Никакой я не партизан, не подпольщик, просто должен был делать это. Алька поступил бы так же, будь спокоен. А в том же сорок четвертом дошла очередь и до меня. После апреля. Васечку-мародера призвали в Красную Армию, он три месяца послужил и теперь ветеран войны. А меня за фамилию Айзенштайн, спасибо, не расстреляли, а определили в такое место, что не дай Бог. Чтоб, значит, я честным трудом искупал свою вину перед Родиной за то, что родился немцем.
Я не знаю, что там делали фашисты в концлагерях, но что это НКВД вытворяло - не поверишь. Так немцы хоть над чужими издевались, хотя их за это топить надо, а тут все свои, все по-русски говорят. Убивали бы нас фашисты - все не так обидно. Я много видел, но как выжил - не знаю. Один раз толпа сдержала, когда конвойные какую-то женщину собаками затравили. И смеялись, пока собаки ей горло драли. Боже, как она кричала. Я, который на тот свет своими руками с неполных пятнадцати лет людей отправлял, чуть с ума не сошел. А еще у них наказание было: два раза норму не выполнил ставили к столбу. Надо полчаса не шевелиться. А как не пошевелиться, если гнус поедом ест? Но это была легкая смерть - часовой с вышки, стоило только шевельнуться, стрелял прямо в голову. А потом и этот шанс не давали. Не выполняешь норму, уводили в тайгу. И с концами. И скажу тебе честно, пусть это и страшно думать, но иногда я завидовал Альке: его убили сразу, пусть. страшной смертью, а нас казнили каждый день. Как я выжил - не знаю. И никто тебе из всех, кого пропустили через этот ад, не скажет. Потому что этого понять нельзя.
И мне, веришь, даже становилось жалко тех, кого я убивал из-за Альки. Тот гнилой румын в очках на свою голову ошивался на складе, потому что на большее, видно, и способен не был. Теперь я понимаю, что он бы и мухи не убил. А наших фашистов, веришь, зубами бы грыз. Если бы они до этого мне половину зубов не выбили. Потому что при обыске в Одессе у меня нашли две газеты, оккупационные. А по тем временам это было... Да что говорить... И мамы своей я больше не видел...
Сейчас мне ребята говорят: «Карлыч, тебе положена компенсация. Как жертве необоснованных репрессий». А я отвечаю гордо: «Мне ничего не надо». Потому что никакое золото мира не стоит тех мук и исковерканной жизни. Двадцать пять лет, они забрали у меня четверть века, а теперь говорят о компенсации. Пусть засунут себе ее в зад, пока есть море - я не умру. Море прокормит. И живу я в том самом дворе, только не в своей квартире, а в бывшей каморке возле дворницкой. Потому что в моей хате поселились хорошие люди, и они не виноваты за то, что со мной сотворили. Никого из тех, кто здесь жил до войны, не осталось. Всех разметало, как взрывом. Из прошлого только ножка стола во дворе торчит. И паспорта у меня нет. А вместе с ним и прописки, но на такой дворец никто не претендует. Шесть квадратных метров и все удобства неподалеку. Я там замастырил «буржуйку» и живу, как король.
Пенсии нет, и не надо. Я как вернулся в Одессу, так и не работаю. Я привез сюда все свои сбережения - вставную челюсть, Алькину наколку на продубленной шкуре и справку об отсутствии состава преступления. И считаю, что свое в этой жизни давным-давно отпахал. Что тебе сказать, так рабов в древнем Риме не давили, как нас в той тайге. А рабу пенсия не положена - я так считаю. И плевать хочу на всех. И буду счастлив только тем, что хоть умру свободным человеком. А пока мне многого не надо, с бычков и ставриды на жизнь хватает.
До войны мы часто ездили с Алькой в Люстдорф ловить рыбу. Теперь там почти ничего не ловится, и самого Люстдорфа больше нет. Вместо названий немецких сел появились Ивановки и Петровки, а Большую Долину просто перевели на русский язык. Они сперва перевели одесситов, а потом даже память о них. Где Греческая площадь? Где Еврейская улица? Где Польский переулок? Где Французский бульвар? Где обе Арнаутские? Там же, где греки, поляки, французы, турки... Всех перемололи. Немцам, вроде, немного повезло. Какие улицы - Карла Маркса, Энгельса, Розы Люксембург, Бебеля, Либкнехта... Сомневаюсь, что в двух Германиях есть хоть один город со всеми этими названиями подряд...
Правда, слышал, что Французский бульвар снова будет Французским. Но что с того? Названия можно вернуть. А людей? Их не вернешь вместе с Одессой. Потому что город - это его люди, а не названия улиц. У каждого города есть лето и зима. Одесса прожила свое лето и встретила зиму. А зимой она не похожа сама на себя.
Зимой скучно и холодно. Мы, одесситы, плохо переносим холод, но в их поганом лесу было куда хуже. Я читаю разные книжки и вот что думаю. Жили себе мы все в одном дворе: и Айзенштайны, и Айзенштейны, Козловы, Конти... А Митя Гончаренко? Его ж с Мустафой Каримовым водой было не разлить - так корешевали... Люди жили дружно, пока на их голову не свалились эти самые «изьмы». Социализм, интернационализм, фашизм, национал-социализм, капитализм и прочая дребедень. И каждый, кто ее проповедовал, кричал, что все это надо для блага людей. А что из этого вышло? И те, и другие положили миллионы для их же блага в землю? Так пусть хоть сейчас заткнутся насчет своих «изьмов», люди должны жить по-людски - и все тут. А теперь все кругом кричат, что у нас оказывается социализм недоразвитый, надо его по-новому строить. Чтоб вы пропали! Мало нам того, что было? Перестройка - блеф, потому что ее фундамент - старый, сделан из костей безвинных. Я прочитал много книжек и понял: чем больше люди орут за свободу, тем тяжелее потом ярмо на их шее. Ну не все равно, как оно называется? Мой дед всю жизнь торговал в своей лавке, а когда прогорел, работал в жестяной мастерской на Дальницкой. Он умер, и не знал, что его всю жизнь угнетали. Дай Бог, чтоб многим хозяевам нашей страны теперь жилось, как этим угнетенным до революции... Это я думаю сразу за двух Альбертов. За наши судьбы, за жизни других людей эти «изьмы» постарались - дальше некуда. Я помру - обязательно в рай попаду. Алька тоже в раю, знаю. Там светло и чисто, как зимой, только не холодно. Видишь, вода постепенно становится свинцовом, и скоро мы начнем ловить глосей на ферину. Карлыч знает, что говорит...
ЛЕГЕНДА О ХОЖДЕНИИ В НАРОД ПЕРВОГО СЕКРЕТАРЯ ОБКОМА ПАРТИИ ТОВАРИЩА КИРИЧЕНКО
Еще задолго до того, как Продовольственная программа стала делом всех, она была заботой каждого. Для выполнения Продовольственной программы, нужно сказать, тогдашний первый секретарь обкома товарищ Кириченко старался искренне, как в передаче «От всей души».
У каждого руководителя обкома был свой пунктик и лично ему принадлежащая кампания. Очередная метла старалась мести куда ей только вздумается под единогласный рев исключительно одобрительного характера населения города, включая его грудную часть.
Справедливости ради нужно сказать, что товарищ Кириченко по сравнению с предшественниками являлся самым настоящим подарком, без всякой балды. Клянусь здоровьем детей моих соседей. У него был один, навсегда врезавшийся в память пунктик - завалить Одессу птицей. Товарищ Кириченко лично контролировал строительство птицекомбината, который должен был приблизить всех нас ко временам повального коммунистического изобилия. Но пока комбинат строился, из моря куда-то хронически исчезала рыба, хотя куры необыкновенно синего цвета в магазинах появлялись исключительно периодически. И это в Одессе, которая постоянно мучалась над проблемой: как достать мясо и похудеть?
Некоторые считают, что Горбачев первым начал хождение в народ - и глубоко ошибаются. Еще в эпоху глухого застоя руководители одесских коммунистов не чурались сами себе появиться на улице. Кое-кого из них даже милиция на тротуарах подбирала - и ничего страшного. Это потом, в эпоху перестройки все стало не так, как было. Или должно быть.
Стоило появиться одной из первых перестроечных задумок насчет поголовного истребления пьянства, как Одесса тут же отреагировала - давно пора, как это мы раньше сами не догадались. Косяком пошли собрания, где пьянство осуждалось с не меньшей решительностью, чем капиталистический образ жизни при не так давно скончавшемся Черненко. Секретари партийных организаций лично возглавили массовые атаки на алкоголизм - и на какое-то время с улиц Одессы исчезли ликеро-водочные магазины и ханыги. Но разве подлинная борьба бывает без жертв? И вот упал лицом в снег секретарь парткома порта, в усмерть сраженный коварным коньяком. Он, как это ни странно, первым в Одессе лег на алтарь борьбы за право народа пить не по велению партии, а когда хочется.
Теперь, хоть бухаем задороже, зато многообразнее: одних сортов самогона в эпоху перестройки родилось больше, чем постановлений ЦК по разделу сельского хозяйства за семьдесят лет. Так вот, в те далекие годы предшественник товарища Кириченко мог себе позволить и лишнего на работе, и от переутомления уснуть на тротуаре. Никто при этом его не осуждал, потому что тогда исторические решения партии распространялись на космос, кукурузу, Кубу, ку-клукс-клан, но не на выпивку. А товарищ Кириченко не пил, у_ него было другое увлечение - он хотел накормить город исключительно курятиной. А что тут удивительного: если Христос накормил целый народ тремя хлебами, то почему же Кириченко не мог бы накормить одну область пущенным досрочно с недоделками птицекомбинатом? Или он в стремлении облагодетельствовать людей до Христа рылом не вышел? Хотя может, и не вышел. Зато он пошел в народ. И сделал он это потому, что народ и партия - едины. И когда товарищ Кириченко самокритично признавался, что он обязан партии всем, то люди прекрасно его понимали и безоговорочно верили - такие хоромы, деньги, спецпитание, не говоря о всем прочем. Я себе думаю!
Надо сказать, что на Фонтане у товарища Кириченко была скромная дачка: летняя кухня на ней чуть больше площадью, чем весь мой садовый участок в районе Хаджибея, но не это же главное. В конце концов, я уже два года имею дачу, как имел ее уже Бог знает сколько лет назад товарищ Кириченко. Словом, свобода, братство и равенство: у него дача и у меня... Правда, у меня соседей в коммуне меньше, чем охранников у него на Фонтане, но это компенсируется тем, что сортир на той даче больше, чем вся моя квартира.
А в том сортире был единственный в городе предмет, вошедший в одесскую поговорку «Друзья познаются в бидэ». Теперь бидэ есть не только на обкомовской даче, но и в оперном театре. Хотя, насколько мне известно, не все население доросло до понятия, зачем оно надо. Потому что многие его до сих пор даже на картинке не видели.
Да, на той даче было легко заблудиться и многочисленной охране. Несмотря на то, что одним бидэ ее достопримечательности не ограничивались. Однако, не обращая внимания на телохранителей, поваров, лакеев, служанок, референта и эту самую биду, как-то товарищ Кириченко решил проверить: а может быть одесситы живут еще лучше, чем ему докладывают? И вот он, инкогнито оторвавшись от охраны, пешком потопал в народ со своей дачи. Идет, значит, как диверсант, за заборы зыркает отеческим оком: вроде все хорошо, и с голоду, благодаря его стараниям и птицекомбинату, пока никто не умирает.
И вдруг товарищ Кириченко остановился. Смотрит и не верит своим глазам: на одном участке девочка кормит какого-то хмурого малыша черной икрой. Нет, насчет икры тогда было не сегодня. Ей никто не удивлялся и даже дети знали, что икра бывает не только кабачковая. Другое вызвало интерес товарища Кириченко: девочка кормила мальчика икрой при помощи столовой ложки. И это в то время, когда сам товарищ Кириченко ел черную икру исключительно чайной. Поэтому он тут же пошел поближе к своему народу, чтобы выяснить: как ему живется. К этому самому мальчику с его девочкой и их ложкой.
Смотрит товарищ Кириченко, девочка малышу под попу постелила шубу «Анжелика», чтоб от земли сыростью не тянуло. Чтобы вы себе знали, тогда «Анжелика» была, как сейчас «Мерседес», сидения которого обиты чернобуркой.
Но товарищ Кириченко совершенно спокойно спросил детей насчет того, как им в общем и целом живется? На вопрос товарища Кириченко прибежала собака водолаз-ньюфаундленд - триста рэ тогда, полторы штуки сегодня - и на всякий случай довольно гавкнула. А девочка сказала, что они живут нормально. И не больше того.
А где ваши родители, поинтересовался товарищ Кириченко, довольный жизнью простых людей при породистых собаках. Мальчик говорить еще явно не умел, собака тоже молчала, только по инерции виляла хвостом. А девочка ответила, мол, мама в саду собирает груши, а папа куда-то уехал на машине. Товарищ секретарь поинтересовался, какая машина у папы. Несмотря на то, что он уже был твердо уверен: его правление, кроме счастья народу ничего нового не несет. «Волга», - ответила девочка, и товарищ Кириченко еще раз убедился в своей мудрой, как всегда, проницательности. Хождение в прекрасно живущий народ можно было завершать, однако товарищу Кириченко захотелось, чтобы будущие поколения запомнили его беспримерный поступок - общение с народом без трибуны под ногами. «Дети, а вы знаете, благодаря кому так хорошо живете?» - намекнул хозяин обкома на материальную заботу родной партии, любимого правительства и даже где-то свое личное участие. Но глупые дети молча смотрели на него, а умная собака на всякий случай отрицательно замахала хвостом. «Вырастут - оценят», - наверняка подумал товарищ Кириченко, а вслух сказал:
- Вы так хорошо живете благодаря мне!
Дети посмотрели на товарища Кириченко теперь уже не с удивлением, а с любовью. Собака прыгнула вперед и лизнула руку партийного руководителя. До сих пор насупленный мальчик начал улыбаться, девочка бросилась вглубь сада с криком: «Мама, мама! Дядя Изя из Торонто приехал!»
Больше товарищ Кириченко в народ не ходил. А что касается первоклассной продукции куриного комбината, то мы в Одессе и не такой свист слышали. Но ничего, все равно выжили.
ЛЕГЕНДА О ХРАБРОМ СОБКОРЕ
Долгие годы настоящей «кузницей кадров» в Одессе считался не обком партии или кладовая «Плодовощторга», а облкниготорг. Там набирались руководящей закалки такие люди, для которых после торговли книжками легко было проявить себя на любом поприще. Вплоть до персональной пенсии. Директор облкниготорга, например, мог потом работать начальником тюрьмы, а посте этого снова переместиться в директорское кресло. Только оперного театра. Правда, привычки у него были странные. Требовал, чтобы артисты заходили в кабинет, держа руки за спиной. Что касается спора о замене вокалиста на партию князя Игоря, то он во всеуслышанье заявил: партия у нас одна, а с князьями давно покончено. И вообще тихо, граница рядом. Если вы думаете, что насчет тюрьмы и театра я шучу, то ошибаетесь. Это руководство в те годы так шутило. На наши головы.
Что касается другого начальника из облкниготорга, то до должности начальника тюрьмы он, по всей вероятности, еще не дорос и стал начальником музея. Но не Западного и Восточного искусства, в котором, говорят, с тридцать пятого года директора никто не менял, а другого. Поскромнее. Не думайте, что это музей на Короленко. И не потому, что на Короленко это вовсе не музей, а картинная галерея, а из-за того, что их директора в то время уже посадили. Только не в другое кресло. А в то заведение, куда идут начальниками из книготорга перед переводом в оперный театр.
Словом, наш герой стал директором музея поскромнее. И это к лучшему, потому что его в конце концов не посадили, а просто попросили с работы. Как и директора Литературного, но по другой причине. Сейчас я о ней расскажу.
У нашего Директора был приятель, Собкор самой центральной газеты страны. И вот заявляется он к Директору как-то вечером, чтобы взять интервью или по другой какой причине, но выпили они здорово. Прямо в кабинете Директора, правда в нерабочее время. Но в те годы, если бы они пили там даже с девяти до восемнадцати - им бы никто слова не сказал. Нравы такие были.
Значит, сидят Собкор с Директором, спорят за второй бутылкой о творческих планах. Потом Директор музейный экспонат продемонстрировал: достал из сейфа пистолет и хвастается. Спецкор пистолет в руках покрутил и на стол бросил. Зачем ему это оружие, когда третью бутылку еще не начинали?
А после третьей бутылки, у них начались творческие разногласия. То ли по поводу музейных планов, то ли из-за чего другого, но пистолет со стола никто не хватал, хотя сцепились они здорово. Кабинет ходуном ходит, цветной телевизор не выдержал, и мебель в такт ударам громыхает.
В это время сторож поинтересовался, что это за шум и почти ночное время? И свет в кабинете директора горит, и звуки оттуда непонятные вылетают. Если бы он рискнул сам пойти смотреть, то ничего бы страшного не произошло. Но у нас в сторожах такой .контингент подбирается, что его самого оберегать на(До. На этих божьих одуванчиков только посмотришь злобно, так они сами норовят сдаться, если до этого в обморок не падают. Когда все добро уже вынесли, встают потом, конечно, если сердце выдерживает. В общем, сами понимаете, что этот сторож бросился не на шум, а на улицу. Тут, как назло, два милиционера идут. Манера у них такая, попарно ходить, а то вдруг одного украдут или еще почему, не знаю. Ну, он им: «Ребята, музей грабят!» Милиционеры в кабинет, откуда шум, забежали, а Собкор сориентировался, что бить одного Директора легче, чем двух милиционеров, схватил со стола пистолет и приказывает: «Марш отсюда! Перестреляю!»