Только теперь мы немного пришли в себя, вспомнили, что надо собрать и успокоить разбежавшееся стадо. Взглянули мы на стадо и оторопь нас взяла. Трупы зарезанных животных валяются в несчетном количестве: одни животные еще борются со смертью, блеют и пытаются подняться, другие бегут с распоротыми брюшинами, третьи хрипят, залитые кровью. Господи, ужасно и больно смотреть на них!
Когда приблизились их хозяйки, вся окрестность огласилась жуткими рыданиями и проклятиями. Мы с Арандолом невольно отступили поближе к своим бычкам.
Погоня за волками вскоре вернулась ни с чем.
Мы горевали вместе со всеми и пытались оправдаться, что сильно боролись, но звери на нас не обращали никакого внимания.
В суматохе нам удалось незаметно спрятаться в кусты. Добивали и свежевали овец до самого вечера. Их оказалось не менее сорока, да еще подранков штук до тридцати. А несколько козлят погибли, как говорили, просто от страха.
До чего же пораспустили мы своих пастухов безнаказанностью! Несколько юрт совсем без пищи оставили, как говорят детишек с перерезанным горлом оставили переговаривались между собой мужчины, свежуя овец.
В любом аале, возьми, совсем маленькие дети спокон веку овец пасут, и почему-то у них все благополучно бывает, ни овцы, ни ягнята не теряются, и не слышно, чтоб вот так средь белого дня звери нападали бы на стадо при пастухах, пусть даже совсем маленьких!
Трудно поверить, что так осмелели хищники ведь это не голодное зимнее время
А ты так и поверил, что они неотступно при стаде были оба и не запускали своих глаз куда не следует? И сомневаться не приходится забавлялись чем-нибудь! Пакостники!.. Вот и нагрянула беда. Другие маленькие пастухи постоянно на возвышенности сидят, а стадо ниже пасется. Они все вокруг видят, шумят, кричат или песни поют. Поэтому и не осмеливаются четвероногие разбойники нападать на их стада!..
Палками не угощали мы своих пастушков вот в чем причина! По-моему, их следует привязать на веревку да перекинуть через толстый сук, а после хорошенько угостить прутьями, чтоб те переломались, как солома, об их спины
Крики, плач, проклятья и угрозы щедро сыпались со всех сторон, а мы, затаясь в кустах, даже друг с другом не осмеливались словом перемолвиться.
Все, как один, и взрослые и дети, ругали и проклинали нас, только бабушка пыталась смягчить нашу вину. Она говорила:
Ну, не хватит ли вам? Что это все сегодня вдруг так много разума набрались? Разом все на двух несчастных мальчишек напали. Будто все забыли старое поверье наших скотоводов, что звери теперь лежат и радуются: «Ругайте, ругайте да бейте покрепче своих ротозеев пастухов, чтоб у них ноги охромели, чтоб глаза от побоев ослепли, чтоб уши их перестали слышать. Все это за то, что нас, бедных волков, они долго заставляли голодать! А еще лучше будет, если они совсем откажутся пасти после вашей ругани». Ведь в старину пастухов не ругали, если случались такие беды!
Отец Арандола не проронил ни звука, даже когда к нему подошла тетка, мачеха Арандола, и начала скороговоркой ему выговаривать. Когда же тетка стала причитать громче, дядя крикнул:
Да замолчите! Я не стану волчьих объедков собирать! Пусть воронье и сороки ими насытятся! Лучше уж я сварю хотьпак и выпью араки. Не лезьте ко мне больше с этим, если хотите от меня доброго!
Арандол тихо сказал:
Если нам суждено умирать, так пусть хоть наши уши будут спокойны! Убежим, как наступят сумерки.
Я давно решил так! ответил я, обрадованный, что наши мысли совпали.
Мы подобрали лепешку сухого кизяка, сделали в серединке отверстие, незаметно утащили из костра уголек, положили его в кизяк и укрылись в соседнем лесу. Главным огнем мы обеспечены. Потом стали обсуждать, куда податься. Решили, что здесь, в Амыраке, оставаться нам никак нельзя, лучше подняться вверх к зимовью, в узкое ущелье. Наступила ночь, холодный ветер смелее стал ворошить опавшие листья, заставляя настораживать уши нет ли погони? Путь наш лежал в горы. Мы спешили, но не забывали об осторожности все время останавливались, прислушивались. А когда взбирались на возвышенность, всматривались в ночь, полную своих отличных от дня очертаний и звуков
Прошло двое суток. Днем мы не разжигали костра, опасаясь, что могут заметить наш дым. Ночь проводили в старых кошарах. Наступили уже третьи сутки нашей голодовки. Арандол предложил:
Давай сегодня ночью спустимся к аалам, незаметно проберемся к бабушке в юрту и выспросим, что там о нас говорят. А главное, ведь там всюду полно сейчас еды. Мы можем совсем незаметно взять себе сколько угодно мяса и убежать снова сюда.
Но я возразил:
Насчет мяса ты прав, Арандол, его мы возьмем, оно развешано прямо на деревьях. А вот разговаривать с нашей бабушкой, по-моему, никак нельзя. Там, наверное, так и думают, что если мы появимся в аале, то непременно раньше всех пойдем к бабушке.
За полночь мы подошли к нашему аалу. Аал спал. Ночную тишину разбудил лай собак, но, когда мы спустились ближе, собаки узнали нас и смолкли.
Мы сняли с одного сучка переднюю лопатку вместе с ребром, да с соседнего дерева четверть тушки барана. Ноша для двоих достаточная. Потом, как заправские воры, таясь, поспешили покинуть родной аал и удалиться в безлюдную глушь.
Утром мы развели костер на вершине горы у выступа скалы. На углях поджарили большие куски шашлыка, крепко наелись и тут же заснули, забыв о всякой осторожности. Проснулись только на следующее утро. После еды принялись за устройство шалаша, этой работы нам хватило ненадолго, но играть что-то совсем не хотелось, занять себя было нечем. Мы сели на выступ скалы и стали всматриваться в ту сторону, где расположен наш аал. Молчали. Радость не возвращалась, и песни любимые не приходили на ум. Мы чувствовали себя несчастными и никому на свете не нужными существами. Хотелось заплакать, но мы старались не показать друг другу слез. Смотрели вниз в ущелье, где еле заметным ручейком вилась дорога в Амырак. А на западе медный таз солнца уже катится навстречу зубастой скале, и снова наступала ночь. «А что будем делать завтра?» думал каждый из нас
Вдруг послышался человеческий голос. Он доносился снизу и был полон тоски, словно плакал кто-то по умершему. Мы замерли, вслушиваясь в этот плач. И вот на повороте дороги мы увидели отца Арандола. Он, наверное выпивши, плакал и звал сына:
сыно-ок, Аранд-о-о-ол, где ты?..
Мы, не сговариваясь, спрыгнули со скалы и, словно листья в бурю, бросились с криком и плачем вниз.
ВЕДЬМА ПРОГЛОТИЛА ЛУНУ
Как-то вечером уже был разгар листопада я вместе с ребятишками аала гонялся за телятами и козлятами, чтобы отлучить их от маток и привязать на прикол. Совсем уже стемнело и на небо выплыла полная луна, когда мы с двоюродным братишкой, у родителей которого я жил теперь бесплатным батраком, возвратились в юрту. В юрте было темно, на треноге очага что-то кипело. «Может, мясо варят?» подумал я, но тут услышал голос тетки:
Тащи дров! Подложи под чашу, пусть доварится вам кулеш. Похлебаете да спать!
Сегодня я был особенно голоден и утомлен весь день пас овец, а вечером очень долго гонялся за телятами. В ожидании кулеша я присел у входа и задремал. Разбудил меня крик двоюродного братишки:
Ой, оммани! Страх-то какой! Вставай-ка!
Я услышал, как прошлепали к выходу его стоптанные маймаки (сапожки с загнутыми носками), и открыл глаза. В юрте никого не было, на очаге, булькая, кипел кулеш. Неподалеку от входа в юрту разговаривали взрослые; я высунулся и услышал, как дядя приказал:
Тащи нашу кремневку с пистонами. Она вообще-то плохо стреляет пусть шумнет. Я порох на полку насыпал.
«О ужас! Наверное, волки в аал прибежали!» подумал я и выскочил из юрты.
Недалеко от входа собрались все жители нашего аала, разговаривали торопливо, странно-приглушенными голосами, дети плакали.
Ужасное страшилище! Ой, да еще чернее становится.
Это кровь течет
Ой, лучше молчите, нельзя этого говорить. О, оммани!
Дяде принесли кремневку, он сказал, чтобы детей увели в юрту, а то напугаются. Я дернул за рукав братишку и спросил, что же случилось. Он ничего мне не ответил, продолжал, дрожа, глядеть на небо.
Эх ты, сонливая сова! крикнул мне другой мальчишка. Подними башку! Луна в плену не понимаешь?
Я тоже взглянул на небо и увидел, что луна и вправду изменилась. Одна сторона ее была яркой и блестящей, как новая медная тарелка, а другая темно-лиловой. Я подумал, что тут ничего нет особенного, наверное, луну закрыла туча. Это бывает, это проходит. Братишка прошептал:
Чудовище заглатывает луну.
И тут раздался выстрел. От неожиданности я упал на землю. Женщины начали плакать, дети кричали на разные голоса, даже овцы в кошаре волновались, стуча в тесноте копытами. Больше всех волновались собаки едва услышали выстрел, бросились к лесу, думая, наверное, что там волки. Сердце у меня колотилось, ноги дрожали, я никак не мог встать. Пахло порохом. Дядя перезаряжал кремневку. Тут я услышал, как бабушка закричала:
С ума сошел стрелять в священную Луну! Это же великий грех! Брось ружье, не пугай детей!
Так и будем стоять, ждать, пока чудовище совсем ее проглотит? оправдывался дядя.
Глядите, больше половины исчезло, сказала какая-то женщина. Мне кажется, небо и земля желтеть начинают!..
Бабушка вздохнула и спокойно сказала:
Я однажды уже была свидетельницей, как священная Луна попала в плен к чудовищу. Тогда в нашем аале присутствовало по какому-то случаю много лам и шаманов. Они давали нам советы, которые помогли Так вот, дети мои, туда доходит голос мужчины, единственного рожденного матерью сына, лай собаки с ярко-желтыми подпалинами над глазами, крик рыжей, без единой отметины и тавра козы, звук китайских чашек и медных тарелок. Только это может дойти туда и напугать чудовище, тогда оно отпустит нашу Луну.
Единственным сыном у матери оказался дядя Мукураш; он, не жалея сил, закричал. Все стали бить в медные тарелки и чаши, собаки лаяли всем скопом, среди них были и две с подпалинами.
Женщины отправились в кошару разыскивать нужную козу. Испуганные животные бесшумно брыкались и падали, пытаясь вырваться; тогда женщины принялись крутить им хвосты и добились требуемого «бе-я, бе-я».
Было жутко от разноголосого крика и шума, но я постепенно успокоился, мне стало интересно наблюдать за всем этим. Я тоже взял медную тарелку и палочкой бил в нее, как шаман.
Из соседних аалов доносились крики, звон меди, лай собак. Шаманили шаманы, служили молебны ламы.
Постепенно начало светлеть и вот, наконец, наша священная золотая Луна выплыла живой и невредимой из пасти чудовища.
Радость людей была велика. Шаманы падали во время камланья и кричали наперебой: «Я спас Луну!..», «Нет, это мне удалось ее спасти!..» Ламы тоже не желали уступить первенства. Дело едва не доходило до драки.
Когда мы возвратились в юрту, наш кулеш давно превратился в кашу. Мы с аппетитом на радостях съели ее, поделившись и со стариком сказителем, забредшим в наш аал. Он рассказал следующее.
«Всевышний добрый бог, после того как сотворил и спустил на землю всех животных, решил сделать их бессмертными. Он приготовил эликсир бессмертия аржан и стал советоваться со своим самым близким учеником Очурмани, стоит ли дарить бессмертие также и хищникам. Спор затянулся, и тут его услышала ведьма. Она подкралась, схватила кувшин с эликсиром, опрокинула в свой безобразный рот и была такова!
Бог и Очурмани со всех ног пустились за воровкой. Долго гнались, стали нагонять ее совсем недалеко от земли, но ведьма превратилась в темное облако и круто взвилась, желая взлететь в небесное царство. Небо в ту пору было пасмурное, и воровка удачно затерялась среди других облаков и туч. Тогда бог стал спрашивать встречных. Встретили они Солнце.
Не видело ли ты ведьму?
О, тут недалеко в облаках промелькнула, святой боже!
Они спустились ниже и встретились с Луной, которая указала им точное направление.
Вскоре они настигли похитительницу. Рассерженный бог размахнулся и швырнул свою золотую булаву она рассекла чудовище надвое. Ведьма разлила жидкость из задней части туловища, а в передней ее немного осталось, и поэтому воровка до сих пор живет среди облаков. Желая отомстить Луне и Солнцу, указавшим ее путь богу, она старается проглотить их, но каждый раз они благополучно вываливаются из разрубленной задней части туловища. Люди знают об этом, но страшатся: а вдруг светила все же успеют перевариться в ее желудке? Они кричат, и волнуются, и бьют в медные чаши, и радуются, когда Луна и Солнце вновь появляются на небе
Эликсира бессмертия больше не осталось, поэтому люди и животные смертны. Однако капельки разлитого ведьмой эликсира упали на леса и горы, поэтому пихта, сосна, кедр, можжевельник и ель всегда зеленые»
НА ТАНДИНСКОМ ПЕРЕВАЛЕ
От дяди Мукураша я попал к младшему брату отца, Баран-оолу, жившему в Северном Амыраке, за перевалом, довольно далеко от наших мест. Первое время дядя относился ко мне ласково. Он обрезал мою косичку, под корнем которой были ранки от укусов вшей, лечил их пеплом из своей трубки, даже ставил заплаты на мою рваную шубейку и сшил обувку из старых маймаков. Тетка же очень боялась, как бы мои насекомые не перебрались на ее ребятишек, часто говорила: «Ой, как жутко глядеть на этих несчастных сирот!» и делилась со всеми своей неприятностью: попал в ее семью сирота, голый и босый.
Хозяйство у дяди было не из бедных, да и люлька никогда не пустовала, так что мне, мальчишке по восьмому году, хватало в, этом хозяйстве дела от зари до зари. Как говорят: «попробовал девять потов мастерства всех девяти профессий» Но как ни старался я работать, слышал всегда одно:
Ой, дурак, ой, живое мясо, о несчастье, о наказанье судьбы!..
Но к этому я постепенно привык, окаменел, носил эту ругань, словно корова ботало. «Что поделаешь, думал я, это моя судьба. Время не всегда зеленым стоит, человек растет
Как-то утром дядя с теткой перегнали полную бочку хойтпака, напились допьяна и уехали в соседний аал продолжать аракование, меня же оставили дома за старшего.
Для меня привычное дело вести хозяйство и нянчить детей: грудного из соски накормлю, в люльке привяжу, закачаю; кого на шею посажу, кого за руку веду. Тех, что побольше, разошлю кого за телятами, кого за ягнятами, кому игрушку мимоходом смастерю Провел дневную дойку, отпустил сосунков, вскипятил молоко, чтобы было готово для снятия масла.
Появились на взмыленных лошадях пьяные хозяева; тетка принялась бранить меня за то, что я сварил молоко в большой чаше, а она хотела, оказывается, варить в ней араку. Распаляясь от брани все больше, тетка схватила сук и ударила меня по голове. Я заплакал. Услышав мой крик, дядя тоже пошел ко мне, глаза у него были недобрые, пьяные.
Что ты стоишь! заорал он. Давай садись на бычка и уезжай к черту, пока не дождался худого!
Я сорвался как ошпаренный щенок и кинулся прочь; бежал вверх по горе, пока не очутился далеко от аала. Выбрался на поляну и увидел наших коров, а совсем неподалеку от меня мой бычок, толстый, как барсук, на рогах поводок замотан, мундштук в носу Я вспомнил дядины слова, бросился к бычку, поймал его за хвост, потом, подобравшись к голове, ухватил за рога, распутал поводок и вот бычок в моей власти. Сразу же пустил его рысью, поехал. Куда поехал?.. Конечно же, домой, в Овюрский Амырак, к бабушке, к отцу, подальше от обидчика!..
Сразу просохли слезы обиды ведь по этой тропе вверх по течению Амырака можно подняться на вершину хребта и увидеть дорогой мне Овюрский Амырак! Погонял я своего бычка так, что все четыре копытца щелкали, а я весело распевал: «Где ты, мой Овюрский Амырак, я тебя и во сне помню. Я гоню своего ездового бычка, чтобы увидеть тебя наконец»
С песней я не замечал дороги. Вот уже перебрался через речку Сайлыг-Хем, через Узун-Озан, а вот впереди радость путников, старая раскидистая ель Одаг-Шиви. Под нею очаг: здесь каждый проезжий привал делает. Далеко я уже уехал от аала дяди!.. Бычок мой тяжело дышит, язык у него вывалился, бич из ствола черемицы измочалился
До сих пор я не думал о расстоянии, а теперь задумался. До перевала езды еще раза в четыре больше, чем я проехал. Когда я выбежал из юрты, солнце уже было над аптарой значит, ровно полдень. А сейчас где солнце?.. Наверное, уже на кровать перебралось: вон какие у нас с бычком тени длинные. Скоро, выходит, вечер. Где же я ночевать буду?