Грязный какой ствол, а... ворчит Язва.
Пламегаситель улетает в развалины.
Ну-ка, Андрей, ты запусти... просит Язва Коня, подавая ему голый остов автомата. Андрюха, как сказочный молодец, размахивается, автомат летит неестественно далеко и падает куда-то в кусты за развалинами.
Ну, пойдем? говорит Язва таким тоном, будто мы только что сделали что-то очень полезное.
Мужики, а как же я? спрашивает солдатик.
Иди и доложи командиру о произошедшем... говорит Язва строго и серьезно, хотя я чувствую, что он дурит и вообще очень доволен.
Благодушной оравой выбредаем на улицу селения. Впереди маячат наши плечистые товарищи. Гудит БТР.
Открываю лоб сентябрьскому чеченскому ветерку. Кажется, нам опять повезло...
Когда мы были вместе, Даша спасала меня от моих ужасов. Но, вернувшись к себе домой, один я не справлялся с припадками. Валялся дома, смотрел в потолок. Вскакивал, клал себе на шею пудовую гантель, начинал отжиматься. Отжимался и кричал:
Рраз! Два! Три! Ррраз! Два! Три!
Потом снова лежал на диване, руки на сгибах локтей алелиотжимаясь, я рвал капилляры. Потом выпивал стакан водки и снова лежал.
Часы прокручивались медленно, как заводимый ручкой мотор заледеневшего автомобиля. Закрывал глаза, и картинки ее прошлого разлетались колодой карт, брошенных в пропасть. Мелькали бесконечные валеты... и еще: ножки, груди, губы, затылок, подрагивающие лопатки. Физиологические бредни оккупировали мозг.
Я наливал себе холодную ванну и ложился в нее. Ходил по квартире, оставляя холодные следы, ежился, пьяно косился на зеркало, отстраненно наблюдая, как страдает мой лирический герой. Одевался, снова ехал к Даше. Трезвел в дороге. Бормотал, кривил губы и крутил головой в электричке, выходил на перроне вокзала Святого Спаса, бежал к трамваю.
Подходя к ее дому, я пытался посмотреть вокруг глазами моей Даши, возвращающейся домой от другого, тогда, вне и до меня. В голубых джинсиках, ленивая, между ножек уже подтекает сперма, трусики мокрые и джинсики в паху приторно пахнут.
Что она думала тогда? Улыбалась? Шла как ни в чем не бывало? Хотела скорее замочить, посыпав голубым порошком, нежно-белый комочек измазанной ткани, принять ванну и лечь спать?
Подходя к дверям ее квартиры, я никогда сразу не звонил. Ящик в углу лестничной площадки, припасенная в недрах ящика для себя, задерганного, сигарета. Затяжки глубокие, как сон солдата, нервные пальцы исследуют поверхность небритой щеки.
Ее мужчины не были призракамиони наполняли пространство вокруг меня. Они жили в нашем, завоеванном нашей любовью городе. Они ездили на тех же трамваях, переходили те же улицы. Гуляя с Дашей, мы шли мимо их домов. Домов, где бывала она, позволяла себя целовать, трогать, сжимать, жать, мять, рвать... «Тихо-тихо», говорила она им, возбужденным. Ее раздевали: свитерок через голову, с трехсекундным отрывом от губ; джинсики сползали с трудомзапрокинувшись на спину, подняв вверх ножки, она любезно предоставляла партнеру право и возможность снять их с нее; трусики, невесомые, падали возле дивана; со второй или с третьей попытки расстегивался лифчик, выпадали огромные, ослепительные груди, белые, как мякоть дыни, с потемневшими от возбуждения сосками, похожими на полюса спелого арбуза.
Эти мужчины, они были всюду. Я чувствовал их запах, ощущал их присутствие. Их было слишком много для того, чтобы нам всем хватило места в одном городе.
Как я узнал об их существовании? От нее.
Как-то мы зашли в кафе, я заказал себе пиво, она заказала себе несколько блюд, названий которых я не знал; пока я курил и разглядывал себя в зеркалах, время от времени довольно косясь на ее строгое лицо, принесли заказ. Осторожно касаясь вилочкой белого мясца сладкого морского зверька, она заявила с присущей ей легкостью:
Знаешь, я сегодня сосчитала всех... здесь она сбавила скорость разогнавшейся было фразы, своих... она еще чуть-чуть помедлила, мужчин. Если у тебя такое же количество женщин, значит, у нас с тобой начался новый этап.
Ну и сколько их у тебя... получилось? хрипло, как водится в таких случаях у мужчин, спросил я.
Угадай.
Пятнадцать, быстро ответил я, решив, что сразу назову оптимальную цифру. Все-таки ей было едва за двадцать, она совсем недавно окончила советскую, исповедующую пуританство и строгие нравы школу.
Она отрицательно покрутила головой.
Меньше? Больше? спросил я нервно.
Больше, легко ответила она.
Двадцать, с трудом выдавил я.
Больше.
Тридцать, уже раздраженно накинул я десятку.
Меньше.
Двадцать пять.
Двадцать шесть, раздельно сказала она и улыбнулась. А у тебя?
А у меня ты первая, сказал я, помолчав. Так и не решив еще, что сказатьправду, неправду?
Врешь, ответила Даша, и зрачки ее на секунду расширились.
В любом случаенового этапа не будет.
Потом она говорила о чем-то другом, а я думал только о том... да нет, ничего я не думал. Что тут думать? Сидел и повторял: «Двадцать шесть... Двадцать шесть». Потом шел по улице и снова повторял эту цифру. «Двадцать шесть бакинских комиссаров...»выплыло у меня в голове. «Джапаридзе, иль я ослеп? Посмотри, у рабочих хлеб!»декламировал я по памяти про себя.
Что такое с тобой? спросила она. Даша не любила негативных эмоций, замкнутости, мутных настроений... Она совершенно искренне не поняла, в чем дело.
Потом мы опять встречались, я хочу сказать, что сказанное ею не убило меня наповал; возможно, мы встречались еще несколько недель, и я вел себя вполне спокойно. До тех пор, пока однажды, впав по обыкновению после двухчасового постижения возможностей наших молодых тел в лиричное настроение, она не сказала:
Мужские половые органы делятся на несколько типов. Тип первый...
Прекрати, поняла? едва не закричал я.
Она улыбнулась и погладила меня:
Прости, Егорушка. Правда, я не хотела.
Спустя дня три я не выдержал и задал ей какой-то пошлый вопрос, множество глупых мужских вопросов: «кто был первым», или «кто последним», или «кто был в середине», и «в какой последовательности», и «как с ними со всеми было», и, наконец, «не знаю ли я кого-нибудь из... ее списка».
Она посмотрела на меня удивленно, Даша не любила, когда ее дергали, когда ее домогались, однако, я же говорил, она любила, когдакровоточит. Это был «знак качества» для нее. Признак истинности, всамделишности чувства. Поэтому по ее молчанию я догадался, что кого-то знаю, хотя общих знакомых у нас практически не было.
Я задал последний вопрос еще раз. Как бы нехотя и как бы смущаясь, она назвала мне фамилию молодого преподавателя философии в институте, где мы, изредка появляясь, проходили курс неких замечательных наук.
Я с ним училась на одном курсе, пояснила она, пока я в академах была, он преподавателем стал, засмеялась она и посчитала своим долгом добавить:Это было давно уже. В мои семнадцать.
Преподаватель был крепким, чуть пухловатым парнем с уверенными нагловатыми глазами, он обладал совершенно необъятной эрудицией, он был настолько переполнен знаниями, что лекции вел плохо. Стоило ему в рассказе оступиться в причастный оборот («... считавшийся до тех пор...» или «встречавшийся ранее...»), как он уходил от темы и возвращался к ней в лучшем случае через полчаса. Отличницы бросали авторучки, раздраженные непоследовательностью повествования; что касается редких учащихся мужеского пола, то они снисходительно (а на самом деле униженно) улыбались.
Я почувствовал, что иду по следу, и спросил у Даши:
Где? Где у вас это происходило?
Она с удивительной готовностью, с озорной улыбкой, будто рассказывая о том, как она с товарищем по детсаду мороженое своровала, ответила:
Прямо в институте. После лекций. Там, помнишь, на втором этаже, напротив аудиторий, есть маленький коридорчик, ведущий в бывшую курилку, ее сейчас закрыли... Вот там, в этом коридорчике... Нас тогда декан заметил, развспоминалась Даша, мимо проходил и увидел...
Он узнал тебя? спросил я, не понимая о чем я, собственно. Речевой аппарат неплохо справлялся с вопросами без особого моего участия.
Не знаю. Его узнал. Мы бочком стояли, я лицом к стеночке... Декан голову опустил и шагу прибавил, засмеялась Даша.
Мы допили чайнаш разговор шел за привычным чаем. (Из спальни мы перекочевывали в кухню и, думается, большую половину проведенного вместе времени проводили либо лежа, либо сидя.) Итак, мы допили чай и даже поговорили о чем-то еще. Я проявил редкое хладнокровие.
Будем собираться в институт? поинтересовался я равнодушно.
Егорушка, я, наверное, не пойду, устала...
Честно говоря, я обрадовался. Собрался за три минуты. «Рано придешь, Егор!» Не слыша ее: «Ага...», выскочил на улицу. Каждые пятнадцать шагов переходя на истеричный бег, я добрался до остановки. В маршрутке я смотрел в лобовое стекло, будто притягивая взглядом, магнитя институт.
Я махнул студенческими корочками перед лицом вахрушки и, услышав ее недовольный окрик, вернулся к ней, полный гнетущего бешенства, и ткнул бабуле в лицо свой студенческий, чтобы она разглядела его и сверила юную шестнадцатилетнюю со следами полового созревания физиономию с нынешним моим лицомсерым, небритым (в области скул и бритым в области черепапомните, да?).
Перепрыгивая через две (неудачно стараясь перепрыгнуть через три) ступени, я добежал до второго этажа и повернул в тот самый коридорчик. Я стоял тамздесь стоит написать «тупо стоял» и, что удивительно, только так и можно написать, потому что как еще в этом закутке четыре года спустя (отличное слово! очень к месту!) стоять, как смотреть, о чем думать?
Я поозирался немного, посмотрел на пол, будто ожидая увидеть густые капли. «А как тут могло бы капнуть? подумал я, они же не раздевались тут донага! Значит, она стояла, приспустив джинсики и трусики до колен. И если капнулосразу послеиз нее, то упало в трусики, в джинсики... Упало, пока она натягивала свои одежки, чуть-чуть вертя попкой, а он в это время застегивал ширинку, все-таки мазнув членом, отекшим спермой, по черным брюкамон всегда ходит в брюках». Стыдливо оглянувшись, нет ли кого рядом, я подошел к тому углу, где, как мне казалось, все и должно было происходить. Прижался щекой к стене, посмотрел вбок, на коридор, где тогда прошел декан. Коридор видно хорошо. Узнал ее декан? Не узнал? Какая разница...
Я посидел немного на подоконнике. Потом посмотрел в окно. Потом пошел на первый этаж, в туалет. Выворачивая из-за угла к туалету, я увидел преподавателя философии. Стараясь не топать, я побежал к туалету. Ни о чем не думая, просто побежал. Когда я вошел, он еще мочился, я услышал. Он заканчивал мочиться и, наверное, тряс членом, сбрасывая последние капли. Дверь в его кабинку была не закрыта на защелку, чуть-чуть отходила от косяка. Он не посчитал нужным закрыться. По ботинкам я увидел, что он разворачивается.
«Нужно скорей!»я сделал шаг и рванул его дверку на себя.
Я даже не знаю, какое у него было выражение лица, кажется, он что-то сказал, вроде: «Вы что, не видите, что занято?» Я смотрел на его член, который он еще не успел упрятать. Я увиделчлен был небольшой, пухлый, мышиного цвета, с прилипшим к головке волоском. Это продолжалось меньше секунды. Я извинился и зашел в другую кабинку.
База? серьезно спрашивает Плохиш, небрежно держа у лица рацию, он вызывал по запасному каналу дневального Анвара Амалиева. Ветер шевелит блондинистые, будто переспелые волосы Плохиша. Он ритмично и нечасто, как пульс здорового сердца, бьет мякотью сжатого кулака по крыше.
База на приеме, строго отвечает Анвар.
Два кофе на крышу, будьте добры.
Пацаны, уютно расположившиеся между мешков и плит поста и прислушивающиеся к переговорам Плохиша, смеются. Я довольно лежу на спине, распластавшись, как до смерти замученная ребятней и высохшая на солнце белопузая жаба. Очень хорошо помню этих жаб, над которыми интернатские дружки изгалялись. Что с ними только ни делали, с безотказными меланхоличными лягвушками.
Движение туч предельно увлекательно. Увлекательней разве что кидать камушки в воду, прислушиваясь к булькающему звуку.
Чего на базу не идешь? спрашивает меня Плохиш, он меня сменил. Там ваша команда уже кильку пожирает.
Блаженно жмурюсь, не отвечая. Облака лишены мышц, но все равно не кажутся вялыми. Мнится, будто они сладкие и невыносимо мягкие. Делая легкое усилие, их можно рвать руками, как ватное нутро вспоротого, источающего мутно-затхлые запахи дивана... Ожидая отца, я часами смотрел в окно на облака. И у меня те же чувства были, что и сейчас. Что же, я с тех пор больше ни разу не смотрел так в небо? Сколько лет прошло? Пятнадцать? Двадцать? Времени не было, что ли?... За столько-то лет!...
База! Где наше кофе? не унимается Плохиш. Кажется, я слышу, как смеются пацаны в «почивальне». И даже представляю, как хмурится Анвар, мучаясь от того, что не в силах придумать достойный ответ Плохишу.
«Не уймется, пока Семеныч не обматерит, думаю о Плохише. Нет, напрасно мне Плохиш напомнил о кильке...»
Чувствую ноющий, предвкушающий утоление голод.
Ну ты идешь, нет? еще раз спрашивает меня Плохиш.
«Что-то тут не так, думаю. Чего он пристал?...»
Ну, как хочешь... говорит Плохиш и достает бутылку водки.
«Как я сразу не догадался!»
Будешь? предлагает Плохиш.
На голодный желудок не очень хочется, но отказаться нет сил.
«Сейчас быстренько выпью, а потом побегу закушу», решаю.
У меня только одна кружка, говорит Плохиш.
А я из горла.
Я могу пить из горла.
Плохиш наливает себе, горлышко бутылки позвякивает о кружку. Раздается резкий запах водки. Морщусь неприязненно: все-таки я голоден.
Ну, давай, Плохиш протягивает мне бутылку. Чокаемся. Зажмурившись, делаю глоток, второй, четвертый...
Эй-эй! Эй, дружище! останавливает меня Плохиш. Присосался...
Спасибо, говорю отсутствующим голосом, глубоко вдыхая носом запах мякоти собственной ладони.
Со всех концов крыши к Плохишу сползаются бойцы.
Чувствуя легкую тошноту, бреду к лазу. Дышу полной грудью, чтобы не тошнило.
В «почивальне» забираю у жующего Скворца початую банку кильки («Санек, открой себе еще одну!») и жадно начинаю есть, слизывая прекрасный, необыкновенно ароматный томатный сок с губ. Тошнота отпускает.
Саня хмыкает и ножом ловко вскрывает еще одну банку.
Быстренько покончив с килькой, чувствую, что не прочь выпить еще. У меня три баночки пива припасены, сейчас я их уничтожу.
Санек, пойдем пивка выпьем? говорю я.
Угощаешь?
Ага.
Проходим по школьному дворику, ставшему уютным и знакомым каждым своим закоулком. Толкаем игриво поскрипывающие качеликто-то из парней, наверное, домовитый Вася Лебедев, низкий турник приспособил под качели. Только не качается никто, разве что Плохиш, выдуряясь, влезет порой на качели.
Садимся на лавочку за кухонькой. Откупориваю две банки, одну даю меланхоличному Саньке. Подмывает меня поговорить с ним о женщинах. Алкоголь, что ли, действует.
Саня, давай поговорим о женщинах, говорю я.
Саня молчит, смотрит поверх ограды, куда-то домой, в сторону Святого Спаса. Я отхлебываю пива, он отхлебывает пива. Я закуриваю, а он не курит.
«Как бы вопрос сформулировать? думаю я. Спросить: Тебя ждет кто-нибудь?это как-то пошло. А о чем еще можно спросить?»
Меня никто не ждет, говорит Саня.
Я задумчиво выпускаю дым через ноздри, глядя на солнце в рассеивающемся перед моим лицом никотиновом облачке. Своим молчанием я пытаюсь дать понять Сане, что очень внимательно его слушаю. Боковым зрением смотрю на него. Саня усмехается, косясь на меня:
Что уставился на меня, как дурак на белый день?
Да ну тебя на хер... огрызаюсь я, улыбаясь.
Я был женат около тридцати минут, говорит Саня. Мою жену звали... Без разницы, как ее звали. Мы расписались и по традиции поехали к Вечному огню. Поднимаясь по ступеням возле постамента, я наступил ей на свадебное платье, оставив симпатичный черный след. Она развернулась и при всехпри гостях и при солдатиках, стоящих у Вечного огня, дала мне пощечину. Взяв ее под руку, я поднялся на постамент, вытащил из бокового кармана пиджака свидетельство о браке и кинул в огонь.
Я бычкую сигарету и тут же прикуриваю вторую.
Поэтому я не хочу больше жениться, говорит Саня. Вдруг я наступлю жене на платье?
На крышу кухоньки падает камень.
Эй, мальчики! кричит с крыши Плохиш. Прекратите целоваться!
Кряхтя, встаю. Выхожу из-за сараюшки и показываю Плохишу средний палец, поднятый над сжатым кулаком.
За сараем спрячутся и целуются! нарочито бабьим голосом блажит Плохиш, его слышно половине Грозного. Совсем стыд потеряли! Вот я вам, ироды!
Плохиш берет камень и опять кидает в нас. Увесистый кусок кирпича едва не попадает в меня.
Урод! кричу. Убьешь ведь!
Саня, иди домой! не унимается Плохиш. Христом Богом прошу, Саня! Ты не знаешь, с каким жульем связалась! Валенки он тебе все равно рваные даст!
На шум выбредает из школы Монах, задирает голову вверх, прислушиваясь к воплям Плохиша.
Монах! зову я. Хочешь пивка?
Я не пью, отвечает он.
Ну иди покурим... предлагаю я, осведомленный о том, что Монах и не курит.
Под комментарии блюстителя нравственности с крыши неспешно бредет к нам Монах. Тихо улыбаясь, он время от времени оборачивается на неистовствующего Плохиша. Подойдя, но так и не решив, что делать с улыбкой, Монах оставил ее на лице.
Пиво славно улеглось, создав во взаимодействии с водкой и килькой ощущение тепла и нежного задора.
Монах, ты любишь женщин? спрашиваю я.
Егор, тебя заклинило? спрашивает Скворец.
Ладно, на себя посмотри, огрызаюсь я. Ну, любишь, Монах?
Я люблю свою жену, отвечает он.
Так ты не женат! я откупориваю сладко чмокнувшую и пустившую дымок банку с пивом и подаю ему.
Егор, я не пью, улыбается Монах.
Как хорошо он улыбается, морща лоб, как озадаченное дитя. Я и не замечал раньше. И даже кадык куда-то исчезает.
Какое это имеет значение... серьезно говорит Монах, отвечая на мой возглас.
А какая она, твоя жена? интересуюсь.
Скворец морщится на заходящее солнце, кажется, не слыша нас.
Моя жена живет со мной единой плотью и единым разумом.
И тут у меня что-то гадко екает внутри.
А если она до тебя жила с кем-то единой плотью? Тогда как?
У меня другая жена. Моя жена живет единой плотью только со мной.
Это тебя Бог этому научил?
Я не знаю, почему ты раздражаешься... отвечает Монах. Девство красит молодую женщину, воздержанностьзрелую.
А празднословие красит мужчину? спрашиваю я.
Монах мгновенье молчит, потом я вижу, как у него появляется кадык, ощетинившийся тремя волосками.
Ты сам меня позвал, говорит Монах.
Я отворачиваюсь. Монах встает и уходит.
Чего он обиделся? открывает удивленные, чуть заспанные глаза Саня.
Пойдем. Пацаны чего-то гоношатся, говорю я вместо ответа, видя и слыша суету в школе.
Чего стряслось? спрашиваю у Шеи, зайдя в «почивальню».
Трое солдатиков с заводской комендатуры пропали. Взяли грузовик и укатили за водкой. С утра их нет.
И чего?
Парни поедут их искать. Поедешь?
Конечно, поеду, отвечаю искренне.
Почти рефлекторно вскидываю руку, сгибая ее в локте, камуфляж чуть съезжает с запястья, открывая часы. Половина восьмого вечера. Самое время для поездок.
В «почивальне» вижу одетых Язву, Кизю, Андрюху Коня, Тельмана, Астахова. Они хмуро-сосредоточенны.
Плюхаюсь на кровать Скворца.
Ямщи-ик... не гони... ло-ша-дей! пою я, глядя на Андрюху Коня.
Конь, до сей поры поправлявший, по словам Язвы, сбрую, а верней разгрузку, вдруг целенаправленно идет ко мне.
Где выпил? спрашивает он.
Я смотрю на Андрюху ласковыми глазами.
Поваренок налил? наклонясь ко мне, спрашивает он.
Не дождавшись ответа, Конь выходит из «почивальни». Спустя пять минут возвращаетсяи по вздутым карманам я догадываюсь, что он выцыганил у Плохиша два пузыря.
Андрюха Конь садится рядом со мной.
Может, мы до утра будем их искать, говорит он. Надо же как-то расслабиться.
Кильку возьми... говорю я. А чего не едем? спрашиваю громко у Тельмана.
Уже едем, говорит он. Черную Метку ждали.
А его-то куда несет?
Никто не отвечает.
Все готовы? Конь? Тельман? Сорок Пять? спрашивает Язва.
Язва придумал Женьке Кизякову новое прозвище: КизяСорок Пять или просто Сорок Пятьза тот расстрел.
На улице стоят два подогнанных к школе «козелка». Вася Лебедев, чему-то ухмыляясь, смотрит на нас. Лезем к нему в вечно душную машинуКизя, Астахов, я... Появляется строгий Андрей Георгиевич, следом шагает раздраженный Куцый.
Мы другого времени не можем найти, чтобы их искать? спрашивает он зло. По голосу Куцего слышно, что разговор начался раньше, еще в здании.
Черная Метка молчит, но не отстраненно, не презрительно, молчанием давая понять, что согласен с Семенычем, но повлиять на сложившиеся обстоятельства никак не может и не хочет.
Вася Лебедев смотрит на Семеныча, выдерживает паузу, чтобы не заводить машину, пока Куцый не выговорится. Куцый злобно плюет и отворачивается. Вася поворачивает ключ, мотор с ходу начинает урчать. Куцый подходит к открытой задней дверце со стороны Астахова, держащего между ног «Муху»:
Дима! Самое важноесразу определить, откуда идет стрельба. Даешь туда первый выстрел, а там пацаны разберутся.
Дима молча и серьезно кивает своей большой лобастой головой.
Приспосабливаю автомат дулом в форточку. Настроение замечательное. Одна бедаКонь едет во второй машине, сейчас вылакают все без меня.
В открытую фортку ласковыми рывками бьет вечерний грозненский воздух. Я пытаюсь оглянуться, посмотреть в заднее окно «козелка» на следующую за нами машину. Почти с ужасом представляю себе, что увижу Коня, хлебающего водку из горла и передающего пузырь по кругу. Ничего, естественно, не вижу.
Выхватываемые фарами, боками к дороге стоят дома. Внутренностей у многих домов нет, будто кто-то выковырнул из них сердцевину, оставив сохлый, крошащийся скелет с черными щелями меж поломанных ребер. Я смотрю на домаи на душе у меня становится мягко и тепло, как у разродившейся суки под животом.
На поворотах я, кренясь, касаюсь стекла открытым лбомзадрал черную шапочку на затылок.
И вообще чувствую себя расслабленно, не пытаюсь удержаться на поворотах и покачиваюсь из стороны в сторону, будто я плюшевый медведь, усаженный на заднее сиденье. Впрочем, даже в таком состоянии я увидел неожиданно появившуюся в темноте белую «копейку» без включенных габаритов, еле двигавшуюся по дороге.
Вася резко крутанул руль, раздался звук удара, скрежет. «Копейку» катнуло вперед. Вася, не сбавляя скорости, выровнял нашу машину и еще наддал газку. Второй «козелок», выставив автоматы в сторону «копейки», резво покатил вслед за нами.
Мы смеемся, нам смешно.
В машине, идущей за нами, Язва включил рацию, чтобы сказать что-то, и я слышу, что там тоже все смеются.
Нормально? неопределенно интересуется Язва.
Душевно... не менее неопределенно отвечает Вася.
И мы снова все одновременно засмеялись, восемь человек посередине мрачного города, молодые безумные парни. Даже Черная Метка, словно нехотя, скривился.
Тише, тут блокпост... говорит он Васе негромко.
Учтем, отвечает Вася.
Напрягаю мышцыто бицепсы, то шейные. Неожиданно остро начинаю чувствовать собственные соски, касающиеся тельника. Ссутуливаю плечи, чтобы отстранить ткань от груди, избавиться от этих раздражающих касаний. Аккуратно трогаю пальцами дверную ручку, чтобы рука запомнила ее местонахождение, не спутала, не заблудилась в потемках, если понадобится резко открыть дверь.
Метров за тридцать до блокпоста мы, прижавшись к обочине, встаем. Я, несказанно и непонятно отчего счастливый, выскакиваю на асфальт из машины.
Эй! Свои! кричу я и расхлябанно двигаюсь к посту. Из проема меж плит выходит офицер, недоверчиво глядя на меня.
Машину ищем. Солдатики из заводской комендатуры уехали за водкой и не вернулись. Не видели? спрашиваю я, подавая ему руку.
Он отрицательно качает головой. Ладонь у него вялая ив темноте чувствуюгрязная, в сохлом земляном налете.
Тихо подъезжают наши машины. Выходит, хлопнув дверью, Черная Метка. Я ухожусейчас начальство повторит вопросы, только что заданные мной.
За вторым «козелком» уже толпятся пацаныЯзва, Вася, Кизя-Сорок Пять, Тельман, Андрюха Конь, Астахов...
Опа! говорю я.
Астахов, вытирая губы, тут же вручает мне пузырь, из которого только что отпил сам и, судя по его сразу покрасневшим и отяжелевшим глазам, отпил много. Я трясу бутылкой перед собой, зачем-то взбаламучивая содержимое, и, раскрыв рот, лью в себя отраву. Сладко бьет под дых, сжимает мозг, я прикрываю глаза и рот рукавом. Кто-то бережно извлекает из моих пальцев бутылку.
Дайте что-нибудь сожрать... говорю я сипло и тут же вижу, что Андрюха Конь держит на лапе вскрытую банку кильки.
Догадавшись, что есть надо пальцами, я щедро хватаю из банки несколько рыбок и, обливаясь соусом, переправляю их в рот.
Кизя допивает водку и, обнаружив, что рыбы в банке больше нет, выливает из банки себе в пасть остатки томатного соуса, видимо, уже смачно подсоленного нашими пальцами.
По коням, говорит Язва просто так, чтобы что-то сказать. Никто и не собирался тут оставаться.
Облизывая губы и вытирая щетину, последние дни плавно превращающуюся в черную, раскудрявившуюся, почти чеченскую бороду, я с блаженной ласковостью разглядываю виды за окном. Наверняка на крышах некоторых домов, мимо которых мы сейчас проезжаем, сидят люди с автоматами, мечтающие кого-нибудь из нашего брата отправить в ад. Вот они, поди, удивляются, видя нас, несущихся по городу. Быть может, они едят, перекусывают между пальбой и, увидев нас, от неожиданности роняют шашлык на брюки, хватаются за стволы, но мы уже, дав газку, исчезаем из виду, только пустая бутыль, выброшенная из окна «козелка», гокается о придорожные камни.
«Быть может, чеченский боевик, только что видевший нас, сейчас связывается со своим напарником, высматривающим цель в том районе, куда мы въезжаем?»думаю я, словно пытаясь себя напугать. Но дальше мне думать лень, и я решаю про себя: «А по фигу...»
Подъезжаем к комендатуре, нам заботливо и споро открывают ворота. Черная Метка уходит в здание комендатуры с сутулым офицером, вяло что-то доложившим.
Вася деловито извлекает из-под сиденья пузырь, и все присутствующие радостно вопят.
Выпрыгиваем из машины на распогодившуюся, теплую улицу.
Воды бы... говорю я.
Вася идет к машине и приносит пластмассовую бутылку с водицей. Наверняка вода теплая и чуть протухшаякак у всех водителей.
«Отрава» идет по кругу, резво опустошаясь. Голова тяжелеет.
Незаметно появляется Черная Метка. С трудом сдерживаю желание как-нибудь громко выразить свою радость по этому поводу. Вася тихо закатывает бутылку куда-то в кусты.
Бесполезно искать... говорит Черная Метка. Видимо, придется здесь ночевать.
Мы переглядываемся.
Верно расценив наше молчание, Черная Метка добавляет:
Или?
Мы, наверное, на базу поедем, говорит Язва.
Ну как хотите... отвечает Андрей Георгиевич. Оглядывает наши окривевшие от выпитого рожи и, коротко кивнув, уходит.
Спокойной ночи! говорит кто-то ему вслед дурацким голосом.
Грузно усаживаемся, перепутав машины, кто куда. Главное, чтоб водители не потерялись. Впрочем, я по привычке сажусь вперед, на место, освобожденное Черной Меткой: ну нравится мне впереди сидеть.
Заводятся машины, и тут же за воротами будто начинается светопреставление. Во все щели ограды бьет слепящее электричество.
Никак наши орлы прибыли, говорит Вася, щурясь от дальнего света фар грузовика, подъехавшего к воротам.
Они самые, икнув, подтверждает Конь, когда грузовик въезжает. В кабине видны три человека.
Пошли! срывается вдруг Конь.
Я выхожу следом. Солдатики раскрыли двери, но выпрыгивать из кабины не спешат. Сидящий в середине салона меж водителем и вторым пассажиром солдатик свесил голову и, похоже, находится в сладком обморочном состоянии. Что называется, пьян в хламину.
Офицер, тот, что докладывался Черной Метке, вспрыгнув на подножку, хватает водителя за шиворот, выдергивает его, слабо сопротивляющегося, на улицу, бросает наземь и начинает месить ногами, бессмысленно матерясь.
Солдатик, сидевший с левой стороны, видя такие дела, сам вылезает из машины и пытается ретироваться. Офицер, оставив поверженного водителя, нагоняет второго солдатика и для начала отвешивает ему бодрый и щедрый пинок.
За работу, тихо говорит Андрюха Конь, и мы впрыгиваем в кабину грузовика, где еще дремлет третий виновник суматохи.
Начинаем рыться в кабине. Быстро обнаруживаем целую курицужареную, с небольшими изъянами в виде отсутствующей ноги и нескольких небрежных укусов в области груди. Водки нет.
Под сиденьями посмотри, говорит Язва, подойдя к машине и озираясь по сторонам.
Вы чего там ищете? интересуется вернувшийся из комендатуры Андрей Георгиевич.
Да вот, вытаскиваем... героя... говорю я и, ухватив за шиворот, аккуратно выволакиваю на божий свет, верней, на божью темь, ни на что не реагирующего солдатика. Он плюхается рядом с постанывающим (для вида, уверен) водителем.
Черная Метка стоит, не уходит, и мы с Язвой, поняв, что поиски спиртного в машине будут выглядеть неприлично, возвращаемся к «козелкам».