Не скажешь, где твой муж, сына заберем! Леонов задрал подбородок глядящему на него исподлобья, слишком высокому для своих пятнадцати лет, Владеку. И ты, сынок, не знаешь, что с твоим отцом случилось?
Не знаю! буркнул Владек.
Не знаем мы, не знаем. Господи, только б с ним ничего плохого не приключилось! Все время за санями шел
Яворская, с впалыми, ненатурально румяными щеками, с огромными горящими глазами, прервалась на полуслове, раскашлялась надрывно и сухо, вытирая кончиком платка каплю крови с уголка запекшихся губ.
Томаша Яворского считали в Червонном Яре нелюдимом и даже чудаком. Богачом его назвать было трудно, а бывали и такие года, скажем, сразу после женитьбы, когда один за другим стали появляться на свет дети, да еще жена заболела чахоткой, в доме нередко куска хлеба не было. Неразговорчивый, замкнутый, самолюбивыйникому не жаловался, помощи не просил. Иногда какая-нибудь сердобольная соседка за его спиной Ядвигу пожалеет, поможет молочишком для детей. Земли у него было немного, дом плохонький, по подворью ветер гулял. В Червонный Яр пришел он из Копычинцев на сезон, работу искать. Здесь женился. Ядвига жила в Червонном Яре со старушкой матерью, которая вскоре после их свадьбы умерла. Если соседи в чем-то и завидовали Томашу, так это его прямо-таки нечеловеческому трудолюбию. Год за годом, шаг за шагом этот пришлый из Копычинцев становился солидным хозяином. Собственными руками привел в порядок развалившиеся постройки, купил пару поросят, породистую корову. На своем клочке земли собирал хороший урожай и, к удивлению соседей, решил заняться свиноводством. Ну а на выручку от кабанчиков купил себе Томаш Яворский первого коня! С той поры перестал зависеть от соседей, наниматься в работы. Тогда-то, наверное, он и полюбил лошадей! Ни у кого в Червонном Яре не было коней красивее и лучше ухоженных, чем у него. На войну Томаш не пошел, но армия реквизировала его Гнедого: красивого выносливого пятилетку, годного и под седло, и в плуг. Переболел Яворский эту потерю со слезами на глазахвойна! Осталась у него Малютка, золотисто-гнедая кобылка с белыми бабками и белой звездочкой во лбу. «Но! Малютка, но!»и Малютка из покорности и трудолюбия рвала себе жилы. Теперь Малютка донашивала и со дня на день, с часу на час должна была жеребиться
Когда началось выселение, энкавэдэшники застали Томаша в конюшне. Сторожил там уже пару ночей, чтоб, не дай Бог, с Малюткой ничего дурного не приключилось. Он не совсем понимал, чего от него хотят, чем он провинился, куда хотят его забирать Но делать нечего, стал паковать в мешки то, что считал самым важным в дороге, самым нужным для семьи. Не просил ни о чем, не умолял, только еще раз, как будто не доверяя собственным ушам, спросил у комиссара Леонова, как ему показалось, главного тут:
А что с моим хозяйством? Со скотиной? У меня кобыла вот-вот ожеребится
Леонов посмотрел на Яворского, как на сумасшедшего, заорал в ответ:
Ты, мужик, о детях лучше подумай, а не кобыле! Перину для них не забудь, еду на дорогу не забудь. А он несет какие-то бредни о кобыле! Не бойся, кобылой твоей советская власть тоже займется! И поторапливайся, дурень, сани на морозе ждут!
И больше Томаш ни у кого ни о чем не спрашивал. В ожесточенном молчании собирал, что под руку попало, только мысли его никак со всем этим не могли сладить. Как же это? Все, что ему принадлежало: эту хату, эту кровать, этот образок святой на стене, эту упряжь, хомуты и уздечки с медными клепками, которые он своими руками налаживал недавно, коров, свиней, пшеницу в кладовой, кукурузу, приготовленную на сев, он, хозяин, должен все это бросить на произвол судьбы? А тут еще Малютка вот-вот ожеребится. В голове гудело, как на мельнице, он уже сам себя не слышал, никого не понимал, людей не узнавал, все больше теряя контакт с окружающим миром.
Собирались трогаться. Грицко Тукан, знакомый украинец из Ворволинец, хлестнул коней вожжами. Томаш, вместо того, чтобы идти за санями, решительно направился к конюшне.
Ты куда, мужик? Вернись к саням, советской власти сопротивляешься? И так из-за тебя столько времени здесь потеряли. Пошел, пошел, вся колонна ждет. Что за человек, кобылу какую-то вбил себе в голову, ярился Леонов.
Пойдем, отец, пойдем, а то они просил Владек, к которому направлялся красноармеец с винтовкой.
Томаш послушался сына. Но если он и заметил что-то, то только клубы пара из открытых дверей конюшни, если и прислушался к чему-то, так только к тихому, беспокойному ржанию Малютки. А может, ему просто показалось?
Напрасно комиссар Леонов допрашивал и запугивал Яворских. Никто из них и вправду не заметил, когда исчез отец. Даже Владек, который долгое время ни на шаг не отходил от него. Потом разыгралась такая метель, что почти совсем стемнело; то тут то там переворачивались сани, рвались постромки, проваливались в снежные завалы лошади. Люди бегали, собирали разбросанные узлы, продрогших детишек, помогали друг другу. Тогда то Владек и потерял отца из виду.
А Томаш Яворский возвращался в Червонный Яр. Не обращая ни на что внимания, он пробирался сквозь пургу, тонул в рыхлом снегу. Пришел в себя, вырвался из дурманного беспамятства только когда увидел первые плетни хутора. С настороженностью загнанного зверя старался избежать ловушки. Крался в сторону дома, высматривал людей. Покинутые дворы, в беспорядке разбросанная домашняя утварь, распахнутые двери домов, открытые конюшни. У Беганьского выла собака, привязанная к конуре. У свинарника Даниловичей промелькнула какая-то сгорбленная фигура. В мешке повизгивал поросенок. Из хаты Ильницкого доносился шум, говор, песни. Томаш притаился у самого плетня, потому что из дома как раз кто-то вышел на крыльцо. Расхристанный, в расстегнутом тулупе украинский милиционер Иванко Смырный, шатаясь в самогонном угаре, оправлялся и напевал:
Ой, дэсь гудэ, ой дэсь грае,
Скрипка вилинае, скрипка вилинае
К своему двору Томаш пробрался со стороны глубокой балки. Выглянул из-за угла овина, секунду вглядывался в метель, никого не увидел, ничего не услышал. На дверях его хаты висел чужой замок. Крепкий. Одуревший, обессилевший Томаш машинально присел на ступеньках крыльца. Вьюга хлестала лицо острым, морозным снегом. Мысли снова разбегались и не подсказывали ничего разумного. Что он тут делает, зачем пришел сюда, зачем сидит здесь на холоде? Пес! У конуры Бурек, довольный появлением хозяина, радостно повизгивал, вилял хвостом. Томаш встал. Вырвал из пня в дровяном складе топор и перерубил цепь. Перепуганный Бурек отскочил в сторону, но тут же припал к ногам хозяина. Томаш отбросил топор и вошел в конюшню. Остановился на пороге и, не освоившись еще с полумраком, услышал тихое ржание Малютки. Узнала! И как будто хотела хозяину чем-то похвалиться. Жеребенок! Маленький, еще не совсем обсохший, покачивался на дрожащих ногах, смешно подергивал хвостиком и усердно сосал материнское молоко. Яворский опустился на колено, погладил доверчивую морду Малютки, провел ладонью по мокрому, теплому хребту жеребенка.
Тоже кобылка, тоже! Гнедая, гнедая!
Малютка прядала ушами и косилась белками в сторону хозяина. Опять тихонько заржала. Томаш встал, ласково похлопал ее по шее:
Не бойся, ничего ему не сделаю. Не бойся, не бойся. Сейчас я тебя напою, корму подкину.
Протер уставшие глаза, нашел ведро. Зачерпнул воды из стоявшей под лестницей бочки. Малютка пила жадно и много. Корм был под рукой: кукурузная сечка, смешанная с бураками. Щедро насыпал в ясли. Две охапки клеверного сена заткнул за жердину. Постоял минуту, посмотрел: Малютка, косясь на хозяина, хрустела кормом, жеребенок не отрывался от материнских сосков. Томаш, может, даже улыбнулся, глядя на это. Потом закрыл двери конюшни на внутренний крюк. Поднял с порога топор, приладил к руке топорище, но тут же его отбросил. Бурек сидел у лестницы и настороженно и преданно пялился на хозяина. Томаш, как бы припомнив что-то, и для коров клевера за жердь подложил. Только для повизгивавших поросят не было готового корма; картошку надо было бы еще запарить. А потому насыпал им отрубей, сколько в конюшне нашлось. Опять долго стоял, как каменный. Потом медленно снял с крюка веревку, тяжело вскарабкался по ступенькам прислоненной к сусекам лестницы, привязал шнур к балке, накинул петлю на шею и прыгнул. Малютка громко заржала, Бурек поджал хвост и завыл
Жителей Червонного Яра грузили в вагоны ближе к вечеру. Весь день их держали на морозе, не позволяя ни на шаг отойти от саней. В этом студеном, заснеженном ожидании погрузки, люди все яснее начинали понимать, какая горькая доля их ожидает.
На станции в Ворволинцах собирались украинцы из окрестных деревень. Комиссар облегченно вздохнул, когда молодой Калиновский сам вернулся в обоз, и хоть не признался, где был и что делал, со списком все сошлось, и этого было достаточно. Тем более что его посланцы вернулись из Червонного Яра и доложили о найденном в петле Томаше Яворском. Да! Главное, что у комиссара подсчеты сходились!
Жители Червонного Яра грузились в поезд последними. Почти все вагоны уже были заняты. В оставшиеся два свободных вагона затолкали столько людей, сколько смогли. В толчее, подгоняемые окриками конвоиров, карабкались они в вагоны, подавая друг другу больных, стариков и детей. Свой небогатый скарбузелки, мешки, чемоданыбросали, как попало и куда попало. А солдаты подгоняли:
Быстрее, быстрее! Давай, давай!
В этом вагоне уже палец некуда воткнуть!
Как со скотиной с нами обходятся!
Мешок, мешок! И узел с постелью, вон, там лежит!
Марыся, деточка, куда ты пропала?
Цыня! Цыня! Цыняяя!
Бронек, помоги бабушке.
О Боже, к нам еще новых грузят!
Мы ж здесь все задохнемся!
Ничего, ничего. Все уладится. Давай, давай! Быстрее! Места много. Давай, давай!
Энкавэдэшники подгоняли, медливших заталкивали силой, бросали в вагоны последние узелки. Густая цепь красноармейцев с трудом удерживала на безопасном удалении от поезда толпу украинок, перекрикивающихся с отъезжающими. Возницы тоже не очень понимали, как вести себя дальше. Одни хлестали коней кнутом и галопом пускались в обратный путь, только бы быть подальше от всего этого. Другие продолжали стоять, как будто ждали чего-то или кого-то. Некоторые снимали шапки и тискали их в руках, как перед входом в церковь.
Комиссар Леонов нервно приказал прогнать возниц и оттеснить напирающую толпу.
Запереть вагоны! крикнул он.
Скрежет, скрип примерзших дверей. И трах! Трах! И еще крепкий засов снаружи, чтобы люди в вагоне не могли раздвинуть створки изнутри.
Готово!
Закрыто!
Все! подвел итог успешной акции комиссар Леонов.
Вагоны заперты. Постепенно стихал доносящийся изнутри гул, похожий на жужжание пчелиного роя в улье. Слышно было только пыхтение дышащего паром, готового тронуться в путь локомотива. Багряное солнце катилось на запад. Внезапная тишина опустилась на крошечную, затерянную в снегах подольскую станцию Ворволинцы. Свисток паровоза. Один, второй. И тут только началось! В каком вагоне? Неизвестно. Факт, что неожиданно тишину разорвала песня, покатилась от вагона к вагону, пока не охватила весь поезд:
«Боже, что Польшу во веки»
Локомотив засвистел, пыхнул дымом, колеса буксовали, крутились на месте, пока, наконец, эшелон с ссыльными не двинулся в путь
3
Поезд набирает скорость. Колеса ритмично постукивают на стыках рельс: тук-тук, тук-тук. Локомотив тяжело пыхтит на подъеме, посвистывает на стрелках, замедляет ход перед семафорами. Постепенно стихают, угасают набожные песни, полные скорби, веры и надежды. И в наступившей тишине все, как один, думают об одномкуда их везут, какая судьба им уготована?
Нар в вагоне нет. Стены, пол и крыша. Высоко под крышей два маленьких окошка, наглухо забитых снаружи. Запертые на засовы и щеколды двери. Товарняк, предназначенный для перевозки ящиков, мешков с зерном, мукой, сахаром. Или скота. Темно.
Скрип примерзших дверей. Лязг наружного засова. Со снежной белизны, со света багряного заходящего солнцав эту внезапную вагонную темень и тесноту! Свободные прежде люди, с колыбели сроднившиеся с природой, землей, солнцем, ветром, воздухом и водой, в тот миг, когда их заперли в темном товарном вагоне, почувствовали себя, как загнанные в клетку звери.
Намерзшиеся за день, они понемногу оттаивали в тепле собственных тел и дыхания. Отрешенность, покорность судьбе, сонное бессилие все сильнее охватывали их души и тела. Свалиться, где стоишь, и уснуть, спать, спать! Ничего не видеть, не слышать, провалиться в сонное беспамятство и хоть на мгновение вырваться из этого внезапного кошмара.
Люди окликали друг друга, оглядывались в поисках свободного местечка, где можно было бы устроить хоть какое-то подобие постели для плачущих детей. Искали завалившиеся куда-то узелки с едой и постелью. Светили себе спичками. Иногда на секунду вспыхивал карманный фонарик, еще реже свечка, которую кто-то предусмотрительно захватил из дому.
У природы свои законы. Взрослые еще стеснялись, даже спросить не решались, терпели до последнего. Дети громко просились по нужде. В углу вагона люди обнаружили специально для этой цели предназначенную дыру в полу. Не отгороженную. У всех на видунебольшое отверстие в полу вагона. Заиндевевшее, дышащее морозным сквозняком
Ночь. Духота в вагонах густеет с каждой минутой. Сохнут овчины, кожухи, перины, портянки, смердит потом, калом и мочой. Счастливы, кому удалось уснуть. Большинство дремлет в угарном полусне. А есть и такие, которые не могут справиться с лавиной мыслей, к которым сон не идет. Неспокойная ночная тишина. Кто-то крикнул во сне, заплакал ребенок, кого-то мучит сухой кашель.
Ежи Даниловича сон не брал. Закрыв глаза, сидел он, опершись о стену вагона, и бился со своими мыслями. Хотелось курить, но боялся пошевелить рукой, разбудить жену, уснувшую на его плече. Сынок спал у нее на руках, накормленный материнской грудью. Рядом дремали остальные члены семьи. Ежи думал о них с огромной нежностью и, как не странно, был в этот момент почти счастлив. «Будь что будет, важно, что мы все вместе». Думать даже не хотелось, что было бы, если бы Наталку с сыном не пустили с ними. Чему быть, тому не миновать, главное, что мы все вместе. Главное, главное»
Куда нас везут? Сбили людей в гурты, как скотину. В таких условиях далеко не заедешь. А может, с немцами договорились и отвезут нас в центральную Польшу? Ерунда! Леонов ведь ясно прочитал: «Переселяются в другой район Советского Союза»! Значит везут нас в Россию! В Россию, в Россию В Сибирь? Полякам это не впервой При царе дед Теофил был в Сибири, кандалами звенел на золотых приисках. На царя дед жаловался, а людей тамошних, сибиряков, всегда хвалил.
Когда Ежи попал в советский плен под Львовом, комиссары обещали, что всех рядовых и младших командиров освободят, позволят домой вернуться. А вместо этого в такие же скотовозы под конвоем затолкали, и в путь! Тоже на восток везли. В Дубне Ежи удалось сбежать из советской неволи, теперь вот опять в нее попал, да еще со всей семьей И опять его везут С момента мобилизации всю войну он больше всего беспокоился о Наталке. На сносях осталась. Скандалы в ее семье, упрямство отца, не желавшего выдавать дочь за ляха. Война! «Пуговицы от мундира никому не отдадим!» А потом этот страшный хаос, кровавое побоище под немецкими бомбами, беспрерывное отступление и безнадежное, хоть и героическое сопротивление армии. До конца обескуражило, добило солдат известие о вступлении в Польшу советских войск. Полевые командиры, чаще всего лишенные связи и предоставленные сами себе, не очень понимали, как им вести себя перед лицом нового вторжения. Сопротивляться, биться? Не до всех дошел непонятный приказ маршала Смиглого: «С Советами не воюем». Даже рана от осколка немецкой шрапнели, разодравшего ему руку, не вызвала такой боли, как та минута, когда под Львовом они сдавались русским, сдавали оружие и шли в неволю. Сдавались, послушные приказам своих командиров, а не тем пропагандистским листовкам, которыми с самолетов с красными звездами засыпали их Советы:
«Солдаты! В последние дни польская армия была окончательно разгромлена. Солдаты городов Тарнополь, Галич, Ровно, Дубно в количестве 60 000 человек перешли на нашу сторону. Солдаты! Что вас ждет? За что и против кого вы воюете? Зачем рискуете жизнью? Ваше сопротивление бесполезно! Офицеры гонят вас на бессмысленную бойню. Они ненавидят вас и ваши семьи. Это они расстреляли ваших делегатов, отправленных вами с предложением о сдаче. Не верьте своим офицерам. Офицеры и генералываши враги, они хотят вашей смерти. Солдаты! Бейте офицеров и генералов. Не подчиняйтесь их приказам. Гоните их с вашей земли. Смело переходите к нам, вашим братьям, в Красную Армию. Тут вас окружат вниманием и заботой. Помните, что только Красная Армия спасет польский народ в этой несчастной войне, и вы сможете начать новую мирную жизнь. Верьте нам! Красная Армия Советского Союзаваш единственный друг.