Как куры, бля, говорит без зла Шея.
Кизя, тварь такая, убери ботинок, просит Астахов.
Кизя молчит. Астахов наклоняется над берцем Кизи, пускает длинную слюнусейчас, мол, плюну прямо на ногу.
Ага, и платочком протри, советует Кизя.
Астахов сплевывает в сторону и отворачивается к окну. Смотрим вместе в темноту. Качели иногда скрипят. Крона все бурлит.
Пойдем, на качелях покачаемся? предлагаю я Димке, пытаясь разогнать муторную тоску.
Молчит.
«Забавно было бы... Выйти, гогоча, и громко отталкиваясь берцами от земли, высоко раскачаться... Чеченцы удивились бы...»
Оттого что я вспоминаю чеченцев, произношу мысленно имя этого народа, мне становится еще хуже. «Они ведь близко... Где-то здесь, вокруг нас. Может быть, в этом подъезде... Мама моя родная...»
Метрах в тридцати раздается пистолетный выстрел. Бессмысленно перехватываю автомат.
«О, наш идет, думаю иронично, пытаясь себя отвлечь, возвращается домой и от страха в воздух палит». Начинаю мелко дрожать. «От холода...»успокаиваю себя. Дую на озябшие руки.
Резко скрипит входная дверь, и меня окатывает тошнотворная волна. Разум дергается, как пойманная рыба. Не знаю, что делать. Кизя медленно встает. Астахов уже стоит. Шея поднимает руку с открытой ладонью«Тихо!» Слышны спокойные шаги. Один человек будто бы... Да, один.
«Один, один, один, один...»повторяю я в такт сердцу, быстро. Медленно снимаю предохранитель, встаю на колено, направляю ствол между прутьев поручня. Появляется мужская голова, спина, зад.
Аслан Рамзаев? спрашивает Шея, шагнув навстречу поднимающемуся мужчине.
Мужчина делает еще один, последний шаг и встает на площадке напротив Шеи. Автомат Шеи висит сбоку, дулом вниз, отмечаю я. Шея стоит вполоборота к подошедшему, расслабленно опустив руки.
Да, слышу я ответ чечена, чувствуя мякотью согнутого пальца холод спускового крючка.
Шея очень легким, почти не зафиксированным моим глазом движением бьет чечена боковым ударом в висок. В падении чечен ударяется головой о каменный выступ возле двери собственной квартиры. Я смотрю на его тело. Тело недвижимо. Шея хлопает чечена по карманам. Подбегает Хасан, помогает Шее...
Я расслабляю палец, тупо зависший над спусковым крючком. Кошусь на Кизякова, тот смотрит на двери третьего этажа, держа ствол наперевес. Астахова не вижу, он у меня за спиной.
Как там на улице? спрашивает Шея тихо, глядя поверх меня. Какой у него голос спокойный, а!
Пусто, отвечает Астахов.
Шея рывком переворачивает чечена, ловко связывает припасенной веревкой руки. Извлекает из разгрузки пластырь и нож. Отрезав сантиметров двадцать ленты, залепляет чеченцу рот. Перевешивает автомат на левое плечо. Взяв чечена за брюки и за шиворот, вскидывает на правое плечо, головой назад.
Хасан, Егор, посмотрите... просит Шея на первом этаже.
Выходим, обойдя взводного с его поклажей, на улицу. Вглядываемся в темноту детской площадки. Расходимся в разные стороны. Я добегаю до конца дома, заглядываю за угол. Сдерживаю дыхание, прислушиваюсь. Луна необыкновенно ясная стоит над городом Грозным. Помойка, расположившаяся за домом, источает слабые запахи тлена. Возвращаюсь, нагоняю уже вышедших из подъезда своих. Хасан чуть торопится. Постоянно уходит вперед, потом, присев и оглядываясь на нас, поджидает.
«До-мой, до-мой, до-мой...»повторяю я ритмично и лихорадочно.
Гэй! кричит кто-то рядом.
Останавливаемся.
«Сейчас начнется!»понимаю я.
Гэй-гэй-гэй! повторяют явно намто ли с крыши, то ли из одного из окон, неясно...
Все присаживаются. Шея сбрасывает чечена с плеча, тот внезапно вскакивает, Шея хватает его за горло, валит на землю, прижимает головой к земле.
Несколько мгновений мы всматриваемся в темноту, ища источник крика.
Я тебе, сука, голову отрежу, говорит Шея внятным шепотом своей оклемавшейся ноше. Понял?
Я не вижу, отвечает ли чечен.
Пошли! Бегом! командует Шея.
Вскакиваем, я сразу догоняю Шею, потому что чеченец впереди него бежит не очень быстро. Шея хватает его за шиворот, дергает так, что трещит и рвется куртка. Подбегаем к дому, жмемся к стенам, сворачиваем за угол.
Еще бросок!
Добегаем до следующего дома. Чеченец крутит головой, таращит глаза, смотрит назад.
Давай, порезвей работай клешнями... говорит Шея чечену, пропуская его вперед.
Егор, веди его, приказывает мне взводный; отходит назад к углу дома и вместе с Астаховым начинает вглядываться и вслушиваться в темноту, которую мы миновали.
Я толкаю чечена, он делает несколько шагов, споткнувшись, падает, я подцепляю его за ремень, он смешно встает на четыре конечности и от того, что я все еще судорожно тяну его за ремень вверх, не может никак подняться. Нас догоняет Шея, хватает чечена за волосы, дергает его, наш пленник делает длинный прыжок вперед и набирает скорость.
«Почему никак не стреляют?»думаю я.
Пробегаем еще квартал. Садимся с Астаховым к стене, пускаем длинную, тягучую слюну. Чеченец быстро дышит носом. Он морщит скулы и мышцы лица, я понимаю, что ему хочется отлепить пластырь. Я мягко бью ему пальцами левой руки по лбу, чтоб перестал. Шея стоит на углу дома.
Тихо... говорит он, подойдя к нам. Вроде тихо.
Мы бежим дальше, чеченец часто спотыкается.
Шея связывается с базой, предупреждает, что мы близко.
Метров за пятьдесят до базы становится легко. Уже дома. Почти уже дома. Совсем уже дома.
Мы входим во двор и начинаем смеяться.
«Гэй-гэй-гэй!»пародирует неизвестного, окликавшего нас, Астахов, заливаясь. Я тоже хохочу.
«Гэй!»повторяю я. «Гэй-гэй-гэй!»
В ночном Грозном раздается наш смех.
Кизя, мы не скажем парням, что ты боты обгадил от страха! смеется Астахов, и Кизя тоже смеется.
Ну что, аксакал, поскакали дальше? спрашивает гыгыкающий Шея у чеченца, хмуро смотрящего куда-то вбок. И мы снова хохочем.
Нас встречают улыбающийся Семеныч и начштаба. Семеныч кажется родным, хочется броситься ему на шею.
«И начштабаотличный мужик!»думаю я.
Чеченца сразу уводят в кабинет Черной Метки.
Мы входим в «почивальню» посмеиваясь. Пацаны дрыхнут.
«Гэй-гэй-гэй!»повторяем мы, улыбаясь, уже на исходе здорового мужского хохота.
Скворец поднимает заспанную голову, улыбается нежно, щурит глаза.
«Гэй-гэй-гэй...» Что может быть забавнее.
VIII
Потихоньку излечившись от расстройства желудков, пацаны начали разъедаться. После завтрака, сопровождаемого добродушными напутствиями от Плохиша, уже в полдень мы собираемся душевной компашкой: Хасан, Скворец, Димка Астахов, Андрюха Конь, Кизя. Порой, конечно, кто-то из нас дежурит на крыше или на воротах. Ну вот, в этом или в усеченном составе собираемся, открываем каждый по банке кильки в томатном соусе, каждый режет себе по луковичке и за милую душу все это уминаем.
Спустя пару часов подходит время обеда, все с отличным аппетитом отведывают супчику, порой опять рыбного, из кильки (ничего страшного, рыбаштука полезная), иногда щей, иногда горохового.
Однажды Костя Столяр, все время поругивающий Плохиша за разгильдяйское отношение к поварским обязанностям, самолично изготовил украинский борщ, выгнав поваренка из его кухоньки, чтоб не мешал. Борщ получился бесподобный, Вася Лебедев не постеснялся хлебушком протереть чан, что послужило побуждением Плохишу предложить Васе отведать из ведра для отходов на кухоньке: «Там такие славные очистки и хлебушек размякший», посулил Плохиш.
Ближе к ужину мы встречаемся за столом еще разок, на этот раз почаевничать. Все скромно, разве что между делом банку тушенки съедим. Пацаны, конечно же, были бы не прочь выпить пива, но Семеныч запретил пить пиво до 21.00. Причем после наступления заветного срока могут выпить только те, кто не заступает на посты.
Ну, естественно, чаем сыт не будешь, так что к ужину опять все голодные. В полвосьмого Плохиша, привычно дремлющего на койке, на втором ярусе, все уже гонят из «почивальни»иди, поваренок, обед грей.
Холодное пожрете, скоты ненасытные, отругивается Плохиш и накрывается одеялом с головой.
Ударь его копытом, просит Язва нашего Коня: у Андрюхи Суханова койка расположена ярусом ниже лежанки Плохиша. Андрюха Конь послушно бьет ногой в то место, где сетка кровати особенно провисает под телом Плохишапредположительно по заду поваренка.
А-а, по почкам! блажит Плохиш.
Андрюха бьет еще раз.
А-а, по придаткам! еще громче завывает поваренок и слезает-таки вниз, попутно желая Андрюхе всяческих благ: сена на завтрак, золотых подков и бантика на хвост.
«Как я их люблю всех... думаю я. И ведь не скажешь этим уродам ничего... Как я боюсь за них. За нас боюсь...»еще думаю я.
«Как погиб этот пацан? думаю следом, вспоминая десантника. Отчего он погиб? Может, смерть приходила к кому-то из нас, искала кого-то, а зацепила его? Как это нелепо... Приехал на рыночек, глазел на чеченок, приценивался к консервам... Стрельба началасьдаже не очень испугался, привычно присматривалсяоценивал обстановку на глаз, как мужики прицениваются, оставаться ли в баре или другой искать... Даже покурилдымку глотнул напоследок. Не собирался ведь умирать. Потом побежал и упал. И нет его. Зачем он тогда приценивался? Консервы, что ли, ему были нужны? Чего курил? Мог бы и не курить. Мог бы и не жить совсем... Дочь у него родиласьза этим жил? Одна будет расти девочка, без отца».
Семеныч приехал из ГУОШа, серьезный, озабоченный. И даже поддатый. Отозвав Шею и Столяра, тихо распорядился выставить на стол спиртное. По две бутылки на взвод. У нас на такие приказы слух наметанный, все сразу приятно оживились.
Вчера было некогда... говорит Семеныч за столом. Сначала... тут он смотрит на Федю Старичкова, который так и не уехал, никуда не поедешь, обрывает Семеныч начатое предложение, потому что и так все поняли, что речь шла об эксцессе с гранатой, будешь тут искупать, жестко заканчивает он, и у меня сразу появляются неприятные предчувствия. Потом вот ребятки ушли... за добычей, Семеныч смотрит на Шею, на Хасана, мне хочется, чтобы Семеныч посмотрел и на меня, и он останавливается взглядом на мне и даже кивает, вот, мол, и Шея, и Хасан, и Кизяков, и Астахов, и Егорэти ребятки ходили за добычей. Знатную птицу поймали, продолжает Семеныч. От лица комсостава вам... здесь Семеныч снова обрывает начатое, но мы и так понимаем, что нам «от лица комсостава» благодарность. Вчера было недосуг, говорит Семеныч, а сегодня надо помянуть пацана, десантничка. Смерть к нам заглянула. Мы должны помнить о ней.
Первую пьем за наше здоровье. Вторуюза тех, кто нас ждет. Третьюмолча и не чокаясь.
«Давай браток... Пусть пухом...»
После третьей глаза заблестели и даже от души отлегловсе-таки нехорошо, когда душа человеческая не помянута. Но особенно развеселиться нам Семеныч не дал.
Так, ребятки, сказал он, томиться я один не хочу, скрывать от вас ничего не желаю. Завтра мы выезжаем за город, будем брать селение Пионерское. Или Комсомольское... Без разницы, какое... Главноевот что. В селе, согласно данным разведки, находится группа боевиков... Будет большой удачей, если каждый второй из нас вернется раненым.
Так все и онемели. Ну, Семеныч, мать твою, видно, ты немало выпил...
Всем привести себя в порядок, продолжает Семеныч. Больные есть?
Я смотрю на пацанов. Многие сидят, чуть прикрыв глаза, будто смотрят внутрь себя, перебирая, как на базаре, органы: так, печенка... нет, печенка не болит; селезенка... и селезенка работает; желчный пузырь... в порядке; сердечко... сердечко что-то пошаливает... да и в желудке неспокойно... Но в общем здоровья хоть отбавляй, будь оно неладно.
Больных нет, заключает Семеныч. Командиры взводов могут по своему усмотрению изменить график заступления дневальных или заменить когото из дежурящих на крыше, на тот случай, если больные все-таки обнаружатся. Вопросы есть?
Мы что, одни будем штурмовать? спрашивает Хасан.
Нет, скорей всего, не одни. Точно ничего не знаю. Не докладываются генералы. Все детали на месте.
Пацаны еще вяло пожевали. Что делать теперь? Курить, конечно.
Ни хера себе «детали», говорит Хасан. Одно деломы одни побежим деревню брать, а другое...
А другое делотуда сначала ядерную бомбу кинут, заканчивает его мысль Плохиш.
Хасан не отвечает. Все молчат.
Ну дела... произносит кто-то.
Бычкуем по очереди сигареты в умывальнике, лениво бредем по ступеням в «почивальню».
«Ну что, сейчас начнешь думать, как тебе жить хочется? ерничаю я сам над собой, пытаясь отогнать тоску. Ну и что? отвечаю сам себе:Хочется. Очень хочется».
«Все, что было до сегодняшнего дня, все ерунда, думаю я. Ну зачистки, подумаешь... А завтра кого-нибудь убьют наверняка. Мама родная, может, меня завтра не станет? Чего я делать-то буду?»
Доели ужин, бодрясь, допили початое и спать пошли. Анвар Амалиев повертелся-повертелся на кровати, поохал и, вижу, к доктору пошел; сейчас скажет, что ему таблетки нужны «от сердца». Получил таблетки, пьет, зубами стучит о стакан.
Переворачиваюсь на бок, лбом к стене прижимаюсь, как же мне тошно. «Завтра бой». Где-то я слышал эти слова. Ничего в них особенного никогда не находил. А каким они смыслом наполнены неиссякаемым. Сколько сотен лет лежали так ребятишки на боку, слушая тяжелое уханье собственного сердца, помня о том, что завтра бой, и в этих словах заключались все детские, беспорядочные, смешные воспоминания, старые хвостатые мягкие игрушки с висящими на длинных нитях, оторванными в забавах конечностями, майские утра, лай собаки, родительские руки, блаженство дышать и думать... Даша... и все это как бульдозером задавливало, задавливает, вминает во тьму то, что завтра.
«Может быть, лежать и думать всю ночь? Жизнь будет длиннеена сколько там? на восемь часов, наверное, уже не на восемь, остается все меньше и меньше, вот сейчас уже несколько секунд прошло, а пока думал, что прошло несколько секунд, еще несколько, и пока говорил еще несколькоеще... Может, что-то надо сделать? Может, выйти сейчас из почивальни, будто помочиться захотел, стукнуть дневального по плечу, дескать, сиди, браток, слушай рацию, схожу вот, помочусь... На улицу выйти и направиться к воротам... На воротах у нас ночью поста нет. Выйти за ворота, делая вид, что не слышишь, как тебя с крыши кличут, и пойти, пойти, потом побежать через город, до самой Сунжи, до моста... Прячась в подъездах, таясь, подрагивая всем телом, кому я нуженодин, без оружия, беззащитный дезертир. Через мост переберусь, там нет блокпоста, и ночью пойду, побегу, может быть, заплачу от стыда, это ничего, от этого не умирают... Так до самой границы и добегу... А в Дагестане сяду на электричку и буду ехать, пока меня контролеры не снимут с вагона. Тогда сяду на следующую электричку. А потом еще на одну. И приеду в деревню деда Сергея, сниму там домишко какой-нибудь, заведу собаку... Устроюсь сторожем в... чего там осталось-токолхоз или совхоз?... ни того, ни другого, вроде, уже не осталось... устроюсь сторожить чего-нибудь... пугалом устроюсь на огород... буду в шляпе стоять и в старом пальто, руки расставив... в зубы мне вставят милицейский свисток, буду свистеть, когда вороны слетятся... Приедет комиссия: Нет ли у вас тут дезертира Ташевского? Надвину шляпу на глазаникто не узнает... Да никто и не приедет... Так и буду всю жизнь стоять на огороде... Блаженство какоедыши, думай, никто не мешает. Совсем не будет скучно. Кто вообще эту глупость придумалчто бывает скучно? Ерунда какая. Ничего нет скучнее, чем умирать. А жить так весело... Из сельсовета Даше позвоню, она приедет в деревню... Не узнает меня сначала. Что это за пугало? А это герой чеченской войны Егор Ташевский. Да уж, герой... Разнюнился... Занюнился... Вынюнился...»
Что поделаешь с этим человеком, а? Плохиш даже в это утро заорал, в четыре часа утра. Невроз, накопленный в невыспавшихся головушках бойцов, размышлявших и ворочавшихся до полуночи, мог вылиться в крайние формы, проще говоря, Плохиша могли забить ногами, но он, прокричавшись, говорит:
Не ссыте, пацаны. Я с вами пойду. Всю ночь думал, веришь, Семеныч?
Я разлепляю глаза и понимаю, что Плохиш врет про свою бессонницу, рожа егорозовая и выспавшаяся.
Решился, продолжает Плохиш. Первым пойду. Шашка наголо и на коне. Конь! Плохиш берет подушку и бьет ею по голове Андрюху Суханова. Слышишь меня? Я на тебе поеду, здесь Плохиш обрывает себя. Серьезно, Семеныч! Вон, сердечник жратву приготовит, Плохиш кивает на Амалиева, и я вижу лежащего будто при смерти Амалиева с обмотанной полотенцем головой.
Я начинаю смеяться, и те, кто поднимают хмурые головы от подушек, тоже начинают смеяться, видя Амалиева. Анвар, наконец поняв, в чем дело, снимает полотенце и засовывает его под матрас. Вот Анвар-то уж точно не спал.
«Ну как, Егор, чувствуете себя? интересуюсь я мысленно. Нормально, несколько грубо отвечаю своему второму я, не беспокойся...»
Спрыгиваю с кровати, накидываю тапки, беру мыльно-рыльные принадлежности, помещающиеся в волглом полиэтиленовом пакете, и бреду к умывальникам неспешным шагом спокойного, даже вроде напевающего что-то молодого человека.
Возле умывальника извлекаю из пакета зубную щетку, она сырая, в мыле, держать в руках ее неприятно. Рефлекторно провожу языком по зубам, и тут же мое выпестованное сном настроение сходит на нет. Я вижу зубы того парня, одного из убитых, виденных мной возле аэропортаоскаленные, мертвые, белые зубы, частоколом торчащие из разодранной пасти. Сжимаю свою щетку, глядя на себя в зеркало. Я даже боюсь открыть рот, ощерить зубы, потому что на лице моем, кажется, сразу проступят костяные щеки и околелый подбородок того парня.
Длинно плюю кислой ночной слюной в рукомойник, и слюна виснет на моих почему-то холодных губах.
Меня оттискивают от умывальника, я, не осознавая, что делаю, выдавливаю из тюбика пасту, но не могу попасть на щетку, и белая субстанция с резким неживым мятным запахом сочно падает на сырой и грязный пол.
Кое-как почистив зубы, тяну себя, хватаясь за железные прутья перил, на второй этаж.
До выхода еще полчаса. Чем заняться-то все это время?
«Может, завещание написать?»пытаюсь я рассмешить самого себя. Если бы та моя часть, что так шутит, на мгновенье отделилась от меня, я бы в рожу ей плюнул.
Заглядываю в «почивальню» и вижу, как пацаны собираются, суетятся.
«Куда собираемся?»хочется мне крикнуть. Вместо этого я бочком прохожу к своей кровати, вытаскиваю из рюкзака сигареты и снова спускаюсь вниз, на ходу прикуривая. Дохожу до умывальни, затягиваюсь, глядя на конец сигареты, мягко обвисающий пеплом. «Нет, покурить я еще успею, думаю я, покурить время будет».
Бросаю непотушенную сигарету на пол, задумываюсь, куда идти.
Из туалета слышны громкие, желудочного происхождения звуки.
«Жизнь», думаю я.
Вижу, как Плохиш с Амалиевым несут наверх чан с дымящимся супом. Иду за ними, как собака, привлеченная запахом. С радостью замечаю, что я голоден.
«Вот что надо сделать, думаю, надо супчику покушать».
Поедаю суп, не замечая его вкуса, старательно жую большими ломтями откусываемый хлебмне кажется, что двигая скулами я не думаю, не думаю, ни о чем не думаю.
Доев суп, я понимаю, что абсолютно не голоден, вообще не хотел есть, не знаю, зачем ел. Присаживаюсь на кровать Сани Скворца, скидываю тапки, вытаскиваю из-под кровати свои берцы, надеваю, старательно и крепко зашнуровывая. С самого начала командировки я сплю в одежде, поэтому надевать мне больше нечего, кроме разгрузки, но ее пока рано.
Покачиваюсь на кровати Саньки, смотрю на затылки парней, приступивших к поеданию макарон.
«Нет, макарон не хочу. Тушенки не хочу. Хочу чая. Чая нет. Хочу компота».
Иду с кружкой к Плохишу, он наливает мне компот. С бульканием падает в стакан какой-то склизкий фрукт, похожий на выдавленный глаз. Молча выливаю содержимое стакана обратно в чан.
Чего, стаканчик всполоснул? совершенно спокойно спрашивает Плохиш. Ниче-ниче, можешь еще ручки там помыть.
Мне без фруктов, говорю я.
Залпом выпиваю компот, снова иду курить.
Привалившись спиной к мешкам с песком, наваленным у окон, курю в туалете. Все уже опорожнились, туалет пуст.
Ташевский! кричит Шея. Построение! Отделение будешь свое собирать?
«Бля, у меня еще и отделение. На хер бы оно мне нужно, это отделение», думаю я, не двигаясь с места и пытаясь увидеть кончик уже докуриваемой сигареты.
Держа сигарету в зубах, я щелкаю по ней указательным пальцем, привычным движением, именуемым в народе «щелобан»: когда согнутый указательный палец мгновенье придерживается большим и затем с разгоном выскальзывает из-под него. Сигарета, к моему удивлению, не взлетает, сделав под потолком нужника красивый круг, а аккуратно бьет мне в глаз еще дымящимся концом.
Господи, как больно! Мамочки, я выжег себе глаз! Какой стыд! Что я скажу Семенычу?
Натыкаясь на стены, я бегу к умывальнику, глаз щиплет, будто его посыпали перцем или солью и все это залили водкой.
Врубаю воду, набираю в горсть и начинаю омывать свой сощуренный от боли и ужаса зрак.
Ташевский! орет Шея.
После шестой горсти воды, прижатой к лицу и растекшейся по рукам, за рукав и дальше к локтям, глаз начинает разлепляться.
«Видит!»радуюсь я.
Ресницы будто вымазаны клеем.
«Я успел его закрыть, мой глазик, понимаю я. Как же я успел его закрыть? А? Сигарета летела сотую долю секунды, а он успел закрыться! Что было бы, если бы она впилась мне прямо в глаз горящим кончиком? Ослеп бы?»
Еще немного умываюсь, пальцами раздираю ресницы и спешу на второй этаж.
Радость, что я не ослеп, настолько сильна, что я бодро пихаю в бока идущих мне навстречу товарищей. Накидываю разгрузку, надеваю на бритый череп вязаную шапочку, цепляю на плечо автомат, с радостью чувствую его славную привычную тяжесть. Несколько раз подпрыгиваю на месте: все ли нормально лежит в разгрузке, не вываливаются ли гранаты из кармашков.
Пацаны почти все уже вышли, только Монах копошится в рюкзаке.
Давай, Монах, не тяни, говорю я грубовато.
Он не реагирует.
Толкаясь, строимся на улице.
Смотрю на свое отделение: все на месте, стоят в два рядка, ломцы хмурые. Встаю в строймне оставили место.
Выходит Семеныч. Недовольно провожает взглядом неспешно выбредающего из школы Монаха, взгляд профессионального военного автоматически оценивает начищенность его ботинок, недовольство в глазах Семеныча сменяет брезгливость, но и она тут же исчезаетне до этого...
Смотрю на Семеныча с надеждой. Мне кажется, что все так смотрят на командира. Семеныч, отец родной...
Я не знаю, что там будет, что нас ждет, говорит он. Надеюсь, нам дадут время, чтобы мы определились, как будем работать.
Мне очень нравится это слово«работать». Хорошо, что он так говорит.
Первый зарок: поддерживать связь. Рации у всех заряжены? Не будет связивсе. Слушайте рацию! Второй зарок: бойцы смотрят на командиров, командиры делают то, что говорю я. Никакого геройства, никаких «За мной, в атаку!» Третий зарок: не кучковаться. Толпой не так страшно, но стреляют всегда по толпе.
От слова «стреляют» по строю пробегает легкий озноб. Так все-таки мы будем «работать», а по нам будут стрелять.
Кто первый обнаруживает огневые точки противниканемедленно связывайтесь со мной. Командиры взводов всегда должны знать, где у них гранатометчики и пулеметчики, чтобы координировать огонь.
Рядом с Семенычем стоит начштаба, но он не пойдет с нами. «И хорошо, что не пойдет», думаю я. У капитана Кашкина вид виноватый. Чуть поодаль стоит дядя Юра, взгляд его задумчив и бестолков одновременно, как у пингвина.
«Дядя Юра, думаю с нежностью, может быть, будешь меня вытаскивать с поля боя... Легкораненого. В мякоть ноги... Кость не задета... Идомой».
Лопатки все взяли?... Через пятнадцать минут по трассе пойдет колонна, мы загружаемся в грузовики, заканчивает Семеныч.
Выходим за ворота. Оглядываюсь на школу. Из кухоньки выглядывает Амалиев, но тут же прячется.
Удачи, мужики! слышу я в рации голос когото из пацанов, оставшихся на крыше.
Выбредаем к трассе. Все курящие сразу закуривают. С минуту все стоят, выглядывают, не едет ли колонна. Потом бойцы по одному начинают присаживаться на корточки, а кто и прямо на зад.
Не расслабляйтесь! говорит Семеныч. Поглядывайте по сторонам. Костя! Сынок! Организуйте наблюдение...
«Чего тут может быть страшного? думаю я о городе, который еще недавно пугал меня всем своим видом, каждым домом, любым окном. Такие тихие места...»
Докуриваю и только сейчас вспоминаю, что я себе глаз едва не сжег. Трогаю его аккуратными, недоверяющими пальцами, как слепой. Глаз на месте, не гноится, не косит, все в порядке, смотрит по сторонам, как настоящий; второй, здоровый, за ним поспевает.
Еще издалека слышим колонну. Все встают с мест, хотя машины еще не появились.
А танков нет... говорит Язва задумчиво, определяя машины по звуку.
Мы ждем еще и, наконец, видим колоннутри бэтээра, три грузовичка. У пацанов заметно портится настроение.
На первом бэтээре среди нескольких солдат сидит Черная Метка.
Колонна подъезжает, Черная Метка спрыгивает с бэтээра, отряхивается и, подождав пока водитель заглушит БТР, говорит:
Здорово, мужики!
Бойцы молчат. Только Саня Скворец отвечает: «Здорово», и это его приветствие в наступившей тишине кажется особенно нелепым. Черная Метка, будто не заметив ничего, отводит Семеныча в сторону, говорит ему что-то.
А где танки? интересуется кто-то из парней.
Ему шепотом отвечают где. Очень далеко...
Итак. По данным разведки, в селе находится группа боевиков, от десяти до пятидесяти человек, объясняет вернувшийся Семеныч.
Чего, пятьдесят на пятьдесят? спрашивает Плохиш, но даже его веселость исчезает на глазах; вопрос начинается как: «Эх, блин, веселуха», а заканчивается, как: «Ну, трандец».
Будет сопровождение, говорит Семеныч, но как бы не отвечая Плохишу, а продолжая фразу. Два танка. Мы следом за танками входим в деревню. Ну и бэтээры... Семеныч оглядывает машины с солдатиками. Солдатики смотрят на нас, ищут в нас, более взрослых, чистых, здоровых, успокоение.
Живем! говорит Шея и весьма ощутимо хлопает Монаха по спине. Не дрейфь, архимандрит! смеется он своей нелепой шутке.
Никто, кроме Шеи, особенно не радуется. Ну и что, что танки? В танках, наверное, не страшно, зато на каждого из нас хватит одной маленькой пульки.
«Неужели нельзя взять село усилиями одних танков? думаю я. Подъехать на танке и сказать: Сдавайтесь! Чего они сделают, ироды, против танков? А, убегут... Мы для того, чтоб их ловить».
Я снова закуриваю, мне не хочется, но я курю, и во рту создается ощущение, будто пожевал ваты. И еще будто этой ватой обложили все внутренности головыярко-розовый мозг, мишуру артерий, как елочные игрушки.
Дают команду грузиться. Пацаны легко взлетают в крытые брезентом кузова.
«Какие у меня крепкие, жесткие мышцы», думаю я с горечью, запрыгнув в кузов.
Меня немного лихорадит. «Истерика», определяю я мысленно.
Кажется, кто-то высасывает внутренностипаук с волосатыми ножками и бесцветными рыбьими глазами, постепенно наливающимися кровью. Моей кровью.
Трогается машина.
«Нас везут на убой».
Пытаюсь отвлечься на что-то, смотрю на бойцов, но взгляд никак не может закрепиться на чем-либо. Небритые скулы, чей-то почему-то вспотевший лоб, ствол автомата, берцы с разлохматившимся охвостьем шнурка, потерявшего наконечник. Мысленно я засовываю это охвостье в дырочку для шнурков в берцахобычно из разлохматившегося шнурка извлекается одна нитка, эту нитку нужно просунуть в дырочку, а с другой стороны прихватить ее двумя пальцами и потянутьтак вытаскивается шнурок.
Начинают ныть ногти, мне кажется, я их давно не стриг, я даже ощущаю, как они отвратительно скользнут друг по другу, когда нитка выскочит из пальцев. Меня начинает мутить. Закрываю глаза. Во рту блуждает язык, напуганный, дряблый, то складывающийся лодочкой, собирающей слюну, то снова распрямляющийся, выгибающийся, тыкающийся в изнанку щеки, где так и не зажила со вчерашнего дня ранка, когда я, вернувшись с поста, жадно ел и цапнул зубами мягкую и болезненную кожу, мгновенно раскровенившуюся и пропитавшую соленым вкусом хлеб, кильку в томатном соусе, только луку было ничего не страшно, его вкус даже кровь не перебивала, разве что щипало от него во рту, в том месте, где, как мне казалось, дряблыми лохмотками свисала закушенная щека.
«Странно, что вчера вечером я, когда мы поминали десантничка, эту ранку не замечал. Наверное, сегодня язык ее растревожил...»
Наконец, и язык успокоился и повалился лягушачьим брюшком на дно рта, ткнувшись кончиком в зубы и рефлекторно проехавшись напоследок по черному от курева налету на зубах.
Пытаюсь задремать. На брезентовое покрытие кузова голову не положишьтрясет. Расставляю ноги, с силой упираюсь в ляжки локтями, кладу лоб на горизонтально сложенные руки. Так тоже качает. И еще сильнее тошнит. Сажусь прямо, закрываю глаза. На десятую долю секунды открываю их, «фотографирую» пацанов и разглядываю их лица, уже закрыв глаза. Успеваю рассмотреть только несколькихзадумчивого Шею; бледного Кешу Фистова с эсвэдэшкой между ног; с силой сжавшего зубы, так что выступили скулы, будто сдерживающего злой мат Диму Астахова... Остальные расплываются. Еще раз открывать глаза мне лень, тяжело, не хочется, неинтересноиз перечисленных причин можно выбрать любую, и каждая подойдет. чтобы отвлечься, начинаю считать. «Один, два, три, четыре...»
Мне почему-то кажется, что я считаю наших пацанов, отсчитываю их жизни, как на счетах, и поэтому я испуганно прекращаю этот счет и снова начинаюуже с пятидесяти.
«Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре...»
Язык лежит, как полудохлая лягва в иле.
«Сто сорок один, сто сорок два...»
На ухабах зрачки дергаются под веками, как мелкие глупые птички.
«Четыреста одиннадцать, четыреста двенадцать...»
Пахнет деревьями, ветками, землей. Значит, выехали из города. Нет, не буду глаза открывать.
«Тысяча семьсот девяносто пять... Тысяча семьсот девяносто... Может, я не о том думаю? Может, нужно что-то решить с этой жизнью? А чего ты можешь решить? И кому ты скажешь о своем решении? И кому оно интересно? Тысяча семьсот девяносто семь... или шесть? Или семь?»
Машины останавливаются. Открываю глаза. Минимум пейзажаголая земля, почему-то отсыревшая.