И для мальчика теперь это несомненно, для него это несомненно, что всё то, что вокруг него, всё это не просто так, и всё то, что вокруг него, у всего этого есть своё объяснение, и несомненно к этому приложена чья то рука, и мальчик, он уже и не сомневается кто приложил к этому руку. Ведь всё происходящее с ним, ведь всё это происходит несомненно по благой прихоти бессмертных Богов, и ведь это именно Боги рассудили проложить его путь именно так. А если не Боги, то кто ещё иначе? Иначе и не может быть, и это несомненно были именно Боги, и в этом то уже мальчик и не сомневался. И его воображение, словно по неуловимому сигналу, подхватило вновь формируемый в его юном сознание мир, и уже вне всякого сомнения, недосягаемые, для бренного люда, границы этого затаившегося в тесных застенках растущего восприятия малыша мира, стали с неиссякаемым энтузиазмом расчерчивать свои новые особенности. И теперь, когда они высвободились наружу, теперь и мы смогли стать незримыми свидетелями всего завораживающего торжества детской фантазии. И где-то в потаённых комнатах детского воображения, где-то из этих недосягаемых для нас с вами комнат, пристально следили за вверенным в их управление миром и вновь ожившие, восстав из запылившихся страниц древних книг, Всевидящие Небожители.
И с новым приливом фантазии, мальчиком теперь завладели и новые чувства, мальчиком теперь завладели и новые эмоции, и теперь он заново разглядывал созданный уже не своим воображением, а созданный Олимпийскими Богами мир. И словно златая диадема, украшающая прекрасный лик невольницы, в кровавом разбое вырванной из объятий ласковых рук своих родителей, одним из всесильных покровителей многолюдного бранного града, столь же одновременно чудесным и непривычным, смотрелся Акрополь, полонивший угасающую природную чистоту долины.
С четырёх сторон света зазывал он, утомившихся в изнуряющих странствиях путников, приглашая гостей разделить с ним бремя вечного одиночества. Торжественные врата, вздымающиеся над землёй в высоту нечеловеческого роста, безустанно готовы были поглотить, в ненасытное бездонное чрево града, лишённых воли, пред грандиозностью узренных чудес, завороженных, в смятении от доселе невиданного, странников. Вырывающиеся, словно языки из пасти хищного зверя, умащённые гладким камнем дороги, жадно вытягивались до необозримых пределов непостижимого нашему сознанию мира, коварно заманивая в, охваченные забвением и небытиём, владения изнемогающего от невыносимых посягательств времени старика, истлевающего в песках забвения Акрополя.
Каждые из сих врат, представали пред нашим взором в облике много чтимого и заповетного существа, с незапамятных времён прибывающего под покровительством без бренных Богов, неустанно служа в усладу их нескончаемой сути, за что и постигшего несметного поклонения и восхвалы от, чтящего Всевидящих Небожителей, благодарного люда, некогда удостоившегося божественной привилегии стать частью этого невообразимого града.
Нет счёта вратам открывающим, перед измотанными после долгого и изнурительного путешествия странникам, путь в сей град, как нет и счёта всем дорогам, которые в неисчислимом количестве долгой вереницей тянуться к звериным вратам Акрополя. И наконец, как и нет ничего общего между этими неисчислимыми вратами. Каждые из них по-своему неповторимые, как впрочем и в каждом из них заточён образ своего особенного зверя.
Пронизывающие хладные ветра, своими леденящими прикосновениями, несут в себе, безмолвные и невозмутимые странники, чей шлях, по предначертанным временем заветам, неуклонно блюдёт злой рок, неукротимо ведущий сих людей к неотвратимым забвению и забытью, простилая их нелёгкий путь, к последнем вратам, призывающим гостей, уверенной поступью, проследовать в угасающее чрево Акрополя.
Недоброжелательным взором, навеки, в скованном камнем намерении растерзать, кожного, позарившегося приблизиться к пределам подвластного ему мира, взъерошив, в праведном негодовании, свою благородную гриву, предостерегает, безбоязненных странников, о небытие, скрытом за кроваво-красными стенами града, бесстрашный слуга всемогущих Богов, непоколебимый лев.
И так, для каждого путника, занесённого судьбой под стены Акрополя, были уготовлены свои врата, и если бы судьба забросила бы и тебя под стены сего града, то и для тебя были бы уготовлены эти врата, и эти врата были уже уготовлены и для маленького мальчика, и эти врата, они уже ждали маленького мальчика, они уже манили к себе маленького мальчика, и в этом, видно может быть в этом и была его судьба, видно может быть в этом и есть его судьба, но нет, этого не видно, нет, там видно другое, нет, там видно совсем другое.
И теперь мы уже видим, и то что видим мы, это видит и маленький мальчик, но и это не правильно, ведь это то, то что видит маленький мальчик, ведь это и есть то самое, что и видим мы, а он, он, маленький мальчик, он сейчас видит не много, но то что он сейчас видит, для него сейчас и этого много, и мальчик видит, как прямо на его глазах, в тон тусклого свечения, подобного тому, что в глухой и непроглядной тёмной мгле испускает от себя всевидящее бледное око ночного светила, пересохшими обескровленными артериями, пронизывают истлевающее тело старика Акрополя безжизненные улицы града. И эти улицы, они как и в годы расцвета и процветания сего града, они всё так же тянутся своими высохшими от времени обезвоженными руслами к обессиленному сердцу града, и оно, потускневшее и съёжившееся, обречённое на мучительную пытку обездоленностью и одиночеством, отстукивает последние часы вверенного ему времени. Но даже обречённое на затухание, и в борьбе с безжалостным временем оставленное наедине только с собой, сердце Акрополя по-прежнему держалось обособленно от иных прозябающих органов истлевшего тела старика, сердце Акрополя, это источник его не утихаемой жизни, это его центральный дворец, и оно и как и прежде, и ныне остаётся вечным символом могущества и богатства Властелинов сего града, и оно как и прежде, и ныне напоминает о многочисленности и разноголосие его необъятного народа. Но вот только не осталось ныне в этом граде больше Властелина, и нет ныне в этом граде и народа, и теперь, теперь сердце отбивает свои последние часы, прежде, вот только теперь прежде, чем остановиться, и такого, прежде здесь ещё не было. И ныне, и ныне здесь уже и не будет так как было прежде.
И теперь, словно, некогда, обильно окроплённые горячей красной кровью, багряные стены, опустевших зданий, зловеще вздымаются из земли. И частоколы колоннад, препятствуют небытию отринуть из помещений и внутренних дворов, угнетающим забралом стоящие на страже забвения. И опустившиеся лики обездвиженных каменных изваяний, уныло скрывают свою тоску в навечно застывших хладных мраморных очах, давно прозябающих в своих не избавляемых темницах, застенках мрачных некрополей, хозяев этих жилищ. И теперь, уже безвозвратно оставалось иссохшим искусственное русло каналов, в часы расцвета и процветания сего града, старательно проложенное от истоков стремительной животворной реки. И теперь, больше уже не будут её прохладные стремительные воды, берущие своё начало в пронизывающих пышные белоснежные облака, снежных вершинах стоящих на страже сией долины гор, наполнять своей живительной влагой иссохшие от обезвоживания поражённые органы старика Акрополя. И завеянные песками забвения каналы Акрополя, избавлены теперь они от струящихся, переливающихся в сплетающихся меж собой течений, пронизанных солнечными лучами потоков. И вот от чего так усохли и завяли лики этих каменных изваяний. На протяжение многих веков они беспощадно противостояли испепеляющему их солнцу. Но стоят теперь в запустение истощённые образы каменных изваяний, но стоят они теперь некогда почитаемые и превозносимые, и нет теперь тех, кто бы их почитал, и нет теперь и тех, кто бы их превозносил, ведь нет больше хозяев в этих жилищах, и нет теперь больше кому покровительствовать этим безжизненным каменным изваяниям, и нет больше своих покровителей и у безжизненных каменных изваяний, ведь нет больше хозяев в этих жилищах, и не журчат больше стремительные течения в каналах Акрополя, и высохли теперь и его артерии.
Всё пристальнее всматриваясь в оцепеневшую в запустении багряную тень, от некогда беспрерывно бурлящих в своих, заполонённых людьми, венах и артериях, улиц Акрополя, восторг от угасшего, покорившего разум мальчика, величия, сменился на не обуряемый ужас, коварно вкравшийся в его сознание. Непреодолимый страх вселился в его тело, не позволяя мальчику, как и прежде, безропотно следовать наказам возникшим в его разуме. В тот миг опустошающий образ забвения и забытья натужно опустился на его лик. И терзаемый, невыносимо стремящимся вырваться из груди, сердцем, он отринул свой взор в сторону от Акрополя и долины. Беспокойное сознание неустанно призывало мальчика оставить позади все мысли о у зримых тайнах, ведь несомненно столь тяжкая участь могла постигнуть сей град, лишь в назидание за непокорность и призрение пред Всевидящими Небожителями. И лишь только мысли об этом достигли сознания мальчика, так тут же поникло его детское озорство и любознательность, в смирении и подчинении он обратился на суд ведущего его рока, вопавая на счастливую карту, выпавшую на долю его дальнейшего пути. И дабы не предстать за своё невежество на суровый суд Богов, заглянувши в нечаянно раскрывшуюся, и долгое время надёжно таившуюся за непроходимыми частоколами гор тайну, мальчик теперь был обуреваем всего одной лишь мыслью. Как выбраться из сего окутанного загадкой места
Когда сердце тебе подсказывает бежать, и ты бежишь, и тогда страх управляет тобой, и ты это чувствуешь, что страх управляет тобой, и от этого ты и бежишь, и от этого сердце тебе и подсказывает бежать. Но это ещё не то, это ещё не то, когда страх завладевает тобой, когда ты полностью погружаешься в его власть, ведь пока ты ещё можешь бежать, и ведь твоё сердце ещё может тебе подсказывать. Но бывает и по-другому, бывает так, что ты уже ничего и не можешь, и тогда ты уже ничего и не чувствуешь, и тогда ты уже ничего и не видишь, и о том что было тогда с тобой, потом, потом ты об этом ничего уже и не вспомнишь, а с тобой тогда был он, с тобой тогда был страх, и он тогда и был тобой, и вот как бывает, когда тобой завладевает страх. И это сейчас и происходило с мальчиком, и если спросить у мальчика, что с ним сейчас произошло, то мальчик и не найдёт, что на это ответить, и в этом и не стоит винить мальчика, ведь он всего лишь маленький мальчик, ведь он ещё так мало знает об этом мире, и ведь он ещё так мало пожил в этом мире. Но а страх, как раз таки страх то об этом мире знает всё, страх, он ведь видел этот мир, когда и сам этот мир был ещё маленьким мальчиком, и таких маленьких мальчиков, таких мальчиков, страх знал не одного.
И это всё ещё по-прежнему маленький мальчик. Но это уже и не он, от мальчика здесь уже ничего и не осталось, над всем здесь теперь заправляет страх. И это уже страх, источает желанием бес промедления выбраться из сего окутанного загадками мира. И это уже страх, осмотревшись, бросил свой взор к еле заметной тропе. И страху то сейчас всё равно, ему всё равно, чем для мальчика была эта тропа, и для страха уже всё равно, чем для мальчика станет эта тропа, и страху теперь всё равно, что станет с мальчиком на этой его тропе.
Ах, ах как же предостораживающе эта тропа таится среди неприветливых ветвей бранной хвои. И как же зло теперь ощетинилась эта хвоя, играя на солнце своими острыми иглами, и как же вожделенно теперь эти острые иглы желают вцепиться в дерзновенного малыша. И если бы мальчик только мог ведать, о той опасности, что скрывается от его взора, но тогда, тогда если бы он мог об этом ведать, тогда здесь бы не было место страху, но мальчик не о чём сейчас не ведает, и здесь сейчас и есть самое место страху. А страху, страху всё равно, страх живёт одним мгновением, для страха нет времени, всё чем живёт страх, всё это состоит в одном лишь мгновение, и что случится в это мгновение, об этом тоже ведает один только страх. И теперь, теперь страх завладел и мальчиком, и теперь, теперь и для мальчика, всё это не больше чем мгновение, а в этом мгновение, в этом мгновение, в нём скрывается целая вечность, и чем всё это закончится для мальчика, мгновением или вечностью, об этом сейчас знает только страх.
И теперь уже страх точно знает куда он поведёт мальчика, теперь перед ним уже прояснилось его следующее мгновение, и в этом мгновение, перед мальчиком теперь забрезжила в исполненном терпения ожидании целая вечность. И с присущим страху безразличием, он повёл подчинившегося ему мальчика к распахнувшейся пред ним призрачной надежде к избавлению от нависших над его обездоленным челом невзгод. И теперь-то уже мальчик и был предоставлен на растерзание злому року, сейчас, в каждом мгновение, для него и заключалась вечность, и бездумно бросив малыша, на проложенный тропою путь, страх всё дальше и дальше вёл его в затянутые тьмою лабиринты безвыходной неизбежности.
И нещадно теперь впивались в многострадальную плоть мальчика, назойливые, безжалостные иглы хвои. Растерзанные лохмотья, его обветшалой одежды, безвозвратно разрывались на трофеи, натужными ненасытными ветвями. И теперь, словно весь этот загадочный мир, в чьи владения попал мальчик, и частью которого ещё совсем недавно и был мальчик, нещадно отторгал его от себя, словно нежелательный элемент. И теперь то уже, этот мир, нетерпеливо требовал от малыша, будто бы в назидание за нечаянно открывшиеся его взору образы, тех тайн, чья участь навечно прозябать в забытье, воздаяния кровавой платы, от несчастного осмелившегося не отвести свой взор, и в нависшем над ним заблуждении, жадно растворившем затворенную от счастливых непосвящённых дверь, чем и навлечь на себя страдания.
Бежать. Бежать, не останавливаясь. Пробираться несмотря не на что, сквозь колкие ветви хвои. Только бежать, обуздав тревогу и страх, завладевшие разумом, без устали прокладывать свой путь, среди недружелюбных пенат, отвергнувшего мира.
И вот осиротели, в своих намерениях растерзать бренное тело мальчика, накучливые ветви. Нетленная хвоя отринула поодаль от тропы, словно смирившись с его неистовой непокорностью. А может и насытивши себя от невзгод и мук, нахлынувших на незавидную долю мальчика, или отчаявшись сломить в злоумышленных кознях, его не поддавшуюся на коварные ухищрения волю, затерянный во времени мир, отступил от своих недобрых замыслов и разверзнув доселе непреодолимую, под без усталой защитой хвои, тропу, оставил малыша на произвол его судьбы. И тогда же оставил малыша на произвол его судьбы и страх, он прожил с ним, то самое своё мгновение, и теперь он отправился в поисках своего следующего мгновения, и в этом следующем мгновение, он снова постарается не упустить для себя вечности. Но а для малыша, для малыша, сейчас ещё не настало его мгновение, и вечность для малыша, она для него тоже ещё впереди.