Идите собирайтесь, я вас здесь подожду.
Он что, ненормальный, что ли? говорил теперь чернявый белобрысому. Слушай, какая-то ерунда получается. И чего ему от нас с тобой надо, чего он хочет от нас, и почему мы с тобой рванули, как ненормальные, повскакивали с местне дообедали, я, честно говоря, люблю, если заплатил, так свое, как говорится, получить, а у нас все кувырком
Но второй ничего не ответилкак будто теперь пришла его очередь не слушать собеседника. Ему понравилось приглашение незнакомого человека с добрыми, располагающими глазами. «Такому можно довериться, это непременно добрый, сердечный человек. А что пригласил запростотак это же хорошо. Ведь было когда-то, что на дверях не вешали замков, а на столе в горнице, если уходили из дома, оставляли крынку с молоком и краюху хлеба для случайного прохожего путника, чтоб и отдохнуть ему было где, и покушать тоже. Чем же это приглашение отличается от приглашения к дому, к крынке с молоком, хлебу? Да ничемэто оно и есть, только мы отвыкли от такого обхождения друг с другом, вот и кажется странно, а на самом деле для нас, живущих на той же самой земле, оно так и было всегда, да по чьей-то злой воле потихонечку устранялось, удалялось, а потом и вовсе куда-то ушло. Именно таким и должно быть приглашениепрямым, бесхитростным, открытым. Можешьпринимай и иди следом, не можешьне ходи. А у нас какие дела?» И он, убыстряя шаг, стал перебирать в памяти дела, ожидавшие его в ближайшие два-три дня. («Дольше не задержимся, почтеннейшие, у меня ведь тут в городе тоже не прогулка», сказал же.) Выходило, что особых дел по командировке не было, да и пятница, середина дня, стало быть, до понедельника если вернуться, никто от этой поездки не пострадает, зато сколько может быть интересного в таком загадочном, таинственном, полном неожиданностей предприятии. «Нет, решительно это по мневот так взял махнул на все и айда. Это мне нравится»поддакивал он себе.
Чего доброго, бубнил рядом товарищ по «несчастью», там в своей берлоге и накроет, слыхал я про такие истории. В них тоже все начиналось безобидно. Как у нас Все один к одному. Давайте, приезжайте, все будет как следует. А потом ни одна милиция найти не можетни хозяина, ни гостей, только ветер в чистом поле. Побаиваюсь я его, как он назвался-то?..
Но белобрысый мысленно уже сидел в железнодорожном вагоне, пристегивался к креслу самолета, усаживался на пахнущие сеном широкие сани, шел пешком, проваливаясь по пояс в чистый снег, нехоженым заснеженным полем, а когда из-под руки он вглядывался в синюю даль, делалось ему на душе широко, вольнее становилось в груди и узкими казались гостиничные коридоры с красными, протертыми до проплешин ковровыми дорожками, и делались еще ниже низкие потолки с грубо забеленными протечинами да трещинами. И от тесноты той, от давящей на сознание, на самую душу неволи хотелось выбежать на простор под высокое небо, на широкую чистую снеговую землю, распластать руки словно крылья, чтобы пришло драгоценное ощущение полета
Он остановился, обернулся, чтобы взглянуть на едва поспевавшего следом за ним человека, вгляделся в него, будто видел в первый раз (чем, надо сказать, смутил чернявого, и так переполненного сомнениями и подозрениями), потом, словно удостоверившись, что все это никакой не сон, а что все происходит наяву, обнял того за плечи сильносколько просила его распевшаяся душа, прижал к себе: так выразился избыток его чувств, и потом уже вприпрыжку, гонимый все тем же разыгравшимся в нем ободренным духом, понесся по плешивому ковру к своему номерусобираться в дорогу.
Отставший от него и ошарашенно глядевший ему вслед приятель, совершенно сбитый с толку, теперь боялся и этого, «такого же сумасшедшего».
Даю вам, любезнейшие, полчаса на сборы. Встречаемся в нижнем вестибюле, и пожалуйста, молодые люди, не задерживайтесьу нас каждая минута на счету.
«А разве я давал согласие на все на это? Ну и влип же я, ну что за дурацкий характер», подумал чернявый.
Любопытство ли или что другое вызвало в нем и другие мысли: «А может, все и хорошо кончится, не один же ядвое»
2
Давайте, наконец, знакомиться, весело, с искрящимся в глазах озорством сказал Галицкий, когда, пройдя заснеженным полем аэродрома, забрались они в аэрофлотовский вертолет.
Высокий, словно увеличенный своей долгополой добротной шубой домашнего, неэкономного кроя, Галицкий сгреб их растопыренными, как крылья, руками, так же увеличенными просторными рукавами, привлек к себе, как наседка, распахнув необъятные полы шубыте дрожали от холода в демисезонных пальтишках на рыбьем меху.
Иван, заулыбался белобрысый.
Петр, буркнул чернявый.
Фамилия моя Галицкий, звать Владимиром Дмитриевичем, выдыхая клубы морозного пара, представился он, в свою очередь, своим спутникам.
Взревели моторы. Говорить стало невозможно. А в сознании Галицкого уже готово было: «Живу в этих самых местах, в теплые времена года ходит сюда тот самый пароход, который Америка России подарила и у которого ужасно тихий ход. Плывет долго-предолго, но в конце концов добирается до места. Какое это удовольствие, братцы, плыть на самой малой скорости. Никогда не пойму тех, кто предпочитает тому тихоходу всякие «Метеоры» да «Ракеты». По мне, так лучше пару дней переждуне каждый раз плывет «Севрюга», а поплыву именно на ней, потому что только с самого малого хода и можно разглядеть все красоты.
На тихом ходу разгоняются суетные мысли, и так хорошо видится, так слышится! И кажется, что, загнанный теперешней жизнью, ты как бы даешь задний ход, откручиваешь назад, возвращаешься к изначальной, заданной самой природой неторопливости всякого в ней движения, а особенно мыслительного. И начинает наводиться в тебе порядок, расставляется все по своим местам, укладывается все как следует, прочно, надежно, основательно. И, возвернувшись к той первородной скорости движения, разобравшись в себе самом, начинаешь постигать Радость отворотившейся от суеты души, будто обретшей себя наново. И так сделается хорошо, что хочется думать про вещи обстоятельные, стоящие, несуетные, я бы даже сказал, огромные. А все потому, что ход той «Севрюги», по-видимому, совпадает со скоростью движения человеческой души, когда и не пешком, ну и не бежком, когда все, на что ни обратится человеческий взор, оглядеть можно неторопливо, вдумчиво; если что не взял глаз с первого взглядапоразмыслив маленько, можешь вернуться к той же картинеи увидишь то, чего сразу не разглядел
Да, спохватился Галицкий и заговорил вслух, вот какой должна быть скорость движения человеческой души: как у той самой «Севрюги». Я пробовал и на «Метеоре» и на «Ракете»нет, чертяка, не берет, не цепляет, понимаешь. Проскочил в один конецпусто, в другойопять ничего. Тогда и понялнавязаны те нынешние скорости человеку, не сродни они ему, гуляют по свету и куражатся над нами, потому что мы слабы бываем, поддаемся. А сколь людей рады бываютвот как шибко несемся по жизни; хочется им думать, что и мысли их за ними поспешают, не отстают, а того не видят, что пустоту в руках своих зажали и держат Жалко ихдуша, она своим «севрюжьим» ходом движется, и хоть что ты с ней делай, не желает она на «Метеоры» да на «Ракеты» пересаживатьсятакой, слышь, у нее характер
Гул моторов заглушил слова Галицкого. Не дал ему высказаться и на этот раз.
Не спал Галицкийдумал.
А глаза прикрылчтоб не мельтешило, чтоб как на «Севрюге» было.
И он вспомнил их всех, выстроившихся как будто в очередьдлинную-предлинную.
Вот и самый первый из них. Из благодетелей его. Галицкий сам нашел его, разглядел в толпе, вычислил: «Такой должен знать про все на свете, вона лбище, как у хорошего быка. А глазки так и шныряют по всему, что есть кругомдо всего им дело. Да как такому не знать про эти самые валы». И Галицкий решительно направился к столику, за которым стоял (дело было на вокзале в буфете) первый советчик. Чем ближе подходил к нему Галицкий, тем больше убеждался в своей правоте. Продолжая жевать, играя могучими («С кулак», примерился Галицкий) желваками, стряхивал крошки с выпяченного живота («Утер бы с подбородка, срамота глядеть», преодолел неприязнь Галицкий) Семен, так охотно отрекомендовался тот, не переставая делать свое дело, внимательно выслушал просьбу Галицкого насчет валов и тут же (Галицкий не ошибся, взял-таки «языка», попал в «десятку») дал совет: «А ты не ходи с парадного ходу, батя, да, да! Глазами не пужайпужаные, ты лучше начни с гастрономчика Не понимаешь? Объясню»
Тогда же Галицкий решил про себя: «Угощать надобуду, сам с тех денегни грамма, они государственные, на государственные нужды пусть и идут». А благодетелям, адреса и телефоны которых дал Семен, каждому про разное сочинялто печень больная, то желудок язвой пробит («Сквозит аж в середке», шутил), то к сердцу руку прикладывал.
А ночевать, чтобы не страдала государственная казна, устроился Галицкий на самой окраине города, куда добирался пёхом целый час, пугая редких прохожих своим непомерным ростом, широченными плечами и кулачищами с вороньи гнезда. Снял он там в общежитии койкуна то уходили копейки, которые и из своих можно было бы покрыть, если что.
Нужных людей Галицкий угощалне скупился. Сколько их прошло перед глазами, зажмуритсярябит от колючих глаз, от сырых ладошек и торопливых рукопожатий, от головлысых, чубастых, в перхоти и гладко зачесанных, будто салом мазанных, разные то были люди, но одно в них одинаковое былоели они помногу и, как назло, что подороже, а роднила их всех страсть к спиртному: никак не получается, бывало, разговор, а стоит появиться на столе бутылкедругим делается человек, как будто его кто подменил. «Значит, так, утрет деловито рот очередной благодетель, записывай, да не мельтеши ты, пиши разборчивей, потом не прочитаешь, настоящие дела надо не спеша делать». Учили. Галицкий не мог не соглашатьсякивал.
Список телефонов, адресов, фамилий разрастался, государственных денежек, врученных ему председателем, становилось все меньше и меньше, бока от лежания на неуютной общежитской койке ныли, и мучили воспоминания о родном доме, широченной деревянной кровати с периной, теплой печечке, уютной грубке.
Много еще неудобств омрачили жизнь Галицкого в городе, а валы так и не появлялись, хотя на словах все вопросы были давным-давно «сняты». Очередной собеседник так и говорил, икая: «У матросов нет вопросов». Куда деньги разбежались, разошлись? Перед этим вопросом каждый раз терялся Галицкий, но брал себя в руки, что давалось все труднее, мучился, сам себе напоминал про то, что в ученической тетрадочке в клеточку вел он ежедневные свои расходы, из них и дураку ясно станет, что ни копеечки не потратил он на себя, так разве что по мелочам, которые он всегда предполагал покрыть в любой момент «из своих», потому и не раз отписывал домой жене, чтоб не тратила береженых денегпод них и подводил свои тратычтоб ни чуть не больше, чтоб вровень, как раз было Да все одноденьги государственные ушли из его рук, а дело осталось стоять на местене было долгожданных валов, не было, и все тут.
Как льдом обкладывало голову, холодным обручем стягивало пылавшие виски в такие минуты, но он через волнения, через ставшие болезненными переживания добирался разумом до спасительной тетрадочки, в которой все было записано и успокаивался, и отпускало, не мучило больше, не страдал онкак пар из-под страшного гнета выпускал Да все одновсе чаще приходило на ум, что тетрадочка та им впустую придумана, заведенаа ну как никто не захочет глядеть на нее, какой она и в самом деле кому документ, а деньги большие пошли в оборотсчитай, всю тетрадочку извел И опять подкатывала тревога, снова зажимал голову в ледовые тиски осточертевший обруч, стягивал пульсирующие виски, тяжелил затылок
«Надо бы свернуть с пути. Рано домой заявляться. Что я людям скажу?..»
И он принял решение«Долетим до Тарноги, и хорошо, и хватит. Скажу ребяткамтак, мол, и так. А Россия она везде Россия. Нет, нельзя ему показываться в свою Монастыриху, да еще с компанией. А в Тарноге проведут день-другойвсе до дому ближе. И там дух перевести можновсе одно родные места, они подсобят, подбодрят». Распорядившись так, он успокоился, и тогда пришли к нему оставленные им на время «хорошие» мысли: «Если не приравнять возможности контролирующих приборов с настоящей мыслью двигателя, не исключается недооценка ее со всеми вытекающими отсюда последствиями А для этого необходимо самым срочным образом произвести замену установленных приборов на новые, способные учесть всю вырабатываемую машиной энергию, а не часть ее»
Давно сидело в голове у Галицкого, обдумывалось: как силу, которая в смерче заключена, а она огромнастогами ворочает, деревья с корнями выворачивает, мосты, как разойдется, рушит, вот она какая, та сила, как ее приручить, загнать в движок, чтоб работала на людей. Вот о чем думал Галицкий, когда голова его освобождалась от других, «дурных», мыслей. Тогда его одолевали другие проблемы и был у него один хитрый расчет.
«Широк человек, подумалось Петру, прежде чем он погрузился в сладкий сон под уютной шубой Галицкого. И ведь запросто все, без церемоний. Нет, говорит, и все тут, я пригласил, я, стало быть, и плачу. Завидую тем, кто при деньгах. Эх, денежки! Вот бы их заиметь да двинуть в несколько другом направлении, чтоб без хлопот, чтоб все празднично и чтоб душа ни о чем таком не заботилась, чтоб развивалась, чтоб росла без оглядки на мелочи, а чтоб вся сама для себя, для совершенствования, которому нет предела, нет границ. Всяк тебе друг, да не всякому ты товарищсам выбираешь, с кем дружить, а с кем и поссориться можно, дескать, посторонись, товарищ. Эх, были б денежки, да разве б сидел я сейчас под этой вонючей овчиной, в промерзлом и наверняка ненадежном вертолете рядом с грубым мужиком, разве подчинялся бы его шальнойнаверняка с пьяного какого-нибудь угаруволе Да я бы А вообще недурно все идет, пришла согревшая его мысль, в конце концов, он за все платит и будет платить, как я полагаю, ведь широк же, широк. Такой сдуру наворочает, медведь. Ну а мне чегопусть. А поглядеть на Россию еголадно, Россию так Россию, не все ли равно, можно и Россию, какая-никакая польза от любого путешествия да выйдет. Сказал же какой-то умный человек, что ничто так не развивает людей, как путешествия. Вот и разовьюсь маленько за чужой-то счет, оно можно». Он ухмыльнулся про себя, улыбнулся. Может быть, именно в это время и бросил свой взгляд на него Галицкий и расценил ту улыбку по-своему: «Слава богу, довольны мои ребята».
«дорога в один конец, обратно, там ну не день же, может, и не дваэто сколько же получается, вернее может получиться»И Петр начал считать, перебирая пухлыми губами.
В это самое время Галицкий подумал:
«Благодарная душа, засыпает, а, ты гляди, все не наспасибится, все не уймется, ласковое дитятко, не то что этотноровистый, ты скажиникак не отступится от своего, хоть ты его что Этот сердчишком построже, потверже будет, перевел он взгляд на Ивана, ишь ты, выстрожился, брови одна на другую лезут, переносье стонет, поди, от напрягу. Знать бы про те мысли его»
А мысли у Ивана были такие: «Ах, и неловко вышло, ввели человека в расход, по всему видно, что не при больших деньгах. А он плачу, плачу Раз мы дали согласиезначит, рассчитывали на свои, иначе бы никуда не поехали. Зачем он так, ах, нехорошо получилось. И люди у кассы с упреком глядели на нассо стыда сгореть, провалиться. Разгулялись купчики на дармовщинку. Я видел Но он себя успокоилне последняя то была трата, так что в следующий разили мы платим, или не будет нам дороги в одну сторону»распекал себя Иван.
Галицкий, чтобы не мешать тем крепким мыслям Ивана, накрыл его воротом широченной шубы, приложил сверху пятерней, сладко подумал: «В тепле отойдет, по-другому станет думать». И перевел взгляд на улыбавшегося во сне Петра, еще теснее прижал их обоих к себе. И покатили они небом к его родным местам, по которым он сильно соскучился на уличных городских сквозняках.
3
Когда вертолет, высадив их, поднялся в воздух и, качнувшись, как будто оттолкнувшись от чего-то, двинулся своей дорогой, Галицкий, все еще вынужденный говорить громко из-за доносившегося до них шума, сказал своим спутникам:
Россия она и здесь Россия. А в моих краях еще побываем специально
Сказал так, махнул рукавом шубы и, круто развернувшись, направился в сторону, как он сказал, аэродрома, хотя кругом стоял сосновый красноствольный лес, заботливо прикрытый с верхушек толстыми холстинами чистого искристого снега.
Среди ослепляющей белизны небо казалось особенно синим. У зыбкой кромки горизонта, видимого в долгой просеке среди рубиново-красных стволов леса, будто переливались два цвета земли и неба, и это похоже на огромные песочные часы. В узкой горловине красноствольной просеки цвета менялись от ярко-красного через небесно-синий до ослепительно белого.