Он стал их перебирать черными от земли пальцами и, все так же щуря глаза, объяснять окружившим его крестьянам:
Стессель. Бачите, скильки звезд да крестив? Це ж той самый, що Порт-Артур И он сказал такое слово, что все вокруг загоготали. А це хто же? Це сам Куропаткин, тот самый, що усих увещивае: «Терпения, терпения!» А японцы его все бьють та бьють. Булы у нас разни генералы та адмиралыи Суворовы, и Кутузовы, и Нахимовы, и Корниловы. А такого зроду небуло. Одно слово: куропатка. И тут опять все загоготали. Сколько в руке у него было генералов, он всех их осмеял. А потом вернул мне открытки и сказал:Знаешь, хлопчик, що: побросай их всих в нужник. Нехай там и воюють и ворують. Не генералы це, а обиралы.
Так ни одного генерала я и не продал. Все открытки я вернул Алехе.
Что ты мне всучил Стесселя, когда он Порт-Артур Тут я повторил то слово, каким выразился подвыпивший мужичок. Никто твоих генералов не покупает.
Алеха укоризненно покачал головой.
Знаешь нашу поговорку: не обманешьне продашь? Какой же из тебя купец, ежели ты не можешь гнилой товар сбыть! Он помолчал и примирительно сказал:Ладно, дам тебе другие открытки. Эти пойдут, только надо знать, кому их поднести. Рабочим или там мастеровым даже не показывай, а вот барыням в шляпах или, к примеру, духовным особам, или господам коммерсантамтем подноси смело. Да и мужикам, которые побогаче, предложить можно. Одним словом, кумекай сам, крутись.
И он отсчитал мне дюжину других открыток. Все они были одинаковые: на них изображался курносый младенец в коляске и стояла надпись: Его Императорское Высочество НаследникЦесаревич Алексей Николаевич.
Куда ж с ними идти? На базар? Так там барынь в шляпках не так уж много. Я решил идти на главную улицу: там всегда много гуляющих господ. И правда, только я свернул на Петропавловскую, как сейчас же увидел толстую барыню в шляпе с вуалеткой.
Мадам, купите наследника! подбежал я к ней.
Кого купить? не поняла барыня.
Наследника-цесаревича Алексея Николаевича, его императорское высочество.
Барыня взяла из моих рук открытку, посмотрела и заулыбалась:
Ах, какая прелесть! Сколько тебе?
Как и подобало купцу, я сразу же решил использовать восторг покупательницы и храбро сказал:
Гривенник.
Ну, гривенник! Довольно тебе и пятачка. Барыня вынула из серебряной плетеной сумочки крошечную серебряную монетку и сунула мне в руку. Получи.
Осмелев, я стал громко выкрикивать:
Кому наследника-цесаревича! Навались! Отдаю по дешевке наследника-цесаревича!
За несколько минут я продал половину открыток. Брали барыни, господа в соломенных шляпах «панама», чиновники. А соборный дьяконтот сразу взял две. Я уже мысленно подсчитывал свои барыши, как случилось неожиданное. Трое мужчин в перепачканных краской блузах, с ведрами и кистями в руках, остановили меня и принялись рассматривать открытки.
Вот и еще кровосос родился, сказал один из них и щелкнул наследника пальцем по носу.
У него и в соске, наверно, кровь, сказал другой.
А третий сунул открытку в ведро с краской и, мокрую, зеленую, вернул мне. От нее в зеленое вымазались и остальные открытки.
Продавай теперь его императорское высочество, сказал он, да смотри не продешеви.
Около меня собралась толпа. Слышались выкрики:
Что тут продают? Не видите, что ли! Царя продают! Не царя, а наследника. Это все равно. Продают всю Россию. Кто продает Россию? Кто? Известно кто: студенты, рабочие, евреи! Не говорите глупостей! Мой сын тоже студент, а Россию он любит, как мать родную. Я извиняюсь, господин, а сами вы не из евреев будете? Дурак! Я православный! От дурака слышу. Только, скажу вам, напрасно вы кипятитесь; у меня глаз на вашего брата наметанный. Р-ра-зойдксь, господа! Господин околоточный, куда ж вы смотрите! У вас под самым носом царя продают! Не царя, господин колбасник, а наследника. Это все равно. Всю ему, извините, фисгармонию в зеленую краску вымазали. На то он и божий помазанник, чтоб его мазали. Не мазать его надо, а смазать. Довольно народ терпел. Р-разойдитесь! Р-разойдитесь! Ну, ты, полегче, не толкайся! А то сдачи дам! Привыкли, фараоново племя, над народом издеваться! Задержите мальчишку! Задержите мальчишку! Пусть скажет, кто его научил царя мазать! Мальчишка тут ни при чем. Нет, при чем! Я сама видела, как он мазал! Петренко, взять мальчишку!
Рыжеусый городовой схватил меня за руку и поволок. Толпа двинулась за нами и все росла и росла. С главной улицы она свернула в переулок, из переулка выкатилась на соборную площадь. Время от времени околоточный останавливался и кричал:
Ррразойдитесь, господа! Ррразойдитесь!
Толпа чуть отставала, но потом опять нагоняла нас. Из толпы неслись выкрики, свист, улюлюканье:
С мальчишками воюете! Японцев не одолели, так за мальчишек взялись! Фараоны! Крючки царские!
Вдруг из толпы взвился ком земли и упал, рассыпавшись, у ног околоточного. Городовой бросил мою руку и потянул из кобуры наган.
Но мою руку схватил кто-то другой и втащил меня в толпу.
Тикай, хлопчик!..
Это был тот самый маляр, который сунул цесаревича в ведро с краской.
Я задал такого стрекача, что и не заметил, как оказался в чайной, на чердаке.
НА МЕНЯ НАЛАГАЮТ ЭПИТИМИЮ
Ты почему не сказал мне, что у тебя появился голос?
Я стоял в коридоре училища и со страхом смотрел на Артема Павловича. Брови у него сошлись, оловянные глаза не моргая смотрели поверх очков прямо мне в лицо.
Артем Павлович, у меня всегда голос был пролепетал я.
Врешь, голоса у тебя не было! Ни голоса, ни слуха!
Что вы, Артем Павлович!.. Вы меня с кем-то спутали Я никогда не был глухонемым Я всегда слышал и говорил Спросите кого хотите Весь класс подтвердит
А, да я не об этом! Кто сейчас пел во дворе «Повiй, Вiтре, на Вкраiну»? Ты?
Я
То-то вот!.. Сегодня же явись на спевку!
Артем Павлович был учителем не только математики, но и пения. Математику он, наверно, не любил: на уроках зевал, тетради проверял редко, на доску смотрел с отвращением. Зато на спевках он чуть не приплясывал. И вообще делался совсем другим человеком. Ученикам, которые с усердием посещали уроки пения, он даже по математике натягивал лучшую отметку. А я на пение ходить не хотел. Поэтому, когда он пробовал голоса и заставил меня под свою скрипку тянуть «до-ре-ми», я такое затянул, что он весь сморщился и сказал: «Петух!»
А сегодня, на большой перемене, я сидел с ребятами во дворе училища и рассказывал об одном босяке. Босяк этот любил петь украинскую песню «Повiй, Вiтре, на Вкраiну», и, когда пел, у него слезы лились из глаз. Ребята сказали: «А ну, спой! Интересно, что это за песня такая». И я, на свою беду, спел. Вот Артем Павлович и услышал.
После всех уроков я, волей-неволей, пошел в актовый зал, где по понедельникам бывали спевки. Артем Павлович тотчас же приказал мне спеть опять «Повiй, Вiтре, на Вкраiну». Стараясь подражать босяку, от которого слышал эту песню, я запел:
Повiй, вiгре, на Вкраiну,
Де покинув я дiвчiну,
Де покинув карi очi,
Повiй вiгре, опiвночi.
Я пел и сам удивлялся, как плавно, легко и звонко несся мой голос в этом большом зале. Мне и в самом деле стало казаться, что на свете есть кто-то, с кем меня разлучила злая судьба и по ком я день и ночь тоскую. Но ясно я этого существа не представлял. Мне только очень хотелось, чтобы каким-нибудь чудом мое пение услышала Дэзи и чтоб голова ее опускалась все ниже и ниже, как все ниже и ниже опускалась сейчас голова Артема Павловича. И я, горюя уже по-настоящему, пропел:
Вiтер вiе, вiтер вiе,
А козаче серце млie,
Вiтре вiе, не вертае,
Серце з жалю замирае.
Артем Павлович поднял голову и опять посмотрел на меня. Его щетинистый подбородок вздрагивал.
Да-да пробормотал он. Да-да Жизнькорявая штука. И вдруг рассердилсяТы притворялся, каналья! Ты просто меня обманул!.. Но теперь я тебя не выпущу! Не-ет, шалишь! Я из тебя солиста сделаю в моем хоре. Солиста! Пой!
Он сунул мне листок с нотами и заиграл на скрипке. Нот я не знал, но под скрипку запел правильно:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Хорошо! сказал Артем Павлович, и глаза его, всегда мутные, засветились. Он махнул рукой.
Ребята хором повторили:
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Мы пели и пели разные песни, печальные и веселые, пока Артем Павлович не спохватился:
Что ж это! На носу конец учебного года! Не «Польку» ж нам петь на молебне. Ну-ка, «Богородицу».
Так с «Польки» хор перешел на молитвы. Нам уже давно хотелось есть, и церковные песнопения звучали теперь особенно уныло.
Неожиданно в зал вошли два священниканаш рыжий законоучитель отец Евстафий и другой, в черном клобуке, в черной монашеской рясе, с черной бородой и черными глазамивесь черный. Наш батюшка сказал:
Это ученический хор, патер Анастасэ. Вот послушайте, как умилительно поют дети и юноши церковные песнопения.
Черный наклонил голову. Оба священника приготовились слушать. Наверно, Артем Павлович подумал, что они пришли проверять, правильно ли нас обучают церковному пению; он хмыкнул, покривился и повернулся к ним спиной. Мы пропели еще одну молитву. Наш батюшка погладил рукой бороду и сказал:
Душа исполняется священным восторгом. Чудно! Вот только «тя величаем» получилось без душевного подъема. Следовало бы протянуть. «Тя велича-а-аем!»пропел он козлиным голосом.
Оставьте, отец Евстафий! еще более кривясь, сказал Артем Павлович. Я не регент, а учитель пения. И явно назло батюшкам приказал мне пропеть «Повiй, вiтре».
Наш батюшка сначала хмурился: ему, видно, не нравилось, что все перемешалосьи дивчина с карими очами, и отче наш, иже еси на небесах. Но, по мере того как я пел, лицо его прояснялось, а под конец песни он даже улыбнулся:
Как, патер Анастаса, хорош голос у нашего отрока? Не правда ли, ангельский?
Эма!.. Орео!ответил черный и так покачал головой, будто в рот ему положили вкусную конфетку.
Знаете, патер Анастасэ, мне пришла в голову одна мысль, продолжал наш батюшка. Дерзаю думать, сам господь внушил ее. Отойдемте-ка в сторонку, поговорим. Вы всегда были моим лучшим другом и мудрым советчиком.
Оба священника пошли к окну и стали шептаться.
Связался рыжий с черным, пробормотал Артем Павлович. Мальчишки захихикали. Ну, вы! Цыц! прикрикнул на нас учитель. Споем опять «Богородицу».
Мы еще немного попели и отправились наконец по домам.
Вечером я сидел в чайной. Вдруг замечаю, что все босяки и нищие, которые тут были, сразу встали со своих мест. Что такое? Глянул в сторону двери, а там стоят оба батюшки. Не знаю почему, но у меня душа сжалась. Зачем они пришли сюда?
Батюшки направились к стойке, за которой сидел отец. При виде их он так удивился, что даже забыл пошаркать ногой, что делал всегда, когда к нам приходили важные особы.
Здравствуйте, медовым голосом сказал наш батюшка. Не вы ли будете Мимоходенко?
Так точно, ошеломленно ответил отец. Чем могу служить?
Мы с патером Анастаса ходили по требам в Алчевский переулок. Решили заглянуть попутно и к вам. Желательно поговорить о вашем младшем сынке, об отроке Димитрии.
К вашим услугам, поклонился отец и шаркнул наконец ногой.
Да, но келейно, келейно.
В таком случае разрешите вас проводить в мое личное помещение. Вот сюда пожалуйте-с, вот сюда.
И отец повел священников через кухню в наши комнаты.
Услышав, что батюшки будут говорить с отцом обо мне, я еще больше встревожился.
Босяки опять сели и задымили махоркой. Тряпичник Подберионуча сказал:
Этот вот рыжий, что из церкви Михаила архангела, ох и скупердяй! Намедни зашел я до него во двор. «Батюшка, говорю, нет ли какой тряпицы негодной али там бутылок пустопорожних? Пожертвуйте бедному человеку». Вынес он мне портки дырявые и говорит: «Вот бери, плати полтину». «Что вы, говорю, батюшка! Да за них мне самому и гривенника не дадут. Пятак им красная цена». Стали мы торговаться: он копейку скинет я копейку накину. Торгуется и все словом божьим припечатывает: «Не собирай себе сокровищ на земле, а собирай их на небе». Терпел я, терпел, потом и сказал: «Мои сокровища всему городу ведомы, они вроде вот этих ваших портков: дырка на дырке сидит и дыркой погоняет. А вот вы, батюшка, уже два дома построили и на третий кирпич завозите. Неужто норовите в рай с тремя домами въехать?» Ох и озлился ж он! «Вон, кричит, со двора! Я думал, ты православный, а ты, наверно, татарин. Чтоб духу твоего мусульманского тут не было!» Так мы и не сторговались.
Босяки слушали и смеялись. Один из них спросил:
А черныйэто кто же будет?
Черныйэто из греческой церкви царя Константина. Он монах не простой, он поп. По-ихнему, по-греческому, перевс называется. Только так его здесь мало кто величает: больше все патером зовут, как и попа католического, хоть это и неправильно. Служит в церкви, а живет в монастыре, что в Куркумелиевском переулке. Они, монахи эти, все там черные. Уж такая у них масть.
Действительно, в Куркумелиевском переулке стояло двухэтажное длинное здание с окнами, забранными железными решетками. Мимо я проходил всегда с жутким чувством, особенно если к решетке, бывало, прильнет бледное лицо монаха с черной бородой и черными неподвижными глазами.
Не житье там, а малина, продолжал рассказывать тряпичник. Кто видел хоть одного из ихнего брата, чтоб он худой был? Все откормлены, как гуси к рождеству. Им мало того, что русская земля родит, им подавай еще разные маслины да апельсины. Каждую субботу пароход привозит подарочки из греческого государства.
Вот бы и тебе там якорь бросить, в монастыре том, посоветовали слушатели тряпичнику.
Во-первых, я не грек, а чистокровный русский, во-вторых, я не зверь какой, чтоб за решеткой сидеть, а главное, мне не по нраву такая жизньсамому не есть и другому не давать.
А говорил, все откормленные, заметили тряпичнику.
Э, милок, я не про то. Я люблю на княжескую ногу жить, чтоб, значит, на тройке кататься, в ресторациях шампаньское хлопать, чтобы меня цыганский хор величал, а они сидят на несметных богатствах и не вылазят из своих келий. Только и радости, что через решетку на людей поглазеть. Нет, братики, такая жизнь не по мне. Доведись в тот монастырь проникнуть, я бы живо те сокровища вынюхал и в Петербург с ними укатил, а то и в Париж, к тамошним французихам. Только они, монахи эти, никого до себя не допущают. Всё там за решетками да на пудовых замках. Пойди перегрызи те решеткибез зубов останешься.
Неужто там и вправду сокровища есть? спросил нищий-старик.
Ого! А ты не слыхал? Там столько золота да камней драгоценных, что все на свете трактиры купить можно. Но, я так думаю, монахи и сами не знают, где оно, в какой стене замуровано, сокровище это. А я бы нашел! Ей-богу, нашел! Взял бы молоточеки давай им выстукивать все стены. Где гулким отзовется, там оно, значит, и лежит. Один знакомый печник, которого в монастырь позвали печки перекладывать, говорил мне, что совсем было уже нашел место это, да монахи догадались, за каким зверем он охотится, и выбросили его со всем печным инструментом на улицу.
Кто же его упрятал там, сокровище это? Не разбойник же? спросил нищий. Разбойниките награбленное добро под курганами прячут.
А вот как раз и разбойник. Куркумели его фамилия. Аль не слыхал? Самый настоящий разбойник. По его фамилии и переулок теперь так зовется: Куркумелиевский. Было это лет сто тридцать назад, еще Екатерина сидела на престоле. В ту пору плавал по разным морям на своем разбойничьем корабле морской пират грек Куркумели. Что людей загубили сосчитать невозможно. Случись тут русско-турецкая война. Известно, какая промежду греками и турками была любовь: так и ловчились, чтоб голову срубить один у другого. Подплыл Куркумели к русскому флоту и говорит графу Орлову: так, мол, и так, желаю со всей своей командой на вашей стороне с турками драться. Ежели угодно, могу даже указать, где он прячется, турецкий флот. В Чесменской гавани прячется, вот где. Проверил Орловправильно, в Чесменской и есть. Ну и давай его топить. Узнала про то Екатерина и пожаловала разбойника Куркумели званием почетного гражданина Российской империи. В придачу земель она ему надавала множество и всяких рыбных промыслов в Астраханском крае. Разбойнику и своего награбленного добра девать было некуда, а тут еще несметное богатство подвалило. И что ни день, то богаче и богаче делался он. Но чем время ближе к смерти, тем страшней ему становилось: как-то дело обернется на том свете, не придется ли раскаленную сковородку языком лизать? И вот задумал он откупиться от грехов. Понастроил богу часовенок да кампличек разных от Астрахани до самого Саратова. А в нашем городе, куда он переехал на постоянное жительство, даже выстроил агромадную церковь на греческий манер и монастырь на двадцать монашеских персон греческой нации. Однако все на бога не истратил, а на всякий случай оставил себе пуда два золота да целую кубышку драгоценных камней. Замуровал в монастыре в стенку, а куда именно, по старческому слабоумию и сам забыл. Так и помер, не отыскав своего богатства. А чтоб монахи не вздумали растаскать золото и камни и загубить свои души в разврате жизни, он на сокровище запрет наложил: кто, мол, тронет, того собственной рукой отведет на том свете к диаволу на расправу. Вот монахи и сидят на богатстве, как собака на сене: и сами не пользуются, и другим не дают.