Я столкнулся с Федей в августе сорок первого, когда на фронт за Лузановкой бегал трамвай. Мы сидели прямо, позаду оставалась Одесса, сбоку море, а впереди румыны, которые могли попасть в город только по нашим костям. Мне тогда было семнадцать. Я не давал присягу и чихал на приказы шпаков, заставивших моряков одеть поверх рябчиков этих идиотских гимнастерок. Они превратили красу и гордость Одессы в полевую мышь. Но мы тогда росли в рябчиках, как сейчас вы росли в джинсах. Моряки косились на Устав и расстегивали пуговицы гимнастерок, так что тельник было видно без бинокля.
А в тот день румыны столько раз бегали до нас и обратно, что мы уже успели проголодаться. Особенно Ваня Бабура. Я думаю, при таком желудке, какого не было у штангиста Алексеева. И тут прямо в позицию выехал Федя Трапочка на своих биндюгах и заорал: «Пэхтура! Пора делать себе обеденный перерыв». Но эти румыны были вообще без понятия. Даже не потому, что они пробовали взять Одессу: если бы нас не забрали стоять под Севастополь, хрен бы они вошли в город, поверь, пацан. Они были до того сволочными, что не умели по-людски ни воевать, ни дать тем, кто это может, немного перекусить от их нудностей. И стоило Феде Трапочке развернуть свою кухню, как опять эти антонески побежали у нашу сторону, на запах борща.
И тогда мы переглянулись, потому что всякому терпению бывает край. Гриня Хаджи-Баронов первым снял эту идиотскую гимнастерку с каской. И все ребята стали снимать солдатскую робу, чтобы румыны увидели у кого здесь морская душа. Только я ничего не снимал, потому что был самым молодым и всегда ходил в рябчике. И мы надели бески вместо этих касок и вылезли из окопов на свет Божий. Только сильно молчаливый Федя Борзали не снял своей линялой солдатской шкуры. Его рябчик сильно оборвался, тогда он взял шмат от него и пришил прямо к гимнастерке. Со стороны внутри, чтоб сразу было видно, кто он и откуда.
Мы не слишком спешили навстречу румынам, которые начали сразу тормозить. Они хезали одного вида наших рябчиков. Эти вояки никогда не выдерживали рукопашной с пехтурой. Что тогда говорить за «полосатых дьяволов»? Так они кричали за нас, когда резко разворачивали взад. Но мы схлестнулись с ними, а позади с половником в левой руке хромал Федя Трапочка, потому что на правой у него не было трех пальцев. Он их оставил в пивной еще до войны.
Мы дали этим гаврикам такого чесу, что они спокойно разрешили нам обедать в тот день и завтракать на следующий. Румыны вообще не хотели идти на нас, потому что теперь знали, кто их ждет. Тебе не смешно, сынок? Ты смотришь на меня, и в твоих глазах вопрос: неужели это трухлявое полено могло кого-то испугать своим видом? Но ты бы видел наших ребят тогда! И я, самый молодой, чтоб мне так умиралось легко, как это правда, как-то надел на штык двух фрицев зараз и не чувствовал особой тяжести. Потому что за мной была Одесса. Слышишь, сынок, Одесса, а не родина, как тогда орали по радио. Для меня сугроб Сибири не роднее австралийского фикуса, скажу тебе прямо. И назад я шел только к Одессе, пусть даже через город Вена. И уже на второй день после того, как вылез с собственной койки, встретил Федю Трапочку и его биндюгов...
Когда Федя умер, его пришли проводить ошметки известных фамилий, на которых и держался этот город. Тебе вбивали в голову, что Одесса - это курорт, труженик, герой. Это брехня. Наша слава была совсем в другом. И она осталась в наших песнях, которых запретили исполнять в одесских кабаках - чего тебе еще к этому сказать? А на похоронах Феди мы пели его любимую «Родился я на Пересыпи...». Потому что Трапочка просил перед тем, как отдать концы. Эту песню часто пела его мама. Она, к счастью, не дожила, чтобы увидеть своего пацана без носа. Мы пели эту песню и плакали, потому что многие понимали - на их похоронах так уже хрен споют. Их дети потеряли слова этих песен и никогда не исполнят «С одесского кичмана» или «Гоп со смыком».
Эту песню пели все осколки одесских фамилий. Проводить Федю пришли Петро Задорожный, Мотя Кионгели, Иван Бабура, Федя Борзали, Ашот Агопян-Мацоян, Рафик Али-Заде, Гриня Хаджи-Баронов, Зорик Эсмонд, Зигфрид Эбенгардт, Игорь Шишкин, Вольф Серебряный, Француз Ставраки, Жорка Балмагия, ну и, конечно, Пиня Марголин, который даже ка похороны не ходил без пистолета имени самого себя. Хрен ты, пацан, на свои похороны соберешь такой интернационал. Да и скажу тебе, сынок, честно - я тоже. А Федя Трапочка собрал. И никто не удивлялся, что мы пели на его похоронах, потому что покойник сам любил петь - и его желание свято.
А потом, когда стали выносить тело, пришкандыбал опоздавший гробовщик Бурневиц и притаскал такой гроб, о котором не мечтает даже ихнее Политбюро. Это был не гроб, а ювелирное произведение. Такой сегодня тебе даже Бурневиц не сделает. И не потому, что он сам уже умер, а его сыновья уехали туда, где двенадцать часов лететь на самолете. Сегодня хрен найдешь в Одессе материал для такого гроба. И хоронить тебя будут в сосновом плохо струганом ящике, обитом блеклой трапкой. Не бери дурного в голову, ты переживешь меня. И если думаешь, что меня зароют в каком-то другом ящике, то глубоко ошибаешься.
А тогда Бурневиц выступил, чтобы Федю переложили в настоящий гроб, а не тот тихий ужас, где он сам себе лежал и впервые не пел вместе с нами. Хотя по сравнению с сегодняшним гробом, его был ширпотребом самого Бурневица. Во дворе дожидался катафалк... Ты когда-то его видел? И не увидишь, даже если тебя на нем повезут. Нет в Одессе больше катафалков. В Москве вместо них делают гонки на лафетах. А мы привыкли к другим скоростям и не очень уважаем погоны, даже если смотрим на них из изделия конторы имени Бурневица. Но Петро сказал: Федю должны везти в последний рейс его кони, а не отглаженная пара с катафалком. Они заслужили право отдать хозяину свой последний долг. Федя ведь сам мог лечь голодный, но от коней овса не отрывал. Он и в море не ушел из-за коней. Откуда такая любовь? Кто теперь знает.
И все решили, что Петро прав. Только Марголин со своим шпаером сказал: «Нет!», - и даже самый спокойный я вскинул на лоб свои брови. «Нет, - сказал Марголин, -кони могут идти позаду. Федя был наш друг, и мы сами понесем его отсюда туда. Мимо Чумки, по булыжнику, как было раньше». И все согласились с ним, потому что иногда Марголин предлагал вполне допустимые вещи.
Мы понесли Федю Трапочку в гробу Бурневица, меняя друг друга. А по дороге остановились возле винарки. И вовсе не потому, что взопрели, а из-за того, что покойник любил выпить. Мы останавливались и раз, и два, и восемь. Тогда пивных в Одессе было, как сейчас сук у «Лондонской». И в каждой из винарок мы пили за упокой грешной, но чистой души Феди Трапочки, которая не доберется до рая, потому что там скучно и нет коней. Потом у нас кончились деньги, а до кладбища было еще далеко. Но нас знали и отпускали в кредит без второго слова. Потому, что тогда слово одессита чего-то стоило без расписки у нотариуса Радзивиловского. И мы шли дальше.
Надо тебе сказать, что недалеко от Чумки была себе такая забегаловка под кличкой «Юность» или «Уют», что-то в этом роде. Тошниловка, каких мало, пол вечно обрыганный, а снаружи ее обсыкали каждый день с утра до вечера. И ночью тоже. Мы б туда в жизнь не зашли, но Бабура Ваня сказал, что пора опять выпить за здоровье покойника. И Вольф Серебряный его поддержал. Это была еще та штучка даже для Одессы. На еврейском кладбище есть могила с надписью «Рухнул дуб, Хаим Серебряный». Так это его дед. Мне рассказывал один штымп, что этот дед завтракал исключительно жменей маслин и бутылкой водки. И вот от того дуба вырос отросток Вольф. Ты не знал Вольфа и плохо помнишь за маслины. Но поверь, водки он мог выжрать еще больше, чем Игорь Шишкин или даже я, у которого дед завтракал куда скромнее. Полубутылки перед работой ему вполне хватало для жизни. Так вот Вольф сказал: надо добавить - и мы решились зайти в эту тошниловку, от которой воняло, не дай тебе Боже. А изделие Бурневица, как назло, на ее поганые двери не было рассчитано. Представь себе, что это за заведение, если в него не влазит гроб даже боком? Говно оно говно и есть. Но выпить все равно надо было. А то Федя Трапочка мог бы обидеться, если бы мог.
Уж он бы не пропустил, пусть даже забегаловка такая вонючая. Водка есть водка и градусы на запах внимания не тратят. Держал эту тошниловку козел по кличке Вытри Шнобель. Потому что у него на носу вечно висела сопля, которая так и стремилась упасть в стакан, когда это падло наливало. И вот эта гнида заявляет нам, что в его вонючей тошниловке кредита нет. Боже, как побелели глаза у Али-Заде, какое лицо сделал сам себе Эбенгардт, что ему сказал Мотя Кионгели... Короче говоря, если бы не похороны, так мы от этой тошниловки устроили такое, что на ее обломки и коты сцать побрезговали. Хорошо еще у Марголина остановили руку в кармане. Пиня, между нами, свой пистолет доставал чаще, чем другие. А Шишкин этому скоту вежливо, дипломатично говорит: «Дорогой ты наш, пидор мокрожопый и так далее... Покойник любил выпить. Ты не уважаешь нас - хорошо. Ты закрыл кредит - это твое право. Но отказать покойнику в просьбе - такого никто не поймет». А Вытри Шнобель уже пьяный до того, что не понимает, кому перечит, вызверяется: «Я еще покойникам на шару не наливал. Твоему нальешь - завтра тут не протолкнешься от клиентов с третьего христианского».
Все мы видим, что этого идиота и швайка не уговорит. И тогда Зорик Эсмонд что-то начал горячиться на ухо Грине Хаджи-Баронову. Тот сперва посмотрел на Зорика, будто у него рог на морде вырос, а потом подумал, матюкнулся и говорит этому козлу соплястому: «Заклад берешь?»
Вытри Шнобель аж залыбился, как петух после палки. Заклад - это он любил. Нальет стакан за восемьдесят копеек, а сам берет часы золотые рублей за тридцать. Кто их потом назад требовал, особенно краденые.
А у нас, как назло, из ценностей только дуля с маком да пистолет Пини. Но этот пистолет он даже лягавым не отдавал, когда они его сильно просили, так что даже говорить бесполезно. Поэтому Гриня вышел с Зориком на улицу, выбив ногой глухую половинку от двери. А потом они занесли гроб Бурневица, но без Феди Трапочки. Мы молча смотрели на эту пару, а Зорик Эсмонд сказал: «Покойник любил выпить», - и все поняли, что на месте Феди Трапочки мы бы согласились с таким делом. Вытри Шнобель попытался отнекнуться, но Француз Ставраки произнес: «Если сейчас не нальешь, мамой клянусь, ты в этот гроб не ляжешь. От тебя и пыли не останется». А Федя Борзали, которому никто не рисковал говорить слово поперек характера, молча качнул головой. И Вытри Шнобель налил. И еще раз. И еще. Потому что гроб Бурневица стоил всех запасов его поганой рыгаловки и даже больше.
А потом мы вышли и увидели Федю Трапочку. Он спокойно сидел на скамейке. Рядом с ним беседовал какой-то хмырь, который обижал Федю за то, что он ему не дает прикурить. И говорил плохие слова. А Трапочка не отвечал. И курец распалялся еще больше. Тогда подошли мы и дали ему так прикупить, что он лег мимо скамейки и сделал вид, что не хочет дышать через папиросу. Сам виноват, за покойников надо говорить только хорошо. А тем более за Федю Трапочку. И если он ему не давал спичек, то только потому, что у него их не было.
А потом встал вопрос: как дальше нести покойника до могилы? Гробокопатели давно нервничают, а нас пока нет. Тут еще Марголин стал выступать, что второго тоже бы надо захватить. А то потом лягавые начнут спрашивать: кто его так приласкал? И падло Вытри Шнобель нас заложит за милую душу, чтоб себе этот гроб сэкономить.
Нас выручил Ваня Бабура. Он заскочил к кому-то через балкон и одолжил немножко денег. Потом, правда, все искали эту хату, чтоб отдать назад. Но хозяев Бабура не видел, а мы боялись вконец ошибиться. И мы выкупили гроб у Вытри Шнобель, который наверняка уже в мечтах примерял эту прелесть на свою поганую фигуру.
Федя Трапочка лег на свое место, а тот, что просил у него прикурить, все равно не вставал. Тогда Игорь Шишкин и Вольф Серебряный закинули его руки себе за плечи и повели этот ушивок за всеми остальными. Какая-то мадама пикнула, что ему надо отлежаться. Но мы-то знали, что ему лучше всего отлеживаться там, где несут Федю Трапочку.
И мы пришли на кладбище. И гробокопатели не сказали ни слова. Потому что они тоже знали покойника и рыли для него яму, как для себя. Гробокопатели выволокли ящик водки, и мы стали опять поминать Федю Трапочку. А потом спорить - куда лучше ложить этого курца: сбоку или под низ гроба? Тут курец открыл рот, что ему и здесь хорошо. И он ни на кого не в претензии. Свой парень, в общем. И он помянул Федю вместе с нами, хотя и почему-то не знал его.
Когда несколько лет назад хоронили Ваню Бабуру, я хотел отыскать могилу Феди Трапочки, но не нашел ее. Наверное, эти кладбищенские суки продали кому-то место вместе с Федей. Новые люди, новые порадки. Раньше такого тоже не было, верь мне, пацан. И меня не пугает, что может быть когда-то и сверху меня положат кого-то, чьи родственники дадут «сверху» за место на давно закрытом кладбище, нет. Главное, что я буду лежать в этой земле, как и Федя Трапочка. Как и все мои родные. Как Петро Задорожный, Пиня Марголин, Жорка Балмагия, Мотя Кионгели, Иван Бабура, Федя Борзали, Вольф Серебряный, Игорь Шишкин, Француз Ставраки, Рафик Али-Заде, Ашот Агопян-Мацоян, Гриня Хаджи-Баронов, Зигфрид Эбенгардт, Зорик Эсмонд. Они, правда, лежат на разных кладбищах, уже закрытых. Но какая разница? Не это главное. Они лежат в земле, родившей всех нас, по которой мы с детства бегали ногами и были благодарны судьбе, что она подарила нам это счастье - Одессу. И скоро я лягу рядом с ними, но это не страшно. Смерть не лягавый, ее не надуришь, и ты тоже умрешь, хотя против меня пацан. Я буду лежать в одной земле с этими ребятами. И знаешь что, сынок, я отвечаю: пока наши могилы здесь и хоть один человек будет помнить за нас, Одесса хоть немножко, но останется той Одессой. Моим родным городом, который в свой последний миг я, вопреки природе, покину со словами благодарности...
ЛЕГЕНДА О ПУТЕШЕСТВИИ ИЗ ОДЕССЫ В...
Еще до того, как путешествие на самолете заграницу с помощью визы в виде бомбы стало всесоюзным явлением, в Одессе такие штучки уже практиковались. Правда, не так часто, как хотелось бы людям смыться сегодня, но все-таки. Хорошо, хоть самолеты назад отдают, а то бы мы уже на воздушных шарах «Аэрофлота» летали. С целью экономии горючего.
А что, скажите, делать нетерпеливым, если до сих пор бомба заменяет закон о выезде и пробивает «железный занавес» со скоростью получения загранпаспорта резидентом КГБ? Насчет выезда - это точно, насчет въезда -сумасшедших до сих пор не находится.
Словом, перевозки бомб в годы, за которые речь, шли в одностороннем порядке. И террористы тогда этим делом не занимались. Уголовники и психи - других терминов по их поводу не было. Ничего себе сумасшедшие, если еще двадцать лет назад они попадали туда, куда сегодня мечтает каждый третий, а каждый второй в этом никому не признается, хотя анкеты на всякий случай послал.
Словом, как сейчас помню, жена меня уговаривала ехать поездом, потому за неделю до этого на кладбищах выросло одновременно много цветов над свежими могилами. На одной из них рифмовались слова «внуки» и «Внуково», а с чем было зарифмовано «не увидишь» - я забыл. Хотите, сбегайте посмотреть. В те годы об авиакатастрофах молчали с той же последовательностью, с которой сейчас постоянно пугают. Но люди твердо знали -раз молчат, значит правда. И жена нервничала насчет самолета, будто мне предстояло не лететь в большой компании, а в одиночку идти по Привозной после десяти часов вечера.
...Словом, ехали сами себе в «Ту-104» спокойно целых минут десять. А потом один вскочил и делает коммюнике: «Летим в Стамбул!» На него никто внимания не обращает. Наверное, подумали, что Стамбул - это где-то рядом с Ашхабадом, а Киев не принимает из-за непогоды. На крик пассажира стюардесса выпорхнула и еще громче отвечает: «Чего вы разорались, товарищ? Будете нарушать правила - я вас высажу!» Тут смотрю, он аж зеленым стал, а потом пригляделся - у него в руках автомат. И кто-то предложил: «Какая разница, давайте завезем человека в Стамбул, может он опаздывает?»
А тот, зеленый, еще громче визжит: «Командира ко мне! Всех перестреляю! Мне терять, кроме прописки, нечего!» Стюардесса сперва сбегала в туалет, а потом за командиром. Вылазит дядя, я посмотрел на него и подумал: такой куда хочешь довезет - хоть до Киева, хоть до кладбища. И в Стамбул тоже может. Летчик бандюге спокойно отвечает: «Псих ненормальный, что ты своими воплями людей напрягаешь! Тут раньше тебя дама с бомбой Гренландию заказала, так что сиди тихо, дыши носом и соблюдай очередь». Этот с автоматом от неожиданности к какому-то мерину в тюбетейке на колени приземлился и замолчал.
В салоне безмолвие наступило, как перед очередным повышением цен. И тут какой-то придурок тоже как заорет: «Скажите, летчик, а предварительный заказ сделать можно?» Все сразу зашумели, кроме одной дамочки, этого зеленого, того в тюбетейке, из-под которой пот ливнем пошел, и еще одного мужика в кепке. С такой кепки самолеты стартовать могут. Тут курс неизвестно куда поменяют, а он спит. Самого интересного не видит. Словом, базар поднялся страшный. Один орет, что в Гренландии холодно, а он носки забыл одеть. Второй ему поддакивает насчет Стамбула: там еще скумбрия водится. А для одессита остаться без скумбрии - это все равно, что ярославцу без Моссовета. Лично мне в Киев надо, но я молчу, не ставлю свои интересы выше общественных.
Бандит с автоматом рявкнул: «Молчать! Я баб даже в трамвае вперед себя не пускаю!», - но с колен того, в тюбетейке, не встает. Автомат ему на голову положил и дулом по салону водит, оппонентку выискивает. Все замолчали. Только девушка откуда-то сбоку, куда бандит все равно дострелить не мог, начала его укорять: «Ах ты, гнида, в Стамбул захотел, белогвардеец недобитый. И вы изменники Родины. Скумбрии вам надо, власовцы? Сейчас как рвану шнур, так его автомат вместе с вами расплавится. А ты, аферюга, если со своей хлопушкой еще сунешься, так тебя вперед ногами даже в трамвае не понесут. Летим в Гренландию».