, тёплый, как летний, как бы светом из чужой оранжевой кухни освещённый.
Сто лет уж так нигде не бывалодин, в чужом дворе, просто так.
Женщина в оранжевом окне над столом склонилась, ужин, наверно, готовит. Почему-то шторки не задёргивает. А и нет у неё шторок, смотрю, только поверху окна оранжевый тюль с оранжевыми же цветамиточно, ей до окружающего её мира никакого дела нет.
Маленькая кухня как на ладони. Если прохаживаться вдоль скамейкивсю кухню и видно.
Только мне это зачем?
Мне это зачемсерьёзному мужчине шестидесяти лет, недавнему ведущему энергетику крупнейшей в Европе ГРЭС, решившему из чудачества попробовать себя в простых дворникахсидеть в чужом дворе и пялиться на чужое окнопусть и оранжевое?
Волнение какое-то странное в себе заметил. Мысли куда-то не туда пошлибудто вовсе не я на скамейке сижу, а пацан молоденькийни седины у него, ни бороды, ни десятков лет за плечамии вообще у него ничего ещё нету.
И всего, что у него, вроде бы, было, на самом деле не было, так, приблазнилось оно ему, примечталосьвернее, явилось без приглашения и без прощания ушло.
И это волнение как бы во мне, но от меня отдельно, и управлять я им не могу. И главноене хочется ни им, ни собой управлять, потому что, кто я такой, я не знаю.
Просто сижу, как дурак. Окно уж погасло. Докурил, встал и домой пошёл.
Что-то было в этой женщине. В руках что ли, в движениях. Как-то правой кистью она так поводила, что это было на что-то такое, необъяснимое, на слова, что ли, похожее.
Слова ласковые, нежные, капризные и молодые
Дождь (полотно)
Слова о чём, или про что?
Когда август тысяча девятьсот семьдесят третьего года, будто самый осенний сентябрь. Третью неделю не видно солнца, дни похожи на вечера, а вечерана одну сплошную, непонятно отчего тревожную, обманно мягкую, реально ветреную и бесконечно дождливую ночь.
Дождь льёт и льёт, и никуда от него не деться. Кажется, капли егомокрые, маленькие, серые, вёрткие букашкипроникли в человечьи землянки, дворцы и дома, размочили до хлипкой кашицы каждое дерево и травинку.
Самых терпеливых и смиренных животных эти капли превратили в затаившихся в непредсказуемой злобе зверей, людей сделали совершенно бесцельными и ужасно одинокимидо настоящего ужаса, когда внутри, кроме пустоты, ничего в человеке нет!
Конечно! Ведь одиночество не одинокость, при которой вокруг тебя просто нет необходимых тебе людей, или нет у тебя пары в этой жизни, или нет у тебя родных, или даже тех, кто хоть немного понимает тебя.
Одиночествоэто когда бесцельность и пустота внутри тебя.
Когда никто и ничто не живёт в твоём сердцетакоетайное, высокое и великое, ради которого можно перенести всё, которым всегда можно утешиться, укрыться вместе с ним в сердце своём от врагов, переждать внешнюю непогоду и даже радоваться, «внегда смущается земля и прелагаются горы в сердца морская».
Хотя, может, оно там всё-таки живёт? А ты не умеешь его услышать?
Так совпало в том августе. Так должно было зачем-то совпастьдождь и принимаемое за одинокость одиночество.
Главной общей целиучиться в школебольше нет. И конкретно онивосемь человекбудто карандаши из картонной коробки, уже словно бы роково рассыпавшиеся каждый по одному. Или абстрактнокарандаши пока в коробке, но сама коробка валяется бесхозно на невидимом краю, на обрывевот-вот налетит штормовой ветер и сбросит ненароком коробку в бушующий внизу океан.
Остались считанные дни, и все разъедутся по городамснова учитьсяостаться в селе не хочет никтопочему, непонятно, неинтересноуехать надо обязательно.
И вот глупость какаякаждый вечер, в течение двух недель, в мокрых сумерках, почти в темноте, собираются на старой школьной верандехоть видимо побыть ещё немного вместе, будто никакой высшей цели и радостного единства не потеряно.
Геля, Александра, Ниночка, Галина. Георгий, Володька, Дан и Казимир. Компания не вся, почти половина уже разъехалась.
Но и оставшаясязакадычная, сросшаяся до того, что называет друг друга по именам и прозвищам, а не фамилиям, как принято в школе.
АлександрачащеСанька. ГеоргийГера, Георгни в коем случае Жорж или Жора. У Володьки прозвище от фамилии БутерусБут или Бутик, ДаниилДан, Данчик, КазимирКаз или Казик. Геля и Ниночкаименно так, без вариантов. Галина, как исключение, строго по фамилииГолобродова.
Поодиночке или мелкими компашками к закадычной восьмёрке каждый вечер присоединяются разные два-три-четыре человека.
Не курят, не пьют, не матерятся и даже семечек не лузгают. Курение, алкоголь и мат при общем сборе компании не принятысобираясь без девчонок, мальчишки этими взрослыми штуками балуются, иногда допуская в свой круг Саньку.
Семечки презираются абсолютно, жёстко и коллективно, как «деревня», или «отстой», по терминологии их будущих внуков.
Курящие мальчишки из восьмёрки и примкнувшие к ним время от времени покидают веранду и скрываются в хлюпающей неперестающим дождём темноте школьного сада. Возвращаются в ароматах дешёвого чаще всего табака, несколько смущенные, старающиеся смущения не показать.
Свобода, почти абсолютная, после школы, наконец, наступилаони пока не привыкли к нейоткрыто закурить при взрослом человеке или девчонке теперь можнорадости от процесса нетдурацкая неловкость, стыдливость как драгоценный атавизм, который позже предстоит изжить, пока продолжает сковывать.
Сад размером с полгектара почти в центре села, сразу за огромной бывшей церковьюсирени, черёмухи, акации, клёны и небольшой огород в нёмпримыкает к трём школьным зданиямтолстостенным каменным постройкам середины девятнадцатого века. В одном из зданий первоначально было волостное правление с кутузкой, в которой останавливали на ночлег шествующих в Сибирь арестантов.
Главная аллея школьного сада шириной сорок метров и пятьсот в длину с двухрядными посадками акаций по бокам расположена на участке пролегавшего здесь сто лет назад Сибирского тракта, после строительства Транссиба сместившегося на десять километров к югу.
Ничего этогонеприкаянная, после выпускного вечера как бы потерявшая землю под ногами, наизусть знакомая друг с другом, теперь друг другу словно чужая, стайка недавних десятиклассниковне знает.
Им превосходно, в концепциях и деталях, рассказана всемирная история и история России как череда всяческих революций и постоянного угнетения трудящегося народа.
Они приготовлены для великих дел и мечтают о как можно более далёких дальних странах.
Революционная, а вместе с нею и вся прочая история родного, знакомого, которое рядом и вокруг, кажется им привычной, скучной и абсолютно неинтересной, хотя никто им не внушал, что это именно так.
Откуда взялась эта «химия» даже и презрения к своему и родному, непонятно и неизвестно никому из нихникто из них об этом совершенно не размышляетвсё происходит на уровне ощущения, подсознания и некоей неизменимой данности.
Хотя данность эта, как всё нетривиальное, проста.
Всё обозримое, доступное, окружающее, земное, здешнее кажется русскому человеку мелочью и даже ничем по сравнению с тем огромным, невместимым, неизвестным, далёким, высоким и непостижимым, которое находится где-то невообразимо далеко, для достижения которого необходимо совершить какие-то великие дела и освоить не виданные прежде дальние страны.
Когда-то эти дальние страны простирались необозримо далеко и высокоаж до Царствия Небесного. И хотя в двадцатом веке эти страны ограничились лишь горизонтальной плоскостью, силы своего притяжения не потеряли, напротивобщедоступностью своей превратились для многих порой и в наваждение.